|
Швейцер вернулся от антиквара в гостиницу, сел, не снимая пальто, за огромный письменный стол и задумался.
Он долго рассматривал резанные из дуба рыцарские шлемы на ящиках стола, массивную стеклянную чернильницу, где застыла на дне фиолетовая гуща, бронзового оленя с отвинченными рогами. Потом достал вечное перо, придвинул к себе глянцевитый листок бумаги со штампом гостиницы и написал на нем несколько слов, выдававших его душевное смятение.
"Мне за пятьдесят, седой, почти слепой, - написал Швейцер, задумался и начал писать дальше, - а я радуюсь, как дурак, каждому глотку свежего воздуха, каждому хорошему дню. Что это значит? Черт с ней, со старостью, надо жить молодо".
- До гробовой доски? - вслух спросил себя Швейцер насмешливо и тут же, рассердившись, ответил: - Да, до гробовой доски.
"Не надо поддаваться слабости. Не надо привыкать к ощущению слишком затянувшейся жизни. Когда у человека появляется в плечах боль, будто от ватной шубы, - тогда конец. Надо поменьше вспоминать. Да и что вспомнишь? Годы, похожие на один спокойный день в изученной до последней пылинки квартире? Жизнь в том, чтобы работать, радоваться и непрерывно - обязательно непрерывно - знать вот эту свежесть бури, когда все чувства и мысли проветрены насквозь. Только в столкновениях рождается сила, сознание своих возможностей, возникает одна цель, за ней другая - цепь привлекательных задач".
- Что-то я неясно думаю, - пробормотал Швейцер. - Должно быть, оттого, что я никогда по-настоящему не разбирался в своей судьбе.
В комнате быстро темнело. Швейцер взглянул на часы. Было всего три часа. Очевидно, ветер за окнами нагнал тучи.
"Моя дальнейшая судьба, - снова написал на листке Швейцер. - Важно ли то, что я делал всю жизнь? Я делал только то, что люблю. Я был честным, но не моя вина, если я не сумел полностью передать окружающим возвышавшее меня чувство поэзии. Возможна ли без этого чувства будущая жизнь? Нет! Значит, я делал нужное. Бывают времена, когда все отходит в сторону, - времена борьбы, войн, потрясений. Но когда наступит последняя победа и человек вернется к мирному труду, к созданию культуры, что он скажет нам, если мы растеряем все лучшее, что осталось от прошлого? Да, я старею, я слаб, но я участвую в движении человеческой мысли. Я берегу ее для будущей жизни. Я сторож. Даже не сторож - я часовой. На своем незаметном посту я должен быть так же тверд, как любой участник сражения".
- Ну погодите же! - вслух сказал угрожающе Швейцер, вспомнив об издевательствах Вермеля. - Я тебе покажу, старый хрыч, как смеяться над изучением поэзии и обзывать меня короедом! Дай только встретиться.
Швейцер взял растрепанную телефонную книжку. С уверенностью, что в ней не может быть телефона Татьяны Андреевны, он перелистал страницы. Но телефон был.
Швейцер положил руку на холодную трубку и посмотрел за окно. Ветви платанов качались. Трубка тихо гудела.
Швейцер позвонил. К телефону долго не подходили. Швейцер старался представить огромное пространство между собой и тем маленьким звонком, который трещит сейчас в квартире Татьяны Андреевны. Это пространство было заполнено морской сыростью, бурей. И потому так неожиданно прозвучал спокойный голос Татьяны Андреевны.
- Вы? - сказала она радостно. - Да неужели это вы, Семен Львович! Ну, приходите же ко мне сейчас. Все расскажете. Идите через Александровский парк. Я выбегу вам навстречу.
Швейцер заторопился и вышел на улицу.
В переулке около Греческого моста Швейцер остановился и посмотрел на разбитую тротуарную плиту. В трещине плиты поблескивала высохшая розовая креветка. Сухой лист платана, подгоняемый ветром, бежал по мостовой рядом со Швейцером. Швейцер поднял его и спрятал в карман. На руку упала капля дождя - совершенно одна, других капель не было. Швейцер посмотрел на нее - в капле отражался зеленоватый свет бури. Должно быть, это была не дождевая капля, а брызга, принесенная с моря.
Над облетевшим Александровским парком повис туман. Около скамеек намело много трескучих листьев.
поклонился вожатой. Она оглянулась, засмеялась, и Швейцер увидел ее маленькие белые зубы. Тотчас же другая девушка - кондукторша - пробежала через вагон, с грохотом отодвинула переднюю дверь и крикнула вожатой с отчаянным любопытством: "Кто это, Зойка?" - "Да так... веселый старичок, незнакомый", - беспечно ответила вожатая и повела вагон дальше.
Асфальтовая дорога огибала каменистый холм. Налево темнело море. Впереди были видны только серое небо и метлы сухих тополей. Под ногами трещали ракушки. На дороге не было ни души.
Швейцер шел медленно. Ему хотелось встретить Татьяну Андреевну именно здесь, среди парка, где ветер свистел в разрушенных стенах старинной таможни.
Черная собака с косматой бородой бежала навстречу Швейцеру. Она остановилась, прижала уши и тонко залаяла. Швейцер не останавливался, и собака, испуганно озираясь на него, побежала назад. И тотчас же он увидел, как по боковой аллее навстречу ему шла Татьяна Андреевна. Она показалась ему выше, чем в Михайловском. На ней была та же черная меховая шапочка, и глаза ее блестели, как они обычно блестят у женщин из-под вуали. Но вуали не было.
Они крепко расцеловались.
- А мне в последние дни так хотелось, чтобы приехал кто-нибудь из своих, - сказала Татьяна Андреевна. - Очень хотелось. Ну, пойдемте. Я вас накормлю, напою и буду слушать хоть до утра.
Они пошли через парк. Ветер стихал. В домах за парком зажигались огни.
- А как же портрет? - спросила Татьяна Андреевна. - Нашли?
Швейцер рассказал о Чиркове, Зильбере, о том, что он не спрашивал ни Чиркова, ни антиквара, есть ли на портрете строфы пушкинских стихов.
- Но почему же? - удивилась Татьяна Андреевна.
- Да что вы! Разве можно откровенничать с такими жуликами? Они тогда ни за что бы не сказали, где найти портрет.
- Значит, вы поедете теперь в Ялту?
- Да, через несколько дней.
- Вот если бы я могла поехать с вами! - вздохнула Татьяна Андреевна.
Швейцер сейчас же взволновался.
- Поедемте, честное слово! - воскликнул он. - Это будет здорово! Зима, горы, пустые палубы!
- А вы все такой же ребенок! - Татьяна Андреевна потрепала Швейцера по руке.
- А что? - испугался Швейцер. - Разве это нехорошо?
- Наоборот, хорошо. Я иногда чувствую себя гораздо старше вас.
- Да, - вздохнул Швейцер. - Вот если бы мне скинуть с плеч хотя бы двадцать лет...
- Опоздало счастье, - сказал шутливо Швейцер. - И намного.
Татьяна Андреевна остановилась и вопросительно взглянула на Швейцера. Они стояли в переулке около высокой каменной ограды.
- Хороший переулок, - пробормотал Швейцер, - прямо замечательный! Как он называется?
- Батарейный, - ответила Татьяна Андреевна и улыбнулась. - Что же вы замолчали? Неужели вы чувствуете себя несчастным?
- Да нет, глупости, - засмеялся Швейцер. - Наоборот. Мне в жизни редко бывало так хорошо. Я радуюсь теперь всему - шуму бури, даже холодным этим сумеркам. У меня с недавних пор круто переменилась жизнь. Знаете, так бывает. Человек не может решиться сделать смелый шаг. Он тянет, мучится. Потом решается, но при этом обязательно говорит себе: "Ну, все равно - я пропал!" И после этого "я пропал", когда нет дороги назад, человек чувствует, что не только не пропал, а, наоборот, в него ворвалось чувство свободы, сила, отвага. Вот это примерно и происходит со мной.
- И вам этого мало?
- Татьяна Андреевна, милая, - сказал умоляюще Швейцер. - Я и сам знаю. Но человеку всегда мало. Да и не стоит говорить об этом.
Татьяна Андреевна удержала Швейцера за руку и открыла решетчатую железную калитку в высокой ограде.
- Вот и мой дом, - сказала она. - Здесь у меня как в скиту.
- Кажется, здесь, - прошептала Нина. Из сада тянуло запахом мерзлой травы. За облетевшими деревьями виднелся небольшой дом. Окна во втором этаже были освещены.
- А вы знаете, - сказала Нина, - я, кажется, боюсь.
Дуварджоглу внушительно закашлял. Они прошли через сад. На узкой лестнице горела синяя электрическая лампочка.
- Какая же квартира? - спросила Нина и прислушалась.
Наверху кто-то играл на рояле.
- Это, должно быть, она, - прошептала Нина. - Пойдемте.
Она потащила Дуварджоглу по лестнице на второй этаж и позвонила у двери, где не было никакой таблички. Открыл ей Швейцер. Это было так неожиданно, что Нина забыла задать давно приготовленные вопросы - здесь ли живет Татьяна Андреевна Боброва и дома ли она.
- Везет мне! - закричал Швейцер. - Какая встреча! Что за город эта ваша Одесса! Входите! Татьяна Андреевна дома.
Татьяна Андреевна выбежала в переднюю, вскрикнула, увидев Нину, и они, должно быть, от неожиданности, крепко расцеловались. Дуварджоглу галантно держал на отлете, как держат цилиндр, свою мокрую шляпу и сладко улыбался.
Но Швейцер уже снимал с нее пальто, а Дуварджоглу тряс руку Татьяне Андреевне, и в кармане у него бренчали янтарные четки. Потом Христофор Григорьевич достал огромный носовой платок - синий с белым горошком, со вкусом высморкался, вытер усы, и по всему его виду Нина поняла, что он не собирается скоро уходить. У нее упало сердце.
Но вскоре и Нине не захотелось уходить. Так весело летел пар из электрического чайника и так хорошо было вспоминать Псков, лыжный поход, вечер в пушкинском доме... Да, вечер в пушкинском доме...
Нина перестала улыбаться и замолкла. Ведь она пришла к Татьяне Андреевне рассказать о Перейро. Но как это сделать?
Татьяна Андреевна была так оживлена, что Нина уже решила ничего не говорить. Нет, все-таки надо сказать. Все равно надо. После нескольких слов в Михайловском Нина догадалась, что Перейро был как-то связан с Татьяной Андреевной.
"А может быть, я дура и вовсе ничего не надо говорить? - подумала Нина. - Зачем я лезу в чужие дела? Нет, скажу", - тут же решила она, тряхнула головой, и у нее вылетели шпильки, упала и расплелась коса.
Нина вышла в соседнюю комнату, чтобы ее заплести. Она заплетала косу перед зеркалом и смотрела на фотографии на столе. На одной была снята дряхлая сутулая старушка. Около нее стояла девочка в летнем ситцевом платье. Глаза и лоб у девочки были совсем такие же, как у Татьяны Андреевны.
"Неужели дочь? - подумала Нина. - Нет, должно быть, сестра".
На второй карточке был снят деревянный дом с кривым крылечком, с кадкой для дождевой воды у порога и мезонином, похожим на скворечню.
Вошла Татьяна Андреевна, и Нина сразу решилась. Не оглядываясь, все еще продолжая заплетать косу, она сказала:
- Помните "Коимбру"? Мой отец видел ее в Феодосии.
- Да? - дрогнувшим голосом спросила Татьяна Андреевна.
- Да, - ответила Нина и опустила глаза: она боялась смотреть в зеркало на Татьяну Андреевну. - Отец недавно перевозил на своем теплоходе из Феодосии в Ялту Рамона Перейро.
- Зачем? Что случилось? - спросила Татьяна Андреевна.
- Его отправили в горный туберкулезный санаторий около Ялты. Отец говорит, что он умирает. Совсем плох.
Нина подняла голову, и глаза их встретились в зеркале.
Татьяна Андреевна крепко стиснула руки.
- Что вы знаете? - спросила Татьяна Андреевна, помолчав. - Откуда вы можете знать все, что было? От него?
- Я ничего не знаю, - поспешно ответила Нина. - Совсем ничего. Честное слово. Я только догадалась, еще в Михайловском.
- Слушайте, - сказала Татьяна Андреевна и потрогала Нинины косы. - Пока они там болтают, я вам расскажу...
Потом сказала, словно спросила:
- Но он умирает.
Татьяна Андреевна молча кивнула головой - она думала о чем-то и даже как будто не слышала слов Нины.
- Не понимаю, - сказала Нина и встала. - Я гожусь вам в дочери, и вы можете меня даже не слушать. Но я одного не могу понять...
- Чего?
- Я не могу понять... кажется, вы и правы и совсем не правы. Есть такие люди... Их никогда нельзя обижать. Тем более из-за пустяков. Они много страдали... И как дети...
- Я знаю, - ответила Татьяна Андреевна. - Во всем виновата я. Дайте мне только подумать. Не так легко на это решиться.
- На что?
Татьяна Андреевна подняла на Нину светлые глаза.
- Пусть, - сказала она и неожиданно улыбнулась. Нине показалось, что вот-вот у нее на глазах навернутся слезы. - Так надо - и так я и сделаю. Я ничем не грешу против себя.
- О чем вы говорите? - спросила испуганно Нина.
- Пойдемте! - Татьяна Андреевна встала. - Мы еще увидимся. И не один раз.
Они вышли в столовую. Швейцер взглянул на Татьяну Андреевну и по ее внезапно осунувшемуся лицу понял, что случилось нехорошее. Нина молчала. Швейцер забеспокоился, посмотрел на часы, вскочил. Дуварджоглу нехотя поднялся.
Прощаясь со Швейцером, Татьяна Андреевна не смотрела ему в глаза. Рука у нее была вялая, холодная. Швейцер с горечью подумал, что не так-то легко и просто люди открываются друг перед другом.
"Наивный я человек, - подумал Швейцер. - Вот уж действительно шляпа".
Сейчас он чувствовал себя чужим для Татьяны Андреевны, - не только чужим, но даже досадной помехой в ее жизни.
Но что могло случиться? Об этом знает вот эта девушка с косами. А ее не расспросишь.
Когда на Ланжероне сели в трамвай, Швейцер притворно вздохнул и сказал в пространство:
- Что-то наша Татьяна Андреевна неожиданно загрустила.
Нина ничего не ответила, даже не взглянула на него. А Дуварджоглу пустился объяснять, что штормовая погода тяжело влияет на нервных людей. Они делаются раздражительными и даже, бывает, плачут без всякой причины.
В номере электрическая лампочка горела так тускло, что при ней нельзя было даже читать. "Черт знает что! - рассердился Швейцер. - Ковры, ламбрекены, бронзовые олени, копии с Айвазовского, а скупятся ввернуть настоящую лампочку!"
Он позвонил и раздраженно сказал дежурному, чтобы ему тотчас же переменили лампочку. Дежурный молча кивнул, ушел и долго не возвращался. Все еще гудело за окнами море, но в шуме его уже не было прежней ярости.
Швейцер подошел к зеркалу, постоял перед ним, но на себя даже не посмотрел. Ему вдруг стало неуютно в этом незнакомом городе, в гостинице, где даже бархатная мебель казалась обледенелой. Кровать стояла, как никелевый катафалк. Было страшно подумать о том, чтобы раздеться и лечь в нее.
- Что же у нее могло случиться? - спросил Швейцер и тотчас ответил себе: - А какое вам, собственно, дело, дорогой Семен Львович!
Но тут же он возмутился против своих собственных слов и мыслей. У нее своя жизнь, и в этой жизни случилось, очевидно, несчастье. Нужно помочь, быть преданным другом и начисто забыть о себе. Для него Татьяна Андреевна существовала в мире, как существуют стихи Пушкина, небо, запах яблонь, как существует все очарование земли.
Зазвонил телефон. Швейцер взял трубку и с досадой сказал:
- Ну да, я слушаю!
Вошел дежурный с лампочкой. Швейцер замахал на него рукой, чтобы он не шумел. Тот пожал плечами, осторожно положил лампочку на кресло и вышел.
- Ну, я рад, что вы мне позвонили, - говорил растерянно Швейцер. - Нет, нет, я совсем даже не собирался ложиться. Я заметил, что вы были огорчены.
- Да, - ответила Татьяна Андреевна. - Завтра поговорим.
- Чудесно!
Татьяна Андреевна молчала. Швейцер ждал.
- И еще... - сказала неуверенно Татьяна Андреевнам - Возможно, что я поеду с вами в Ялту... Но это еще не наверное... Ну, спите спокойно.
Она положила трубку, но через минуту снова позвонила и сказала, чтобы он зашел к ней завтра в театр в одиннадцать часов утра.
Швейцер снова вызвал дежурного, поблагодарил его за лампочку, подарил ему, несмотря на сопротивление, коробку дорогих папирос и спросил, открыт ли ресторан.
- До трех часов, - ответил дежурный.
Швейцер спустился в ресторан. Он сел за столик, где всю зиму увядали в вазонах розовые гортензии, заказал кофе и взглянул на часы. Было только половина второго.
Как хорошо ни о чем не думать! Только ждать следующего дня, прислушиваясь к звону рюмок, стуку бильярдных шаров, отдаленному шипению пара в порту.
Ждать в чужом городе, выветренном бурей, в гулкой гостинице, с благодарностью смотреть на маятник стенных часов и знать, что с каждым размахом он приближает жизнь к новой черте.
Теплоход отвалил из Одессы в сумерки. Редкий туман закрыл огни города, заглушил привычные береговые звуки. Вскоре вокруг не осталось ничего, кроме заунывного шума волн.
Сознание оторванности от земли, от ее горестей и забот казалось Швейцеру самым великолепным ощущением, какое он испытывал в жизни.
Татьяна Андреевна не уходила с палубы. Она замолкла с утра, с той минуты, когда сказала Швейцеру в вестибюле театра, что едет вместе с ним в Ялту. На радостное восклицание Швейцера она ответила болезненной улыбкой. Швейцер растерялся и притих.
Молчание Татьяны Андреевны тяготило его. Он догадывался, что она едет в Ялту с тяжелым сердцем. Как все отзывчивые люди, он томился чужим горем и решил во что бы то ни стало выпытать у нее ее тайну, успокоить ее, помочь.
Татьяна Андреевна сидела на корме, на решетчатой, влажной от тумана скамейке, и смотрела, как вертится лаг. Изредка лаг отзванивал мили.
Она думала о Рамоне. Успеет ли она увидеть его? Эта поездка, внезапная и, на посторонний взгляд, безрассудная, казалась ей самым нужным из того, что она когда-либо делала в жизни.
Иногда за кормой вскипала волна и раскатывалась с протяжным шипением. Растерянно кричала чайка, испуганная тем, что она залетела в эту пустыню воды и неба и потеряла теплое береговое гнездо. Из кубрика долетал небрежный звон гитары.
Потом все стихло, и только морская даль все так же монотонно, негромко шумела. И этот шум, похожий на отдаленный гул прибоя, говорил об огромности мира, странах, затянутых тьмой, неразгаданном небе.
Подошел Швейцер. Татьяна Андреевна подняла на него глаза. Он сказал, что становится холодно, - не пойти ли в кают-компанию и выпить чаю. Потом можно вернуться на палубу.
Татьяна Андреевна покорно встала.
В кают-компании горели люстры. Пассажиров не было. За соседним столиком сидел седой моряк, пил чай и читал книгу. В открытый иллюминатор дул ветер. Белизна скатертей, безлюдье, поблескивание стекла и полированного дерева, левкои на столиках - они дрожали от ветра из иллюминатора и слабо пахли - все это напоминало последние часы перед праздником: залы убраны и освещены, но гостей еще нет.
Официант принес чай и незаметно нажал на кнопку около столика, - тотчас заговорило радио.
Мужской голос начал неторопливо рассказывать об испанских беженцах, пропущенных во Францию и задержанных вблизи границы. Они живут зимой под открытым небом на берегу моря. Волны во время бури заливают их лагерь. Они окружены колючей проволокой и охраняются сенегальскими стрелками. Выходить за проволоку запрещено. Нет ни палаток, ни теплой одежды, ни одеял. Не хватает воды. Нет продовольствия. Болеют и каждый день умирают дети - они вынуждены спать на мокрой земле. Идут холодные дожди, смешанные со снегом. Дальнейшая судьба беженцев неизвестна. Французское правительство не соглашается дать им право убежища.
Швейцер снял очки. Татьяна Андреевна впервые увидела его глаза - добрые, потерявшие блеск. Он близоруко нащупал на стене кнопку от радио, нажал ее, и голос замолк.
- Не надо, - сказал Швейцер. - Малодушный я человек. Не могу слушать об этом.
Татьяна Андреевна молчала и сбрасывала со стола крошки.
- Я бывал в молодости в Европе, - сказал Швейцер. - Видел знаменитую статую Латерана, "Весну" Боттичелли, слышал Анатоля Франса, увлекался стихами Верхарна. Я всегда ощущал мировую культуру как что-то вечное, незыблемое. Она сообщала смысл моему существованию. Я любил человеческую мысль во всех ее видах - будь то камень здания, масляная краска, печатная буква...
Швейцер замолчал.
- А теперь?
сапога. Это страшно прежде всего своей бессмысленностью. Бессмысленная жестокость, ненависть, бессмысленные мучения. Предательство, трусость, политика выгоды и насилия, вандализм, величайшие народные страдания, и все это из-за злой, а может быть, и безумной воли нескольких человек, - вот к чему пришла Западная Европа. Исчезли традиции. Исчезла простая порядочность. Мир накануне отвратительной бойни. Самое нелепое заключается в том, что она не нужна ни одному простому, занятому трудом человеку. Ни во Франции, ни в Германии, ни в какой угодно другой европейской стране.
- На этом уже будет конец, - едва слышно сказала Татьяна Андреевна.
- Будет, - сказал Швейцер. - Конец этому мировому помешательству положим мы, люди труда и культуры. Так должно быть. Нам ничто не помешает. Вы не представляете себе, какую страшную силу создает страдание. Вы не знаете, на что способны перестрадавшие народы. Все эти народы объединятся...
Швейцер взглянул на Татьяну Андреевну, осекся и замолчал.
Она закусила нижнюю губу и прикрыла ладонью глаза. И все так же свежо, качая цветы на столиках, дул по скатертям ветер из иллюминатора.
Швейцер расплатился и вышел вслед за Татьяной Андреевной. Он отыскал ее на прежнем месте, на корме. Все так же шумела морская темнота, тянулся пенистый след от винта, вертелся лаг.
- Послушайте... - Татьяна Андреевна притянула Швейцера за руку и заставила его сесть рядом с собой. - Я должна наконец рассказать... Не могу я больше думать об этом одна.
Она рассказала ему историю Рамона, рассказала, что сейчас он умирает в горах, в Крыму. Швейцер, слушая ее, совсем позабыл, зачем он едет в Ялту. Он уже был уверен, что едет затем, чтобы помочь Татьяне Андреевне. В чем? Это было неясно, но Швейцер и не задумывался над этим. Он понимал, что расспрашивать нельзя.
...Они долго сидели молча, потом Швейцер сказал:
Татьяна Андреевна быстро встала и ушла.
Швейцер посмотрел ей вслед. В освещенных дверях салона она остановилась, заколебалась, хотела вернуться на палубу, но потом начала спускаться по трапу к себе в каюту. Швейцер только вздохнул. Он поднял воротник пальто, засунул руки в карманы и долго слушал, как плещет за бортами вода. В кармане он нащупал колючий изломанный лист платана, достал его, бросил за борт и ушел к себе.
Татьяна Андреевна долго сидела в каюте в темноте. От разговора со Швейцером ей не стало легче.
Она встала, отвинтила тяжелый иллюминатор, с трудом открыла его. В лицо хлынул холодный ветер, полетела соленая влажная пыль. Черными блестящими буграми катилась мимо вода. Она была совсем рядом. Казалось, в нее можно было окунуть руку. Татьяна Андреевна подумала, что здесь, за железной тонкой стеной, тянутся сотни миль неспокойной воды, тьмы, тумана. Эта мысль почему-то принесла ей облегчение.
Татьяна Андреевна опять поднялась на палубу. С левого борта хлестали волны. Сквозь слипшиеся мокрые ресницы она увидела далекий, ныряющий в воде синеватый огонь.
Теплоход спал. Некого было спросить, что это за огонь.
Она перешла на правый борт. Там было тихо, безветренно. Около закрытого книжного киоска стоял и курил в темноте знакомый официант. Татьяна Андреевна спросила его, что это за синий огонь.
- Тарханкут, - ответил официант. - Маяк. Самое неспокойное место. Здесь северная вода сходится с крымской. Укачались?
- Нет, - ответила Татьяна Андреевна. - Просто так... Не спится. Разве Крым уже близко?
Татьяна Андреевна поднялась на верхнюю застекленную палубу и села в плетеное кресло. Стекла вибрировали от ветра. За спиной хрипела труба. Татьяне Андреевне хотелось, чтобы ночь тянулась до самой Ялты: тогда не надо будет разговаривать, двигаться.
Но уже проступали неясные низкие облака и покрытое пеной море. Тлеющий свет возникал на востоке. По нижней палубе пробежал за кипятком рябой озябший человек с медным чайником. Когда он возвращался, из чайника шел пар, и человек улыбался.
Татьяна Андреевна вернулась в каюту, легла на узкую койку, укрылась тонким байковым одеялом, уткнулась в подушку.
- Как же мне быть? - спросила она шепотом. За железной стеной неслось неприветливое предрассветное море.