|
Часть вторая
В начале лета в Таллине не было ночей. Только сумерки. Они тянулись до рассвета, пока над Финским заливом не подымалось солнце. Тогда все начинало светиться синевой - и воздух, и стекла в окнах, и даже седые волосы Амалии Браун, квартирной хозяйки Татьяны Андреевны.
Татьяна Андреевна спала тревожно, часто просыпалась, глядела за окно, где тускло блестела северная ночь, думала о том, что с ней случилось.
Очевидно, пришла любовь. Но она совсем не походила на то, что Татьяна Андреевна знала о ней и видела в жизни. Пахомов ни разу не сказал ей о любви. Она тоже молчала.
Если бы ее спросили, как назвать чувство, завладевшее ею с того далекого утра на теплоходе у берегов Одессы, она бы ответила, что это было ощущение сна. Во сне освещенная солнцем оконная рама запоминается надолго, как великолепное зрелище. То же происходило с Татьяной Андреевной и сейчас. Всякий пустяк - поворот шоссе, ветка над забором, свет фонарей - все казалось значительным. Татьяна Андреевна думала, что сущность многих незамысловатых вещей необыкновенно хороша, но мы слепнем от забот и потому замечаем это слишком редко.
Весной 1941 года она ушла из одесского театра, прогостила в Новгороде у Варвары Гавриловны всего несколько дней, а потом уехала в Кронштадт, в театр Балтийского флота. Она была счастлива, что сможет играть для моряков и видеть Пахомова, но вскоре театр перевели в Таллин.
Играть приходилось то на кораблях, то на открытой сцене в таллинском городском саду. Иногда во время спектакля ручные белки прыгали с елей на сцену и рылись в карманах у актеров, выискивали орехи. Зрители смеялись. Помощник режиссера заика Саша Нидер наводил на белок лучи прожектора, и белки удирали. "Н-н-не давать же, в са-а-амом деле, з-занавес!"
В половине июня к Татьяне Андреевне приехал Пахомов. Роспись театра в Ленинграде заканчивалась, но старик Вермель, отпуская Пахомова, так разворчался, что остаться в Таллине больше чем на сутки тот не решился.
Татьяна Андреевна встретила Пахомова на вокзале. Они выпили кофе в буфете. У девочки в ситцевом платье со светлыми косами, обернутыми венком вокруг головы, купили букетик гелиотропа. С вокзала Пахомов проводил Татьяну Андреевну на репетицию в городской сад. Потом они пообедали вместе в маленьком ресторане вблизи порта. Вспоминали Ялту, кофейню, Швейцера с его поисками новых пушкинских стихов.
- Где он сейчас, Швейцер? - торопливо спросила Татьяна Андреевна. Она боялась, что, вспоминая дальше, Пахомов дойдет до Перейро.
- Опять в Михайловском, - ответил Пахомов. Он действительно вспомнил о Перейро, но промолчал.
В серой воде отражалось небо с его легкой зарей, потухавшей в туманном западе, с его непонятной печалью. Медленно заревел, разворачиваясь в порту, пароход со шведским флагом на корме. Он прошел мимо ресторана. Люди в фуфайках стояли, облокотившись о борт, смотрели на ресторанные огни.
Поздним вечером Татьяна Андреевна проводила Пахомова на вокзал. Веселые носильщики курили трубки. В опущенные вагонные окна проникала морская свежесть, смешанная с теплом вокзальных залов. Татьяне Андреевне стало страшно от неизвестно откуда взявшейся мысли, что вся эта тишина и уют непрочны, как нитка паутины.
Прощаясь, она быстро обняла Пахомова, впервые поцеловала его и отвернулась.
- Не огорчайтесь. Все будет очень хорошо, - сказал Пахомов, но в голосе его не было уверенности.
Поезд отошел. Татьяна Андреевна пошла домой, к Амалии Браун. Вечер был свободен - спектакля в этот день не было.
Небо затянулось облаками. Начал накрапывать дождь. Татьяна Андреевна вспомнила свой поцелуй на вокзале, покраснела, и ей опять сделалось страшно. Да полно, любила ли она Пахомова? Не выдумала ли она эту любовь? Но успокоила себя тем, что люди всегда пугаются быстрого счастья. Попросту они к нему не привыкли. Да и можно ли считать счастьем то, что с ней происходит? Счастье - это нечто безоблачное, устойчивое, а она полна опасений и недовольства собой.
время, чтобы держать дом в удивительной чистоте.
- Амалия Ивановна, - говорила иногда Татьяна Андреевна, - я хочу превратиться в какую-нибудь вещь, чтобы навсегда остаться в вашем доме.
- Так происходит только сказка, - отвечала, смеясь, Амалия Ивановна. - Такая красивая женщина! Такая свободная женщина! И вдруг - вещь в бедной квартире Амалии Браун! Зачем это вам?
- Мне хочется спокойно жить, не думать, Амалия Ивановна.
- Вы полагаете, вещи не думают? - хитро спрашивала Амалия Ивановна. - Да? А кем сударыня хотела бы быть? - Амалия Ивановна показывала на комнату, где все сверкало свежестью. - Неужели этими стенными часами?
- Хотя бы часами.
- О нет! - Амалия Ивановна качала головой. - Часы трудятся больше, чем женщины. Они никогда не спят. Вы думаете, у них не болит сердце, когда мы сердимся, что они отстают или спешат? Вам надо быть вещью, которая не имеет тяжелой работы. Вот этим музыкальным ящиком. Или этим зеркалом. Но нет! Оно обязано всю жизнь повторять людей. А кто знает, приятно это ему или нет.
Амалия Ивановна говорила как будто всерьез, но глаза ее смеялись.
Сейчас Татьяна Андреевна прошла в свою комнату, зажгла лампу, поставила в стакан букетик увядшего гелиотропа. Потом открыла окно и долго смотрела на улицу. Кое-где в зелени зажглись фонари. В их свете пылил мелкий дождь.
На городской башне часы пробили двенадцать. Амалия Ивановна постучала в дверь. Татьяна Андреевна обернулась и увидела ее испуганные близорукие глаза.
- Вас спрашивает морской офицер, моя сударыня, - шепотом сказала Амалия Ивановна. - Зачем так поздно?
Татьяна Андреевна вышла в прихожую. Там стоял, искоса глядя на себя в стенное зеркало, лейтенант Луговой - представитель штаба при театре. Луговой всегда был подтянут, всегда начеку и старался говорить только интересные вещи.
Татьяна Андреевна пригласила Лугового в комнату. Он вошел, пошевелил пальцем цветы гелиотропа, сказал:
- Обычаи английского флота предписывают в торжественных случаях посыпать обеденные столы полевыми цветами. Например, ромашкой. Или клевером. Приятная традиция. Несколько изысканная, конечно. Запах родины, полей, лугов.
- Хорошая традиция, - согласилась Татьяна Андреевна, недоумевая, зачем Луговой пришел так поздно.
- Я вырос на Украине, - продолжал так же отрывисто говорить Луговой. - Есть такой городок Белая Церковь. "Луна спокойно с высоты..." Помните? Столица гетманов. Дом бабушки. В рождественскую ночь стол у бабушки посыпали сеном. Сверху клали скатерть.
- Вы украинец? - спросила Татьяна Андреевна.
- Нет. Я из старого русского рода. Предка моего Ивашку Лугового царь Борис приказал бить батогами за то, что он кричал на государя поносные слова.
Луговой улыбнулся. Татьяна Андреевна спросила:
- Что нового, Алексей Александрович?
- В театре или в Европе?
- Я, собственно, и зашел, чтобы предупредить вас. Приказ. В три часа ночи - концерт в городском саду. Будет только командование.
- Почему так поздно?
- Военный театр должен уметь работать в любое время. В любых условиях. Завтра вас отправляют в Рижский залив.
- Ну что ж! Я готова.
- А что касается Европы, то там горит земля. Честь имею кланяться. Если разрешите, я зайду за вами в половине третьего.
Татьяна Андреевна проводила Лугового до передней. Уже стоя в открытой двери, он сказал:
- Когда в окно влетает шаровая молния, надо задержать дыхание. Нельзя пошевелить даже пальцем. Иначе вы притянете молнию к себе. Вот так и с нами. Шаровая молния - это война. Она остановилась на пороге. Малейшее движение может втянуть ее в дом.
Луговой ушел, взяв под козырек. Татьяна Андреевна стояла в дверях, смотрела ему вслед. Руки у нее похолодели. Она прижала их к щекам, - этот жест всегда пугал Варвару Гавриловну.
- Что он такое говорит о войне! - сказала она вполголоса. - Нет, нет, нет! Не может этого быть!
Татьяна Андреевна не ложилась. Не спала и Амалия Ивановна. Они сидели вдвоем у окна. Все еще накрапывал дождь.
Хотелось лечь, укрыться, уснуть. Но сон не пускали в комнату. Татьяне Андреевне чудилось, что он топчется у дверей. Это ощущение было совершенно детским. Еще девочкой в Новгороде в зимние ночи она просыпалась, вглядывалась в сумрак, и ей мерещилось, что какое-то пушистое существо, похожее на кота Васю, похрапывает, свернувшись на диване. Это существо, очевидно, и было сном.
Амалия Ивановна вспомнила, что Татьяне Андреевне скоро надо в театр, ужаснулась и ушла на кухню приготовить кофе. Татьяна Андреевна осталась одна. Она снова прижала руки к щекам, позвала: "Миша!" Никто, конечно, не ответил. Она смутилась, слезы навернулись у нее на глазах. "Боже мой! Какая я дура! - подумала она и крепче притиснула руки к щекам. - Можно с ума сойти!"
Ровно в половине третьего пришел Луговой. Татьяна Андреевна вышла с ним на улицу. Прошумел предрассветный ветер. Он рванул деревья, засвистел в проводах, но тотчас затих.
- Вы напугали меня своими разговорами, - сказала Татьяна Андреевна Луговому. - Оказывается, вы мрачный человек.
Луговой только застенчиво улыбнулся.
От ночного концерта у Татьяны Андреевны осталось воспоминание о каплях дождя, блестевших в траве около рампы. Трава была ярко освещена софитом. В первом ряду сидел адмирал с коричневым лицом. Татьяна Андреевна знала, что это командующий.
После концерта он прошел за кулисы. Актеры собрались вокруг него. Он снял фуражку, провел ладонью по волосам и сказал:
- Я человек военный. В искусстве понимаю мало. Но люблю его и трачу на него все свободное время. Когда оно бывает. Читаю, слушаю музыку, хожу в театр. Вот говорят иные мои товарищи, что искусство - это развлечение. Или отдых. Сердят меня такие товарищи. Насчет отдыха - это я еще как-то согласен. Но насчет развлечения - прошу простить! Не соглашаюсь. Искусство - сила. Оно ворочает горы. Создает человека. Шлифует жизнь. Как будто она на первый взгляд - серая штука. Вроде как камень. Булыжник. Приходит мастер, обкалывает его, стачивает, полирует, и серый камень горит, как звезда. Так вот! Хочу напомнить - будущее страны создается великими усилиями. В том числе усилиями таких людей, как вы. Людей искусства. Наше время - строгое и сторожкое время. Наш глаз должен быть ясным, зорким, должен видеть сквозь всякий туман. Кругом бушует война. Не скажу, что в двенадцать баллов, но баллов до десяти она уже натянула. Так вот! Зажигайте бойцов. Пусть еще лучше знают, что защищать и как защищать. Вам и карты в руки. Вы - мастера. А напоследок позвольте поздравить вас. Сегодня в полночь ваш театр отплывает на острова Рижского залива в части береговой обороны. Там вас ждут. Удачной работы и легкого плавания!
Командующий надел фуражку, взял под козырек и вышел в сопровождении нескольких командиров. Татьяна Андреевна переоделась и пошла через сад домой. Ее догнал Саша Нидер.
- Какова речь! - сказал он. В красноватой мгле выплывало солнце. Женщины несли на рынок корзины с мокрой редиской, маленькой рыбой - салакой, - прикрытой капустными листьями. Некоторые рыбы были еще живые. Они выскакивали на мостовую. Женщины подбирали их и шли дальше. Из крана на рыночной площади лилась вода. Торговки брызгали этой водой на охапки цветов.
но не могла снять ее маленьким носовым платком.
Залив уже блестел. Сильно пахло сосной - должно быть, с тех песчаных островов, куда они поедут сегодня. Там дюны, вереск и шум прибоя. Так говорил Саша Нидер. Не это ли счастье? Не этот ли ветер, и запах воды, и далекий путь, и ночи в небольших дощатых домах, где их будет подымать труба горниста? Тогда надо выскакивать из комнаты, бежать к заливу и уходить по горло в прохладную воду. Уходить по песку, твердому, как пол. В уровень с глазами будет качаться вода, и будут лежать на этой воде облака, длинные, как пряжа. Не это ли счастье?
- Погодите минуту, - сказала Татьяна Андреевна Саше и прислонилась к стволу липы. - Он сейчас пройдет, этот сон. Я никак не могу с ним справиться.
Она стояла, закрыв глаза. Как хорошо! Никогда еще у нее не было такого состояния. "Что это? - подумала она. - Каждый пустяк - все кстати".
Саша Нидер потянул ее за руку.
- Да вы что! - сказал он сердито. - Вправду уснули! Послушайте. Что-то мне это не нравится.
Татьяна Андреевна открыла глаза. Торговки с цветами, Саша и милиционер - все смотрели в сторону моря. Там возник неровный и грозный гул, будто над головой раскалывалось небо. Гул приближался.
- Что это? - спросила Татьяна Андреевна.
- Не знаю, - ответил Саша Нидер. - Непонятно. Их слишком много.
- Кого - их?
Зловещий вой - пронзительный и наглый - разрезал небо надвое. Земля вздрогнула, ахнула. Невдалеке за портом обрушился и покатился железный гром. Татьяна Андреевна увидела, как железное пламя орудийных выстрелов стремительно пробежало по борту миноносца, стоявшего на рейде. С ликующим звоном помчались в небо снаряды.
Люди уже бежали, озираясь, по улицам, но никто еще не понимал, что случилось. Саша Нидер потащил Татьяну Андреевну за руку в соседний подъезд.
- Что это? - торопливо спрашивала она. - Что это, Саша?
- Что, что! - сердито кричал Саша. - Началось. Вот что! Это немцы. Или финны. Откуда я знаю?
Бомбардировка пролетела, как шквал. Грохот, свист, звон стекол, сыпавшихся ручьями с верхних этажей, удары зениток, крики женщин, и вдруг - короткая тишина, а потом протяжный, заполнивший все пространство между землей и небом вопль пароходных гудков.
У Татьяны Андреевны с каждой секундой этого тоскливого крика росла в груди тупая боль. Было ли это чувство несчастья или ненависти - трудно сказать. Пожалуй, и то и другое.
- Подлость, подлость, подлость! - шептала Татьяна Андреевна.
Кирпичная пыль висела над улицей. В этой пыли со звоном мчались пожарные команды.
- В театр! - крикнул Саша Нидер и потащил оглушенную Татьяну Андреевну на улицу.
Около театра они встретили Лугового. Он был в походной форме с черным револьвером на ремне. Он коротко сказал Татьяне Андреевне, что их ночной разговор был "в руку", но вечером театр все же отправляется на машинах по назначению - в Виртсу, а оттуда на остров Эзель в части береговой обороны.
Разговаривая с Луговым, Татьяна Андреевна взглянула на газон в саду. Вода на траве еще не высохла. "А судьба мира уже переменилась", - подумала она.
над заливом, но все это уже казалось сном.
Она послала две телеграммы - Варваре Гавриловне и Пахомову - и вернулась домой. Там ее встретила плачущая Амалия Ивановна.
- Ничего, Амалия Ивановна, - машинально сказала Татьяна Андреевна, - все будет хорошо.
Она вспомнила, что эти же слова только вчера сказал ей Пахомов.
Пахомов приехал в Ленинград рано утром. С вокзала он отправился прямо в театр, где работал Вермель.
- Слава богу, - вздохнул Вермелъ, открывая Пахомову дверь зала, где пахло клеем и опилками. - А я, признаться, думал, что вы так скоро не вернетесь. И я бы вас не осудил. - Он потрепал Пахомова по плечу. - Завидую вам. Да, завидую. А теперь давайте работать. Кипяток есть, хлеб, сахар и чай есть, - значит, до вечера я вас не выпущу.
- Отлично, - ответил Пахомов.
Он был рад предстоящей работе.
Ночью в вагоне он думал о Татьяне Андреевне. Все, что с ним случилось, казалось ему таким невероятным, что от мыслей об этом у него начинало больно биться сердце. Тогда он старался думать о чем-нибудь другом, и сердце успокаивалось.
В Нарве он выпил в буфете вина. Поезд проносился мимо мыз, обдавал их паром. Пар оседал в черных садах. Пахомов впервые почувствовал веселую уверенность в себе. Этой уверенности раньше не было.
До самого Ленинграда он напевал, высунувшись из окна. Он пел все, что приходило в голову. "Царит весны таинственная сила с звездами на челе. Ты, неясная! Ты счастье мне сулила на суетной земле". Он даже не помнил поэта, написавшего эти стихи. Но это было не важно.
Пахомов работал до вечера. Краски ложились легко, верно.
Кто-то несколько раз требовательно стучал в двери, но ни Вермель, ни Пахомов не откликались и дверь не открыли. Только в сумерках Вермель отошел от росписи, долго смотрел на нее, потом сел на стремянку, закрыл руками лицо.
- Вы что, Николай Генрихович? - спросил встревоженный Пахомов.
- Ничего, - ответил Вермель, - готова роспись. А где же радость, Миша? Прошмыгнула, как мышь, - и ее уже нет! Вот, действительно, "стою, как поденщик ненужный, плату приявший свою, чуждый работе другой". У остальных есть всё: жена, дети, любимые женщины, есть родные места, есть привычки, есть возможности отдыха. А у меня нет ничего, кроме красок. Ничего! Этим я только и счастлив. Я сумасшедший, Миша. Вот и вы скоро меня бросите. Э-э, батенька, не возражайте. Я это великолепно знаю. Пахомов обнял Вермеля за плечи:
- Не смейте об этом думать, Николай Генрихович. Будем жить вместе.
Вермель вытащил из кармана бархатной куртки платок, отошел к окну и стоял там, спиной к Пахомову, сморкался, смотрел на улицу.
- Миша! - позвал он. - Идите сюда. Пахомов подошел к окну. По широкому проспекту красноармейцы вели на поводу, как водят коней, огромных серебряных рыб. Это были привязанные аэростаты. Закатное солнце освещало аэростаты, красноармейцы же были в тени. Казалось, что по улице сами собой плывут ленивые толстые карпы.
- Сколько их! - сказал Пахомов. - Десятки! Что это значит, Николай Генрихович?
Железный грохот ворвался в проспект с ближайшего перекрестка. Оттуда двигались, покачиваясь, тяжелые танки. Шли они совсем не так, как на парадах, - лица командиров, стоявших в башнях, были сосредоточенны и угрюмы. Стальные гусеницы высекали искры из мостовой.
- Должно быть, к Финскому вокзалу. Что-то случилось, Николай Генрихович.
- Опять вы взялись за свои пророчества, Миша! Откуда вы знаете?
Пахомов не мог объяснить Вермелю, откуда взялась у него эта уверенность. Ее создали десятки мелочей - глухой грохот над городом, торопливые шаги прохожих, непрерывный говор громкоговорителей, который Пахомов никак не мог разобрать.
Пахомов высунулся из окна, вслушался и повернул к Вермелю растерянное лицо.
- Николай Генрихович, - сказал он тихо, - а ведь и вправду случилось.
- Что?
- Война, Николай Генрихович.
- Замолчите! - закричал Вермель. - Что это, наконец, такое! У всех голова забита только войной. Недоставало, чтобы и вы меня изводили военными разговорами.
Вермель снял фартук, застегнул бархатную куртку, начал искать шляпу.
- Если война, значит, и вас возьмут, Миша, - сказал он и посмотрел на Пахомова остановившимися глазами. - Пойдемте! Скорей!
Они вышли, и с первых же шагов Вермель, ничего еще толком не зная, понял, что Пахомов прав, - облик города за несколько часов сразу переменился. Город сделался суровым, настороженным.
Только Нева все так же спокойно несла темную воду на запад.
Тут же, около дверей театра, первый прохожий - рабочий с ниточной мануфактуры - рассказал Вермелю и Пахомову о немецких войсках, перешедших границу, о бомбардировке Киева, Вильно, Таллина, Севастополя.
Пахомов почувствовал холод под сердцем. Слушая рабочего, он засунул руку в карман пиджака, нащупал военный билет и переложил его в другой, свободный, карман. Когда рабочий ушел, удивляясь чудакам, не знавшим до вечера о начавшейся войне, Пахомов сказал Вермелю, что ему нужно идти в военкомат.
- Хорошо, Миша, - согласился Вермель, - но только посадим минуты две здесь, в сквере. Надо немножко успокоиться.
Они сели на скамейку в сквере около Троицкого моста. Лампы в окнах не зажигались. Не горели и уличные фонари. Как серебряные невиданные птицы, подымались над городом аэростаты воздушного заграждения. На стенах белел приказ о введении чрезвычайного военного положения.
Вермель молчал, отвернувшись. Потом он встал, схватил Пахомова за плечи и крепко потряс:
- Конечно, Миша! Теперь нам осталось только драться. И не оглядываться назад. И ни о чем не жалеть. Не жалеть! - крикнул Вермель. - А когда окончится война, мы соберем все, что осталось. Тогда я стану на колени перед первым попавшимся мне старым холстом и буду плакать, как дурак. Но сейчас надо об этом позабыть. Пойдемте, Миша.
Пахомов молчал. Множество мыслей мелькало в сознании - мыслей о войне, об огромных страданиях, ждущих всех впереди. Но страдания эти не пугали. Может быть, потому, что за эти несколько минут Пахомов отрешился от себя. Он уже принадлежал не себе, а всей стране, поднявшейся против смертельной опасности, что хлынула с запада в реве бомбардировщиков, вое снарядов, скрежете танков.
- Мое место там, среди миллионов бойцов, - сказал он Вермелю.
предостерегающим криком уже гремела над Ленинградом первая воздушная тревога.
Вермель вернулся в свою комнату, завесил одеялом окно, зажег свет и выругался. Неужели у него всегда был такой беспорядок? Комната не прибиралась неделями. Раньше Вермель не обращал на это внимания, но сейчас, ожидая взрывов и разрушения, он хотел чистоты, порядка, свежего воздуха. "Недаром, - подумал он, - солдаты надевают перед боем чистую рубаху".
Он прибрал комнату, вытер пыль. Все вещи - раньше он почти не замечал их, а если и замечал, то ругал за ветхость или другие недостатки, - все эти вещи показались ему теперь притихшими и одинокими.
- Как же вы будете жить без меня? - спросил Вермель и прислушался к звуку собственного голоса.
Он еще не знал, что с ним будет завтра. Но у него появилась уверенность, что оставаться здесь он не должен, что надо идти вместе со всей страной. Куда? На запад, навстречу врагу, пожарам, бою, смерти. Время сместилось внезапно. Никогда он не думал, что прошлое может так быстро провалиться в пустоту.
Когда Вермель окончил уборку, было уже светло. Он распахнул окно. За ним зарождалось сыроватое утро. Со взморья долетали удары, похожие на короткий гром.
Вермель зажег газ, поставил на конфорку чайник, сел в кресло и закурил. Он почувствовал облегчение оттого, что все прибрано, уложено, что прохладный воздух вливается в окно и луч солнца играет на протертых стеклах книжного шкафа. Вермель нащупал в кармане ключ от двери. Значит, всё! Значит, можно встать, нахлобучить шляпу, закрыть комнату и уйти пешком по дорогам, смешаться с запыленными бойцами, пить из колодцев, спать под соломенными застрехами, найти свое место среди взволнованной огромной страны.
Эта мысль принесла Вермелю успокоение. Он даже улыбнулся, будто война внесла наконец ясность в его такую сумбурную жизнь.
Он подошел к окну, долго разглядывал небо, омытое рассветом.
- Да, Россия, - сказал он. Вся страна предстала перед ним, как широкое полотно, написанное великим художником, страна с ее светлыми водами, дымом деревень, шелестом листьев. - Да, Россия, - повторил Вермель. Ему стало больно от мысли, что он, как ленивый раб, прожил жизнь, не зная своей страны. Прожил в суете, в спешке, в прокуренных мастерских. А страна работала до самозабвения, красавица страна, что светилась вокруг в тишине, в запахе полевых трав, освещенных солнцем с такой резкостью, что был виден каждый волосок на стебле репейника. - Дурак я, дурак, - бормотал Вермель. - Прозевал, прохлопал. Вот уж действительно несчастье открывает глаза.
В шесть часов утра пришел Пахомов, похудевший, спокойный, сказал, что его посылают военным корреспондентом на Южный фронт, что поезд отходит в час дня и что он получил телеграмму от Татьяны Андреевны. Он протянул телеграмму Вермелю. Вермель прочел:
"Уезжаю Эзель жду известий очень боюсь маму Машу случае необходимости помогите им крепко нежно целую Таня".
Тотчас неясная жажда действия, мучившая Верме-ля ночью, приобрела точную форму: он сейчас же поедет в Новгород! Немедленно!
- Зачем? - спросил Пахомов.
- Как зачем? - закричал Вермель. - Встряхнитесь, Миша! Честное слово, вы какой-то очумелый. Рядом война. Надо спасти в Новгороде все самое ценное. Я сейчас иду в академию. Я добьюсь, что меня пошлют в Новгород с полномочиями. Кстати, я помогу Варваре Гавриловне и Маше.
Старик уже гремел, волновался, он знал, что делать, и, как всегда в таких случаях, закипал от желания двигаться.
Пахомов ушел. Они условились встретиться в полдень на Октябрьском вокзале. Вермель поехал в Академию художеств. Оттуда он ездил в Смольный и вернулся домой возбужденный и строгий. В кармане у него лежал правительственный мандат на вывоз из Новгорода художественных музейных ценностей.
Вокзал был запружен военными. Вермель не сразу нашел Пахомова. Пахомов был уже в пилотке, в форме, с двумя шпалами на воротничке.
- Мария Францевна, - говорил Пахомов, - вы запомните, милая. Надо отправить эту телеграмму на Эзель. Прямо отсюда, с вокзала. Сейчас же, как отойдет поезд. Хорошо? Живите спокойно. И если приедет Татьяна Андреевна, устройте ее у нас.
Вермель ехал в одном вагоне с Пахомовым до станции Чудово. Оттуда он думал пробраться в Новгород на пароходе по Волхову.
В Чудове они расстались. Пахомов высунулся из окна и смотрел на длинную дощатую платформу. Она потемнела от недавнего дождя. На платформе, кроме Вермеля и дежурного в красной фуражке, никого не было. Вермель махал шляпой.