|
В машине, кроме Пахомова, ехал боец-украинец. Он вез в редакцию бочонок с типографской краской и рулоны бумаги.
Выехали на Тираспольский шлях. Дул ветер. Густая пыль вздымалась над дорогой. Почти непрерывно ревела сирена - водитель обгонял нагруженные бойцами машины и грохочущие медленные тягачи.
Пыль сбивало ветром в степь. Вдоль дороги все посерело от пыли - ломаный чертополох, поля подсолнуха и низкие дома с черепичными крышами.
Гремели встречные грузовики. Лязгали танки, будто кто-то часто колотил молотком по железу. Свистели истребители, проносясь на бреющем полете вдоль шляха. Дребезжал кузов. Ветер, усиливаясь, холодея, гудел в ушах. От всего этого шума Пахомов почти оглох, потерял ощущение действительности и равнодушно смотрел на незнакомую степь и мутное небо.
Чем дальше, тем степь становилась все пустыннее, уходила в вечернюю темноту. И все выше с запада подымалась зловещая туча. Боец засунул покрасневшие озябшие руки в рукава шинели, поглядел на тучу, сказал:
- Как бы не прихватило бурей. Грома не чуть, однако блискавка полыхает. Развезет дорогу. Тут такая скаженная глина - просто смерть!
Сквозь пыль вздрагивали жидкие молнии, потом что-то грохнуло и покатилось.
- Чи то гром, чи фриц гдесь бомбу кинул, - сказал боец. - Разве поймешь!
Быстро темнело. Ветер свистел в радиаторе. Через дорогу неслись, подскакивая, сухие кусты перекати-поля. Пахомов взглянул вперед, - до самого горизонта, спускаясь в 'балки и выползая на подъем, серой змеей тянулись машины. Ветер трепал на них брезент, хлопал им. Казалось, что машины корчатся от начавшейся бури.
Твердые капли дождя защелкали по кузову. Потом сорвался ливень и закрыл все мрачной стеной. Машина остановилась в начале крутого подъема. На подъеме буксовали еще десятки машин. Водитель открыл дверцу и крикнул, чтобы Пахомов и боец перешли в кабину.
В кабине было тесно, но сухо и тепло. Дождь барабанил по жестяной крыше.
В непроглядной, бывающей только на юге темноте проходили, чавкая сапогами, бойцы, закутанные в плащ-палатки. Они ругали дорогу и ливень, перекликались. Потом кто-то застучал в дверцу кабины.
- Чего нужно? - спросил водитель.
- Эй, друг-приятель, - ответил из темноты веселый голос, - пусти нашу сестру в кабину.
- А у вас что, своей кабины нету?
- Есть у нас кабина, - мирно ответили из темноты, - только в ней лежит майор. Раненный в ногу. У нас в кабине деться некуда.
- Ну, давай! - Водитель приоткрыл дверцу. - Сожмемся.
В кабину из темноты втолкнули сестру. Вода стекала с ее плаща. Боец сполз на пол, и сестра втиснулась между Пахомовым и водителем.
- Погодите, - сказал Пахомов. - Где-то я слышал ваш голос, сестра.
- Может быть, и слышали, - ответила сестра, - но только не в оперном театре.
- Родного отца не узнаешь в такой темноте, - заметил водитель.
- Так вы же Нина Черненко, - сказал Пахомов. - Помните Михайловское? И Ленинград? Вы как-то туда приезжали с Татьяной Андреевной.
- Неужели Миша? - спросила сестра и замолчала. Очевидно, она была не меньше Пахомова поражена этой встречей. - Неужели вы, Миша? Пахомов? Прямо чудо какое-то. Где привелось встретиться!
Нина высвободила руку из-под плаща, нашла руку Пахомова и крепко ее пожала. Блеснула молния, и Пахомов увидел лицо Нины - мокрое, с изумленными глазами.
Начался торопливый разговор. Нина расспрашивала обо всех - о Татьяне Андреевне, Варваре Гавриловне, о сердитом Вермеле и маленьком Швейцере. Пахомов отвечал. Ночь уже не казалась ему такой угрюмой, заполненной ядовитым дымом грозы.
Нина сказала, что сопровождает в Одессу раненого майора. Через день она будет проезжать обратно через Тирасполь в свой санитарный батальон. Тогда, может быть, ей удастся забежать в редакцию и повидать Пахомова.
- Ну, а как же вы и... - спросила Нина и замолкла.
- Что "и"?
Нина спросила совсем тихо:
- Как же вы и... Татьяна Андреевна?
Пахомов молчал. Снова зачавкали по грязи сапоги. Кто-то крикнул:
- Эй, где тут сестра Черненко? Нина отозвалась.
- С майором плохо, - сказал из темноты голос. - Пройдите к нему, сестра.
Нина обняла Пахомова за шею, поцеловала в мокрое лицо.
- Ну, не горюйте, - сказала она.
Через полчаса машина тронулась и, буксуя, визжа, поползла вверх, потом, занося задние колеса, начала медленно спускаться.
Пахомов дремал. Изредка он открывал глаза, но ничего не видел. Назойливо дребезжала стальная каска водителя, валявшаяся под ногами на полу кабины.
Потом на горизонте появилась водянистая полоса рассвета. Стала смутно видна размокшая степь, машины, застрявшие в грязи, железная дорога, огромные воронки около полотна и стаи галок, вылетавших с сердитым криком из этих воронок. А утром начался Тирасполь - плоский город с потемневшими от дождя домами.
Редакция "Отечества" помещалась в бывшем Дворце пионеров. В рисовальном зале, где на подоконниках были свалены в кучу гипсовые Зевсы и листья аканфа, Пахомов представился редактору - молчаливому комиссару.
Застенчивый боец провел облепленного грязью Пахомова в комнату, уставленную чучелами птиц и глобусами. На полу лежал соломенный тюфяк. Пахомов подложил под голову рюкзак, повалился, не снимая сапог, на тюфяк, и тотчас у него в голове десятками телеграфных проводов загудел сон.
Но проспал он не больше получаса. Кто-то потянул его за ногу, сказал: "Тревога! Немедленно пройдите в укрытие в саду".
Сонный, усталый, он вышел в сад, спустился в щель, измазав в глине руки. На дно щели натекла вода. Рядом в темноте курили незнакомые бойцы, спорили о свойствах немецкого пистолета "парабеллум". Снаружи приближался угрюмый вой моторов, хлопали зенитки. Грохнула поблизости бомба. На голову посыпались комья глины.
Пахомову было холодно Хотелось скорее вернуться в комнату с чучелами и снова уснуть. "Странно, - подумал он - Лето, как осень. Мокрота, неуют, свист черных бомб, ожидание смерти в глинистой луже В лицо лезут тонкие мокрые корни, пахнет горьким табаком Вот как встречает война! Очевидно, мужество начинается с испытания выносливости и терпения".
Первый снаряд ударил в новгородский кремль перед вечером. Зазвенели стекла в деревянных домишках, осколки посыпались в горшки с бальзамином, на вязаные скатерти, крашеные полы. Потом за вокзалом снова тяжко вздохнула земля - второй снаряд угодил прямо в Волхов.
Вермель бежал от дома Варвары Гавриловны к кремлю, в собор. Только час назад он вместе с заведующим музеем и учениками ремесленного училища, присланными в помощь, заколотил там последние ящики с иконами, древней церковной утварью и рукописными книгами. Вермель то бежал, то останавливался, чтобы отдышаться, хватался за заборы, за телеграфные столбы.
Через кремль уже проходили войска. Шли машины с пыльной пехотой. Качаясь на выбоинах, ползли орудия, танки, высокие броневики.
Вермель добежал до собора. Главный вход был открыт. Пол в соборе густо засыпало известкой.
Ящики стояли на хорах, в ризнице. Вермель начал открывать дверь на хоры. Старинный замок с тяжелым вывинчивающимся затвором долго не поддавался. Наконец Вермель открыл замок, толкнул железную дверь и остановился, - ему показалось, что вся ризница в огне. Кровавый свет лился сверху на каменные ступени. Вермель не сразу сообразил, что в окна падал закат.
Все ящики были целы. Вермель присел на один из них, порылся в кармане, - носового платка не оказалось. Тогда он вытер потное лицо полой бархатной куртки, достал папиросу, закурил и сказал очень громко, как бы убеждая самого себя:
- Успокойся, старик. Что же теперь делать?
Надо было вывозить ящики. Но Вермель знал, что это невозможно. Куда пойдешь, кого попросишь, когда в предместьях города уже завязывался бой. Где взять грузовики и, наконец, людей, чтобы вытащить ящики, - они были необыкновенно тяжелые, будто налитые свинцом.
В притворе сидел на полу раненый боец. Около него хлопотал санитар. "Учти, что у меня кость задета, - строго говорил раненый, - крепче бинтуй".
Вермель вышел на площадь. Около паперти стояла машина с бойцами. Шофер копался в моторе. Рядом курил низенький лейтенант. Вермель подошел к лейтенанту, окликнул, но тот не обратил на Вермеля никакого внимания. Он пристально следил за возней шофера и говорил: "Ты не нервничай, а то еще хуже наковыряешь". Вермель снова окликнул его. Лейтенант обернулся, недовольно посмотрел на Вермеля, сказал:
- Не могу я вас взять, товарищ. У меня машина с бойцами. Втиснуться некуда. И рад бы, да не могу.
- Да я и не прошусь к вам в машину, - рассердился Вермель.
- Чего же вам тогда нужно?
Вермель все еще не мог отдышаться. Задыхаясь, он рассказал лейтенанту о ящиках с ценностями. Их надо вывезти во что бы то ни стало.
- Пономарь, что ли? - вполголоса спросил один из бойцов другого. - Иконы, видишь, спасает. Чудно!
Лейтенант молчал, нахмурившись. Было ясно, что ничем он не сможет помочь.
Земля ухнула. За стеной затрещали деревья. Все оглянулись.
- Ничего! - сказал наконец сердитый лейтенант. - Бывает! Фомин, добеги до майора. Он в садике около трехтонки. Доложи. Ты все понял насчет ящиков?
- Понял, товарищ лейтенант, - ответил румяный боец со старательными глазами и побежал к садику.
Вернулся он с майором. Майор поздоровался с Вермелем и, ничего не спрашивая, хриплым, сорванным голосом приказал подогнать к собору машины из какого-то эшелона, - Вермель так и не понял откуда, - и грузить ящики.
- Куда довезем - туда довезем, а отсюда вывезем, - сказал майор, повернулся и ушел.
Подошли две машины. Вермель стоял оглушенный. Его сразу оттерли. Бойцы выносили ящики и, как всегда в таких случаях, кричали: "Ставь на попа!", "Тем краем заноси, раззява!", "Ну и тяжеленькие господа бога портреты! ", "Подсобляй, подсобляй! Чего смотришь!" Когда все было готово, лейтенант сказал Вермелю:
- Ну, садитесь! Поехали!
Тогда Вермель вспомнил о Варваре Гавриловне и Маше и сказал лейтенанту, что сейчас он ехать не может - у него на руках старуха с девочкой.
- Ну, ладно, - сказал лейтенант. - Ящики эти мы сдадим куда следует. Желаю удачи.
Машины тронулись. Вермель побрел домой. Варвару Гавриловну он застал в столовой. Она сидела у стола в пальто, в черном чепце и держала в руках старую кожаную сумочку. С трудом она подняла голову и посмотрела на Вермеля виноватыми, беспомощными глазами.
- Вот Маша меня обрядила. Уж не знаю, идти или нет. Слаба я стала.
- А где Маша? - спросил Вермель.
- Наверху. Зонтик для меня ищет.
Вермель стоял в дверях, смотрел на Варвару Гавриловну. Впервые он почувствовал пугающую бессмыслицу того, что происходит. Куда идти с Варварой Гавриловной, когда и по дому она передвигается с трудом? Где достать машину? Войска уже перешли на правый берег Волхова. Вот-вот начнут рвать мосты. Весь запад, где садилось солнце, был в дыму.
Вермель поднялся в мезонин. Маша рылась в платяном шкафу. Она была тоже в пальто, в платке, накинутом на голову. Она вопросительно посмотрела на Вермеля и сказала:
- А мы вас ждем. Давно пора уходить, Николай Генрихович. Весь город уходит.
- Маша, - сказал Вермель, - не дойдет Варвара Гавриловна.
Маша молчала, опустив глаза. Губы ее сжались.
- А здесь она одна все равно умрет, - тихо ответила Маша. - Уж если ей умирать, то лучше с нами. Вермель покраснел.
- Ну что ж, - сказал он. - Пойдем. Будем пробираться на Любань. А оттуда на Ленинград. Где мой табак, Маша?
Он набил карманы пальто пачками папирос, спичками. Уже второй день, с тех пор как стало ясно, что Новгород будет оставлен, Вермель ничего не ел, только пил крепкий чай и курил без конца, зажигая одну папиросу о другую.
там багровело от зарева.
Маша всхлипнула, сдержалась, сорвала листик сирени и спрятала его под платье на груди. Листик был холодный и твердый.
- Где же ты, мама? - спросила Маша. - Почему я всегда одна и одна?
За оврагом, шипя, рассыпая искры, полетела в небо зеленая ракета. Маше показалось, что по дну оврага, нагнувшись, бегут черные люди. Она бросилась в дом.
Вермель запер мезонин, спустился в столовую. Маша уже была там. Она вытаскивала из-под дивана рычавшую испуганную Муху.
- Сядь, Маша, - тихо попросила Варвара Гавриловна. - Попрощаемся с домом. Может, он тебя и дождется, достоит до конца войны... Вот и вся моя жизнь, милая...
Маша села на диван с Мухой на руках, опустила глаза. Вермель тоже уселся в кресло, снял шляпу. Все молчали.
Варвара Гавриловна с трудом поднялась, перекрестила все углы столовой и пошла в прихожую. Маша вышла вслед за ней. Последним вышел Вермель. Он запер дом и отдал ключ Маше.
Бой слышался на юге, за кремлем.
Шли пустыми переулками, очень медленно, но с каждым шагом чувствовалось, что опасность отдаляется.
Около заставы лежали пулеметчики, но было тихо.
Муха облаяла пулеметчиков. Они посвистели ей, и она успокоилась.
Вышли за город, свернули в рощу, поближе к Волхову. На опушке Маша усадила Варвару Гавриловну на пень, сама пристроилась у ее ног. Вермель тоже сел на землю, закурил, прикрывшись пальто.
Земля подрагивала. Пожар рос, дымился. Вместе со взрывами и трескотней пулеметов долетали и другие, непонятные звуки - протяжный, будто подземный гул, свист, похожий на шипение пара.
Сидели долго. Потом Маша спросила:
- Ну что, бабуся? Отдохнула? Можно идти?
- Пойдем, милая, - покорно согласилась Варвара Гавриловна.
Маша и Вермель помогли Варваре Гавриловне подняться. Прошли по опушке рощи, наткнулись на изгородь и вдоль нее выбрались на проселочную дорогу. Дорога вела на север, рядом с берегом Волхова, - как раз туда, куда надо было идти.
Варвара Гавриловна шла все медленнее. Снова отдыхали в кустах на высоком берегу Волхова. Маша раздала всем по куску хлеба. Варвара Гавриловна попросила пить. Вермель спустился к реке, зачерпнул воду в железную кружку. Вода была черная.
Варвара Гавриловна выпила несколько глотков, но ее тут же стошнило. Она тихонько стонала, осторожно отталкивая от себя Машу, говорила:
- Идите! Идите скорей. Зачем меня ждете? Не надо.
Тогда Маша впервые заплакала, начала тащить Варвару Гавриловну за руку. Варвара Гавриловна поднялась. Вермель и Маша повели ее дальше. По тому, как Варвара Гавриловна тяжело сваливалась на Вермеля, он понял, что она не пройдет больше и сотни шагов.
Вермель с Машей снова усадили ее на мокрую от росы траву. Варвара Гавриловна посидела минуту, потом легла. Маша опустилась рядом, положила голову Варвары Гавриловны себе на колени. Маша дрожала так сильно, что у нее дергалась голова.
- Таню найдите, - громко сказала Варвара Гавриловна и повторила: - Таню найдите!
Она помолчала, потом вполголоса запела. Вермель вздрогнул. Варвара Гавриловна пела старинный романс - тот, что певала иногда и его мать.
Вставай скорей, не стыдно ль спать, Закрыв окно, предавшись грезам? Давно малиновки звенят, И для тебя раскрылись розы.
Вермель слушал в оцепенении. Он догадывался - Варвара Гавриловна сошла с ума. А может быть, она попросту бредит или вспоминает свою молодость.
Стало светлее. Ночь убывала. Орудийный гром сделался явственнее, ближе. Сквозь этот гром долетела глухая трескотня мотора.
- Машина, - сказала Маша. - Может быть, возьмут нас, Николай Генрихович?
Из-за кучи щебня на повороте выскочил, накренившись, мотоцикл. Человек на мотоцикле, очевидно, заметил Вермеля. и Машу, выключил мотор, начал тормозить о землю тяжелыми сапогами, поднял пыль, остановился, спросил:
- Wer ist da? (Кто здесь? нем.)
Маша вскрикнула.
Человек, оставив мотоцикл на дороге, подошел, и Вермель увидел то, что он часто за последнее время представлял себе, но никогда еще не видел воочию, - немецкого солдата. Лица его почти не было видно из-под стального черного шлема. Солдат был плотный, низенький и шел прихрамывая. От него пахло бензином.
Он остановился перед Варварой Гавриловной. В опущенной его руке чернел пистолет.
Солдат что-то недовольно спросил, но Вермель не понял. Варвара Гавриловна смотрела на солдата, улыбаясь, покачивая головой. Потом опять запела дребезжащим голосом: "Вставай скорей, не стыдно ль спать..."
- Ja, - протянул солдат, как бы соглашаясь в чем-то с Варварой Гавриловной, закивал головой и тотчас без слов пропел мотив песни:
- Та-та, та-та, та-ти, та-та! - Замолк и, помолчав, цепко глядя на Вермеля, спросил по-деловому, очень спокойно:
- Dementia simplex? (Тихое помешательство? лат.)
Вермель не ответил. Тогда солдат поднял руку. Раздался резкий звук, похожий на удар бича. Желтое пламя вспыхнуло и потухло. Варвара Гавриловна свалилась на бок, и руки ее еще несколько секунд рвали траву.
Солдат погрозил пистолетом Вермелю, попятился к мотоциклу, сел на него и проехал несколько шагов, отталкиваясь от земли раскоряченными ногами.
Мотор затрещал, и мотоцикл, вильнув, умчался. Маша стояла на коленях, уткнувшись головой в ноги Варвары Гавриловны. Вермель поднял Машу за плечи, потащил в сторону от дороги, - за поворотом что-то железное лязгало, ползло, гремело.
- Нельзя, - говорил Вермель. - Идем! Нельзя. Немцы рядом.
Вермель не отвечал. Он силой вел Машу. Вначале она все еще упиралась, потом ослабла и шла молча, покорно. Но Вермель все же не отпускал ее, крепко держал за руку.
Долго шли по пескам, заросшим лозой. Пески были холодные от росы. Взошло солнце. Спустились в овраг. По дну его протекал ручей с зелеными илистыми берегами. Вермель зачерпнул воды, дал напиться Маше, потом выпил сам. Вода была кислая.
Маша смотрела на Муху остановившимися глазами.