| Наши партнеры |
|
Selhoztehnika.net - Сельхозтехнику новую или бу выгодней приобретать на сайте Selhoztehnika.
|
|
Швейцер позвал всех к себе в комнату и достал из чемодана две бутылки саперави. Спать никому не хотелось.
Татьяна Андреевна выпила со всеми красного вина. Швейцер наконец не выдержал и сказал умоляющим голосом:
- А теперь расскажите нам все, что вы знаете о Каролине Сабанской.
- Ну что ж, - согласилась Татьяна Андреевна, но было заметно, что ей не хочется сейчас говорить об этом. - Мой прадед Чирков был драгунским офицером. Он служил в Одессе в тот год, когда там жил и Пушкин. В Одессе тогда же блистала красавица полька Каролина Сабанская. Может быть, я что-нибудь путаю. Я рассказываю со слов мамы, а она многое позабыла. Говорят, что Сабанская была эксцентричная женщина, настоящая авантюристка.
- Да, довольно известная авантюристка, - подтвердил Швейцер.
- Вот видите, какая у меня родня, - засмеялась Татьяна Андреевна.
- В этом есть своя прелесть, - сказал Вермель. - Авантюристы были люди талантливые.
- Что же было дальше? Да... В Сабанскую был влюблен Пушкин. Но почему-то она предпочла моего прадеда, хотя это был человек пустой и взбалмошный. Он женился на ней, увез ее в свою деревню, держал взаперти. Говорят, она сделалась примерной женой. Но как только он умер, она бросила все, даже детей, уехала в Париж, жила там с крупным игроком - итальянцем. Он ее избивал. Потом проигрался, принял яд, а она умерла в убежище для бездомных старух. Вот и все.
- Нет, не все, - глаза Швейцера засверкали под стеклами очков, - нет, это еще не все. Рассказ только начинается.
- Но я больше ничего не знаю.
- Не входи в азарт, - предостерегающе сказал Вермель.
- Прежде всего, - сказал с торжеством Швейцер, - позвольте вам сообщить, что у Каролины Сабанской была сестра, графиня Ганская. После смерти своего первого мужа она вышла замуж за Бальзака!
Швейцер обвел всех глазами, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели его слова. Все ждали, что он скажет дальше.
- Значит, - продолжал Швейцер, - вы, Татьяна Андреевна, в некотором роде отдаленная родственница Бальзака.
- Дурацкое обаяние имен! - рассердился Вермель. - Оставь его Мише и другим восторженным мальчикам. Честное слово, когда я не знал, что Татьяна Андреевна родственница Бальзака, я относился к ней так же хорошо, как и сейчас. Ничто не изменилось.
- А все-таки в этом что-то есть, - заметил Швейцер. - И оно никогда не перестанет нас волновать. Как вы думаете, Миша?
- Что я? - усмехнулся Пахомов. - Я восторженный юнец. На меня такие вещи действуют сильно.
- Конечно, были.
- Кто-нибудь из них жив?
- Да, мой двоюродный дядя, внук Чиркова.
- А что с ним?
- Он живет в Киеве. Чем он сейчас занимается - не знаю. Когда-то был кутила, играл на бегах.
- Тоже не плохой родственник, - заметил Вермель.
- Наша семья очень резко разделилась, - сказала, смутившись, Татьяна Андреевна. - Мой дед и отец были скромные небогатые люди. А другая половина семьи - все были безалаберные и богачи. Они нас стыдились. Мы никогда друг друга не видели.
- А как зовут вашего киевского дядю? - спросил Швейцер.
- Кажется, Сергей Петрович Чирков.
- Адреса вы не знаете?
- Нет.
- Ну, хорошо. Теперь пойдем дальше. Вы не слышали от вашей матушки - не осталось ли у вас в семье или у этого киевского дядюшки писем, вещей, документов Каролины Сабанской?
- Ну, пошел! - проворчал Вермель. - Шерлок Холмс из пушкинского дома.
- У нас ничего нет, - ответила Татьяна Андреевна. - Но может быть, у этого дядюшки что-нибудь и осталось. Мне мама что-то рассказывала, о какой-то вещи, будто она хранилась у него. Какая-то очень интересная вещь... Погодите... Нет, никак не могу припомнить. Какая досада! Как будто из поколения в поколение переходила фамильная ценность, память о прабабке, - но что именно, я забыла.
Швейцер страдал не меньше Татьяны Андреевны, а она мучительно старалась вспомнить, о чем рассказывала ей мать. В конце концов Вермель окончательно рассердился.
- Хватит тебе, Семен! - закричал он на Швейцера. - Черт знает что! И остались-то от прабабки, верно, сломанная бирюзовая брошь или веер из выщипанных страусовых перьев. А вы оба будете ломать головы!
- Не люблю, когда с таким апломбом вмешиваются не в свое дело типы, которые ничего не понимают! - вскипел Швейцер. - Да ты соображаешь, бестолковый старик, что здесь, конечно, риск, здесь бабушка надвое сказала, но вдруг найдутся ценнейшие материалы о Пушкине.
- Вдруг ничего не бывает! - закричал Вермель. - Самое это слово надо выбросить из русского языка. Вдруг! Внезапно! Ни с того ни с сего! Как снег на голову! По щучьему велению! Бах! Бац! Это несерьезный разговор, Семен Львович.
- Какую ахинею ты плетешь! - Швейцер с жалостью покачал головой. - Сам-то ты понимаешь или нет?
Ссора разгоралась. Швейцер, как взъерошенный воробей, наскакивал на Вермеля, а Вермель гудел басом:
- Боже мой, боже мой! - стонал Швейцер и с отчаянием хватался за голову. - Что он говорит! Что он говорит, этот циничный старик!
Татьяна Андреевна сначала притихла, а потом засмеялась. Вермель и Швейцер замолкли, с недоумением уставились на нее. Потом Швейцер махнул рукой, а Вермель сказал:
- Ты, Швейцер, безнадежный чудак, но черт с тобой. Я тебе прощаю.
Днем водовоз Степа запряг своего Мальчика в розвальни и отвез всех в Пушкинские Горы.
Ехали шагом. Желтоватый дым висел над деревьями. Его мотало ветром, прибивало к земле. Даже в полях пахло гарью.
Пушкинские Горы были видны издалека. На холме темнел монастырь. Серые стены собора облупились. Под штукатуркой выступил розовый кирпич.
В дороге все озябли и заехали погреться в чайную на въезде. Косматые старики возчики пили жидкий чай и дули на блюдца. По липкому полу бродил боевой облезлый петух. Каждый раз, когда он находил затоптанную корку или крошку сахара, он хлопал крыльями и сипло, победоносно кричал. Старики говорили о сене, морозах, новых шлеях.
За дальним столиком сидела высокая строгая девушка и рядом с ней парень со светлыми глазами. Время от времени он растягивал гармонику и пропащим голосом заводил песню: "Отчего, да почему, да по какому случаю..."
Девушка хмурилась, что-то сердито говорила парню, и он покорно замолкал. У девушки под распахнутой шубкой виднелось голубое ситцевое платье. Из-под белого платка на голове выбивалась черная прядь.
- Ах, какая красавица! - вздохнул Вермель. - Если бы время, написал бы ее.
Девушка, очевидно, услышала Вермеля и улыбнулась.
- Отчего, да почему, да по какому случаю... - снова запел парень, но девушка стукнула его кулаком в плечо, и он отупело затих.
Тотчас же заорал под лавкой петух, захлопал рваными крыльями.
- Черт его знает, - сказал Швейцер. - Хоть сейчас садись здесь и пиши сцену в корчме из "Бориса Годунова".
Из чайной пошли пешком в монастырь на могилу Пушкина. Под стенами монастыря стояли обозы с сеном. Над розвальнями перелетали сороки, садились на сено, что-то выклевывали из сухих стеблей. Лошаденки дремали - привыкли подолгу ждать хозяев. Из кооператива пахло рогожами, столярным клеем.
Трудно было представить, что в нескольких шагах от этих саней с сеном, от чайной, ларька с газетами и календарями - могила Пушкина. Татьяна Андреевна сказала об этом Швейцеру, но он ответил, что именно здесь, в этой глухой стороне, среди снежных равнин, галок, под этим низким небом и должна быть его могила.
Когда вошли во двор монастыря, у Татьяны Андреевны так заколотилось сердце, будто она шла на первое свидание. Серый денек, дремав1пий вокруг, показался ей самым светлым днем ее жизни. Дни слагались в месяцы, месяцы в годы, годы в десятилетия, но не было еще ни одного дня такого, как этот, - радостного, сжимающего сердце непонятным смятением. В этом смятении была ее любовь, любовь такая огромная, будто Татьяна Андреевна принесло сюда волнение многих тысяч людей, частицу народной любви. Сердце билось до боли, горло перехватили спазмы.
Могила была у собора за алтарным выступом. Ее еще не было видно, но все, точно сговорившись, остановились.
- Вот он, "милый предел" его жизни, - промолвил Вермель.
Она сама не знала, о чем были эти слезы, смешанные с радостью, с сознанием, что Пушкин - не легенда, что этот милый веселый человек жил под этим небом, ходил по этим дорогам, что его губы произносили те же слова, что произносим мы, но почему-то слова эти звучали с томительной силой и прелестью.
Она плакала о том, что его нет с нами в нашей трудной, но замечательной жизни. Плакала и о своем горе - горе женщины, не нашедшей любви, одинокой среди любящих ее людей.
Потом она встала, подошла к обрыву и долго стояла спиной ко всем, смотрела вниз на дорогу под холмом. По ней тянулся обоз. От лошаденок валил пар. Возчики в армяках шли по обочине, помахивая кнутами. Когда обоз поравнялся с могильным холмом, возчики один за другим начали стаскивать шапки и глядели вверх, за ограду, где белело надгробие.
Татьяна Андреевна обернулась. Никто не смотрел на нее. Все смотрели на белый памятник, где были высечены три слова: "Александр Сергеевич Пушкин".
"Они, кажется, стыдятся моих слез, - подумала Татьяна Андреевна. - Может быть, они думают, что здесь нельзя и не нужно плакать? Ну и пусть. Пусть!"
Ей совсем не было стыдно. Наоборот, ей хотелось плакать еще долго этими совсем не горькими, освежающими слезами.
Ей вспомнился муж, который считал, что слезы - это мещанство, сентиментальность. Читая книги, он отмечал карандашом на полях все места, где кто-нибудь плакал, и ставил рядом, возмущаясь, восклицательные и вопросительные знаки. Швейцер подошел к Татьяне Андреевне:
- Ну что ж, пойдем? Пора уже, к сожалению.
Возвращаясь с могилы Пушкина, Татьяна Андреевна наконец вспомнила давний рассказ матери о киевском дядюшке. У него всегда висел над столом портрет Пушкина. Портрет этот дядюшка никому не хотел продавать - берег про черный день.
Из Пушкинских Гор Степа отвез всех на станцию Тригорское. На станции зажгли фонари.
В ожидании поезда Татьяна Андреевна рассказала Швейцеру о портрете. Швейцер задумался. Он старался вспомнить, есть ли в литературе указания на потерянный портрет Пушкина, но ничего не мог припомнить. Да было и не до этого - уже подходил поезд.
Швейцер расцеловался со всеми. Татьяна Андреевна как-то сразу устала. Обратная дорога заранее казалась ей неуютной. В вагонах было накурено, шумели подвыпившие люди.
Она с радостью вернулась бы сейчас в Михайловское, гуляла бы по парку, читала, сидя на полу около горящей печки... Но тут же она вспомнила чей-то мудрый совет - никогда не возвращаться в те места, где человек был счастлив.
Татьяна Андреевна улыбнулась Швейцеру. Он стоял на снегу, в слабой полосе света, падавшей с вагонной площадки. Этот маленький, вечно волнующийся и болтливый Швейцер за три дня стал для нее своим человеком. Ее привлекали в Швейцере ребячливость, склонность увлекаться, действовать очертя голову, рыцарство, ироническое отношение к самому себе.
Поезд тронулся. Татьяна Андреевна вошла в вагон.
Степа повез Швейцера обратно в Михайловское. Розвальни раскатывались на поворотах. Швейцер старался угадать в темноте те места, где они недавно проезжали. Вот так, в воспоминаниях, у него всегда начиналась тоска. Он ее боялся. Она подкрадывалась исподволь, но овладевала всеми мыслями, делала его беспомощным. Это была та сложная тоска, когда человек хочет не только еще раз пережить, но и сделать длительным, почти бесконечным все хорошее, что только что окончилось.
- Окончилось, - сказал Швейцер. - Не вернешь ни ночи в лесу, ни слез Татьяны Андреевны, ни ссоры с Вермелем, ни застенчивых девушек-лыжниц - ничего!
Когда он вернулся, в комнатах еще стоял слабый запах духов. В одной из бутылок от саперави осталось на дне немного вина. Швейцер налил его в стакан и выпил. Потом он оделся, пошел в большой дом, зажег свечу и долго рассматривал портрет Сабанской.
На следующий день, роясь в разных пушкинских материалах, Швейцер нашел неизвестную ему до тех пор запись. Со слов поэта Туманского, некий Панков, чиновник одесской таможни, рассказывал автору этой записи, что Пушкин, расставаясь с Каролиной Сабанской, подарил ей свой портрет. Он был написан итальянским художником, жившим в то время в Одессе. На портрете Пушкин был изображен облокотившимся на каменную балюстраду. В одной руке он держал лист бумаги с написанными на нем стихами, посвященными Каролине Сабанской. Художник якобы изобразил на этом листе черной краской первые две строфы этих стихов.
в Киеве.
"Но может быть, - подумал Швейцер и остановился, - может быть, на этом портрете записаны неизвестные пушкинские слова!"
Он тут же сел к столу и написал письмо Вермелю, что после Михайловского поедет в Киев разыскивать портрет.