|
Девушки смотрели на Татьяну Андреевну сияющими глазами. Она была готова побиться об заклад, что обе они мечтали стать актрисами. Спросила их об этом. Девушки переглянулись и засмеялись.
Татьяна Андреевна обрадовалась, когда узнала, что девушки - одесские студентки. Они вспомнили вместе жестокий декабрьский шторм, когда море катило мутные валы и на рейде качался на якорях грузовой пароход "Коимбра", пришедший из республиканской Испании. Оказалось, что девушки, так же как и Татьяна Андреевна, каждое утро подбегали к окну, чтобы посмотреть, что с "Коимброй" - не сорвало ли ее с якорей. Но пароход мотался в зеленом рассоле бури, и девушки успокаивались.
Нина на минуту задумалась. Вот Варя сказала ей в лесу, что у нее, у Нины, горят щеки, будто она влюблена. Нина ни в кого не была влюблена. Пожалуй, один раз она была готова увлечься, но, может быть, это ей показалось...
Она встретила в театре на "Хозяйке гостиницы" нескольких испанцев с "Коимбры". Это были коренастые загорелые люди, и только один отличался от них, - он был светловолосый, худой. Застенчиво, с излишней поспешностью он встал, чтобы дать Нине пройти на ее место. Ей захотелось с ним познакомиться, но она не решилась. Только узнала его имя - Рамон Перейро - и еще, что он не моряк и живет на испанском пароходе в качестве пассажира.
Потом она встретила его в городской библиотеке, туда Перейро приходил читать французские газеты. В библиотеке Нина помогла испанцу, плохо понимавшему по-русски, и они немного поговорили.
Мирандолину в этом спектакле играла Татьяна Андреевна. Нина решила спросить ее сейчас о Рамоне. Она слышала, что его несколько раз видели в обществе актеров. Но пока Нина собиралась заговорить с Татьяной Андреевной за чаем, неугомонный Швейцер заторопился и потащил всех в музей.
По случаю необычайного среди зимы наплыва посетителей Мария Прохоровна зажгла в залах лампы, а кое-где, по просьбе Швейцера, и свечи. Дом был недавно протоплен, и можно было снять в прихожей шубы.
Швейцер помог Татьяне Андреевне и девушкам раздеться и очень обрадовался, когда увидел среди старинных зеркал, портретов и кресел трех нарядных женщин и услышал слабый запах духов. Он ощутил в этом особое внимание к Пушкину. Он был благодарен Татьяне Андреевне и девушкам за то волнение, с каким они вошли в невысокие музейные залы.
Через широкое окно Татьяна Андреевна увидела, как в сизом небе за Соротью подымалась луна. Она показала на нее Вермелю.
- Торжественно! - согласился Вермель. - Мрачно, но великолепно!
Все переходили из комнаты в комнату. Швейцер любовался девушками и Татьяной Андреевной. В их глазах был темный блеск. Швейцер, придававший преувеличенное значение человеческим глазам, думал, что вот есть же глаза, взглянув на которые знаешь, что человек не может прожить слишком обыкновенно. Вот и в этих глазах был особый свет любви и чистоты.
Ничто не предвещало той странности, что случилась в последней комнате - в той, где несколько дней назад Швейцер писал письмо Вермелю.
Татьяна Андреевна вошла в ту комнату, тихонько охнула и опустилась в кресло у двери. Девушки бросились к ней.
- Да ничего, не пугайтесь, - сказала Татьяна Андреевна. - Вот уж не ожидала увидеть здесь этот портрет.
Вермель, нахмурившись, посмотрел на портрет Сабанской, потом на Татьяну Андреевну. В его глазах появилось выражение торжества. Он отрывисто приказал:
- Миша, принесите еще одну лампу!
- Да нет! - сердито сказал Вермель. - Возьмите лампу и поднимите над головой.
- Что ты затеваешь, Николай Генрихович? - весело спросил Швейцер.
Вермель не ответил. Он взял руку Татьяны Андреевны, поднял ее с кресла и подвел к портрету.
- Не двигайтесь! Мне нужно проверить. А ну-ка, Миша, поднимите лампу еще выше. Осветите их обеих.
- Вас удивляет сходство? - спросила Татьяна Андреевна.
- Да. Это поразительно! Вы - ее двойник.
- Начинается мистика, - пробормотал неуверенно Швейцер. Он, так же как и все, был поражен тем зрелищем, которое как бы показывал Вермель. В ярком освещении стояли рядом две молодые женщины, две сестры, но их разделяло столетие.
Нина и Варя прижались друг к другу. Им казалось, что они опять стали маленькими девочками, попали в дом к волшебнику, но он обернулся старым сердитым художником в бархатной куртке.
- Нет, мы не двойники, - сказала Татьяна Андреевна. - Просто Каролина Сабанская - моя прабабка.
- Боже мой! - закричал Швейцер. - Это же замечательно!
Он был счастлив. "Кто знает, - думал он, - может быть, эта случайность приведет к интересному открытию". О нем Швейцер мечтал все последнее время.
Девушки спохватились, что им пора возвращаться в Тригорское. Условились встретиться завтра, а если не удастся завтра, то уж обязательно встретиться с Татьяной Андреевной в Одессе.
Они начали торопливо одеваться. В последнюю минуту Нина посмотрела в глаза Татьяне Андреевне, покраснела и громко, стараясь говорить равнодушно, спросила:
- Вы не встречали в Одессе одного человека? Его фамилия Перейро.
- Да. А что?
- Так... Просто я хотела узнать, кто он такой.
- Я, право, не знаю, - неохотно ответила Татьяна Андреевна. - Кажется, студент.
Нина взглянула на Татьяну Андреевну и почему-то догадалась, что спрашивать о Перейро не следовало. Почему? Этого она не могла объяснить.
- Простите, - неловко и опять краснея сказала Нина.
Пахомов и Швейцер пошли провожать молодежь в Тригорское. Татьяна Андреевна сказала, что у нее разболелась голова, ушла с Вермелем во флигель, тотчас разделась и легла.
Вермель сел пить чай, а Мария Прохоровна гадала ему на картах.
- Будут вам злые хлопоты и ранняя дорога, - шепелявила она, жеманясь, - но без марьяжного интересу. А потом успех в казенном доме.
"Какая чепуха! - думала Татьяна Андреевна. - И отчего так болит голова?"
Почему эта девушка заговорила с ней о Перейро? Зачем? Она ведь ни о чем не может догадываться. То, что случилось, знают только двое - Татьяна Андреевна и Перейро.
Татьяна Андреевна хотела забыть о случившемся, но чем сильнее было это желание, тем настойчивее думалось о Перейро. Виновата ли она? Конечно, виновата, но как исправить свою ошибку?
- Татьяна Андреевна, вы спите? - окликнул из столовой Вермель.
Татьяна Андреевна ничего не ответила. Она лежала, уткнувшись лицом в подушку.
Она не спала почти всю ночь, смотрела на тени от оконных рам на полу - ночь была лунная - и думала, думала без конца. Что случилось с Перейро? Надо было наконец разобраться в этом.
Но чем дальше Татьяна Андреевна думала, тем больше убеждалась, что разобраться трудно. Если рассказать эту историю постороннему человеку, он не найдет в ней ничего такого, что заставило бы волноваться и размышлять. Мало ли подобных случаев бывает на свете!
Каждый раз, когда Татьяна Андреевна вспоминала об этом недавнем прошлом, она плакала. Что делать, если дороги к счастью у разных людей редко сходятся.
Перейро было двадцать два года. Татьяна Андреевна была старше его на десять лет. Они познакомились на вечере, устроенном в честь испанских моряков.
Перейро был студентом Мадридского университета. Он бежал из Испании. На родине у него остался брат - мальчик десяти лет и отец - старый адвокат. Его звали "мужицким адвокатом". Он вел бесконечные земельные тяжбы простоватых и упрямых крестьян, редко выигрывал дела, а если и выигрывал, то получал от бедняков клиентов ничтожную плату. Иногда он совсем отказывался от платы.
Он верил в справедливость, хотя она постоянно ускользала от него. Портрет Риего висел над его стареньким письменным столом, рядом с портретом умершей жены - крестьянки из Арагона.
Сыновьям он с пеленок внушал мысль, что назначение человека - борьба за справедливость, что место его детей - в великом содружестве бедных, а не в гостиных грандов и золоченых приемных министерств. Потертый его костюм табачного цвета, осыпанный пеплом дешевых сигар, вызывал немало добродушных насмешек среди товарищей по адвокатской скамье. "Педро - сурок, - говорили о нем. - В первые века христианства его бы причислили к лику святых. Мохнатый добряк, неисправимый и упрямый. Истый кастилец!"
Жил он скудно. Единственное развлечение, которое он позволял себе и детям, - это ежегодная летняя поездка на родину матери, в каменную, сухую деревушку. Там жил дед - столетний старик.
Все люди в этой деревне, в отличие от знакомых мадридцев, разговаривали только в случае крайней нужды. Конечно, кроме женщин. Те бранились весь день, полоща белье в пенистой горной речке. Она шумела под стенами домов.
Рамон любил слушать ее шум, бродить с отцом по берегу реки вдали от деревни и удить форель. На скалах росли желтые жесткие травы. Небо всегда было ярким и темным.
вкус прогорклого табака.
А потом Рамон был ранен, отправлен в Валенсию, а оттуда пришлось уехать на грузовом пароходе "Коим-бра", так и не попрощавшись с отцом и маленьким братом Мануэлем. Брат, должно быть, тосковал, но что же... что модою было поделать?
Рамона приютила великая северная страна. Ему было трудно, особенно по ночам, когда он просыпался он знакомого шума горной реки и догадывался, что это шумит не река, а дует степной ветер. Утром Рамон выходил на палубу - "Коимбра" третий месяц стояла на якоре в большом порту - и видел в холодном свете огромный город, ленивые волны, лизавшие брекватер, черную" как разлитые чернила, даль. Оттуда, с севера, и дул этот жгучий ветер. Иногда он приносил снег. Снег падал в ледяную воду и таял.
От этого ветра, от холодных стенок каюты, оттого, что у Рамона было только одно старое пальто, он постоянно зяб, пока наконец одним зимним утром уже не смог встать с койки. Пароходный механик, его сосед по каюте, навалил на него все теплое, что было у них обоих. Жар в теле не убывал и не увеличивался. Он был постоянный, слабый и напоминал теплоту детской постели. Вскоре выяснилось, что у Рамона начался процесс в легких...
На вечере в честь испанских моряков Татьяна Андреевна сидела рядом с Рамоном. Рамон хорошо говорил по-французски. К концу вечера они подружились. Рамон рассказал Татьяне Андреевне об отце, маленьком брате, о горной речке, где арагонские крестьянки полощут белье. Ей стало жаль этого худого юношу, и она пригласила его приходить к ней.
Рамон начал заходить все чаще. С ним не надо было даже разговаривать. Он мог весь вечер просидеть на корточках около печки, колоть ножом щепки, чинить испорченный электрический чайник.
Татьяна Андреевна подарила ему теплый свитер и шарф. Она сама завязывала Рамону шарф сзади, узлом, как маленьким детям. Рамон виновато улыбался. Потом Татьяна Андреевна начала учить Рамона русскому языку.
Время шло. О возвращении Рамона на родину нечего было и думать. Надо было научиться говорить по-русски, чтобы начать работать. Рано или поздно "Коимбра" должна была уйти в плавание. Моряки готовились к этому, чинили и чистили машины. Рамон не знал, чем и как им помочь.
Татьяна Андреевна вряд ли замечала, как иногда Рамон украдкой смотрел на нее, когда она читала. Она рассердилась, когда однажды Рамон принес ей с парохода корзину крупных испанских лимонов, пересыпанных веточками тиса. С тех пор Рамон больше ничего не приносил.
Однажды Татьяна Андреевна должна была выступать за городом, в доме отдыха на Большом Фонтане. Она попросила Рамона приехать за ней в дом отдыха к восьми часам вечера. Концерт .окончился, а Рамона не было. Татьяна Андреевна начала тревожиться. Зимой по дороге на Фонтан было очень глухо, трамваи ходили пустые. В голых дачных садах гудел ветер, и ему откликалось, как эхо, свинцовое море.
Но Рамон пришел. Он опоздал на полчаса. Татьяна Андреевна с укором взглянула на него и сказала, что он заставил ее волноваться. Рамон извинился. Он рассказал, что не мог найти машину, - очевидно, ему помешал его плохой русский язык, - и решил ехать на трамвае. За два километра от дома отдыха он сошел. Ему хотелось пройти пешком по ночному берегу.
- Зачем это, Рамон? - спросила Татьяна Андреевна.
Они стояли в степи около трамвайной станции. Кроме них и старика с пустой корзиной, на станции никого не было. Далеко за пологим подъемом были видны огни приближавшегося трамвая.
- Не знаю, - ответил Рамон. Я думал, как хороню быть в такую ночь на пустой дороге. Она уходит все дальше в темноту, и я знаю, что там, в конце этой дороги, - вы. И я иду к вам. Вы меня позвали. Это очень, очень хорошо!
Прямо из степи, из зарослей пыльной полыни, подошел трамвай. Старик с корзиной неожиданно попросил у Рамона закурить, взял папиросу и ушел в степь. Татьяна Андреевна удивилась: зачем же он ждал трамвая?
Они ехали молча. Около Аркадии Рамон предложил:
- Пойдемте до города пешком.
Они вышли из вагона, прошли среди каменных оград к морю. На акациях не осталось уже ничего, кроме колючек. Колючки иногда цеплялись за рукава.
Остановились на обрыве над морем. В гуще туч и ночи оно заунывно рокотало внизу. Долетал запах мокрых ракушек. Далеко качался огонь на пароходе - качался лениво, почти не двигаясь. По морю шла мертвая зыбь.
- Хорошо здесь, - сказала Татьяна Андреевна. - Я рада, Рамон, что мы пришли сюда.
Тогда Рамон взял ее за руки, стал перед ней на колени на мокрый гравий и начал быстро говорить тем же глухим, тяжелым голосом, что он ее любит, что все равно, если не сейчас, то завтра, он должен был сказать ей об этом, что ему нельзя без нее жить.
- Встаньте сейчас же! - крикнула Татьяна Андреевна.
Но Рамон крепко обнял ее колени и прижался к ним губами. Татьяна Андреевна быстро наклонилась и разжала руки Рамона. Внезапно ей пришло в голову глупое воспоминание о напыщенных старинных романах, где мужчины говорят дамам о любви не иначе как на коленях, о комедии "плаща и шпаги", и она неожиданно для себя рассмеялась.
Рамон вскочил, бросился бежать вниз, к морю, и Татьяна Андреевна перестала смеяться.
- Рамон! - позвала она.
Но он не ответил.
"Боже мой, как все глупо, - подумала Татьяна Андреевна, - и это признание, и этот мой смех. Зачем он это сделал? Где же он?"
Спотыкаясь в темноте, она спустилась к морю по крутой тропинке. Из-под ног сыпался щебень. Седые валы безмолвно вставали в темноте и с громом падали плашмя на берег. Татьяна Андреевна промочила ноги. Ветер рвал ее шубку, холодил под платьем тело.
Она несколько раз позвала Рамона, но он не ответил. В куче гнилых водорослей рылась белая собака.
Татьяна Андреевна заплакала от досады, от тревоги за Рамона - мало ли что может сделать этот мальчик. Только сейчас она сообразила, как трудно ему, иностранцу, понять нашу застенчивую простоту.
Как это она проглядела его любовь! И что за дурь, за недогадливость - смеяться над человеком только потому, что для него, как и для многих его соотечественников, театральность стала второй натурой.
Она быстро пошла вдоль полосы прибоя к городу, туда, где небо осветилось под тучами. Ноги проваливались в намытом волнами песке. Начал накрапывать дождь.
Домой она вернулась в полночь, совершенно измученная, растерянная. В дверную ручку была засунута записка. Татьяна Андреевна вынула ее и тут же, на лестнице, под тусклой лампочкой прочла.
"Я вас проклинаю, - писал Рамон. - Я теперь смеюсь над всем так же, как вы смеялись надо мной".
Ночью у Татьяны Андреевны поднялся озноб, жар, а наутро она не смогла уже встать.
Она написала Рамону коротенькое письмо и отправила его по почте на "Коимбру". Просила Рамона обязательно зайти к ней, писала, что она больна, но он не ответил и не пришел.
"Все равно, поправлюсь, притащу его к себе, растормошу, и мы снова будем друзьями", - решила Татьяна Андреевна.
Но когда она выздоровела, "Коимбры" уже не было в Одессе. Она ушла в Феодосию и стояла там на рейде, дожидаясь своей участи.
Татьяна Андреевна узнала, что Рамон находится на "Коимбре", и немного успокоилась. Она снова решилась написать ему, но все, что начинала писать, казалось ей скучным, смахивало на нравоучение. В конце концов подумала, что лучше отложить письмо, пока у Рамона не притупится первая боль.
Весь следующий день Татьяна Андреевна пролежала с головной болью. Несколько раз к ней заходили Вермель, Швейцер. По их глазам она видела, что они встревожены, улыбалась им и успокаивала: "Ничего, это у меня иногда бывает".
Утром в Михайловское прибегали лыжники, но Швейцер не пустил девушек к Татьяне Андреевне - она как раз в это время уснула.
Проснулась Татьяна Андреевна в сумерки и несколько минут широко открытыми глазами оглядывала комнату, припоминала, как сюда попала. Боль прошла.
В соседней комнате за освещенным столом сидели Швейцер, Вермель и Пахомов и вполголоса разговаривали.
Она окликнула Вермеля и попросила закрыть дверь - ей лучше, и она будет одеваться. Вермель закрыл дверь, и тотчас в соседней комнате зашумели. Засмеялся Швейцер. Вермель начал что-то доказывать ему сердитым голосом, а Мария Прохоровна внесла самовар и сказала Вермелю, растягивая слова и явно кокетничая:
- Я на вас пасьянс разложила. И можете себе представить, такой затруднительный пасьянс, а вышел.
- Не люблю я, милая, ваших пасьянсов, - рассердился Вермель. - Увольте меня, пожалуйста.
Татьяна Андреевна долго умывалась. Огня не было. В окна светила луна. Вода лилась из кувшина в таз белой лунной струёй.
Швейцеру очень хотелось сейчас же расспросить ее о Каролине Сабанской, но он заметил угрожающий взгляд Вермеля и смолчал. Вермель был убежден, что головная боль у Татьяны Андреевны началась из-за вчерашней истории с портретом, и запретил Швейцеру разговоры об этом.
- Ты, - сказал он Швейцеру, - пушкинист несчастный! Чтоб ты не смел сегодня приставать к ней с Сабанской и со всей этой генеалогией! Слышишь?
- Вот глупости! - пробормотал Швейцер. - Ну, хорошо. Но пойми, какие удивительные вещи можно открыть вот так, из-за случайной встречи.
- Успеешь открыть. У тебя в запасе еще весь завтрашний день.
После чая решили пойти в лес, в сторону Петровского - усадьбы, где жил пушкинский дед Ганнибал.
Стояла насквозь прозрачная ночь. Месяц склонился над дорогой.
Безмолвие, глубина ночи, странный ее блеск - были видны даже высохшие стебли бессмертников, стоявшие, как вехи, в снегу, - все это поразило Татьяну Андреевну. Она подумала, что есть же вещи, излечивающие несчастье, заставляющие забыть обиды и неудачи. Она вспомнила о Рамоне. Вот эта ночь, белеющая просеками и полянами, медленно идущая вместе с течением звезд к далекому рассвету, - она ведь могла вернуть спокойствие многим измученным людям.
А рассвет даже не синел над равнинами и лесами. Он был далеко, по ту сторону огромной Земли. Единственным его отблеском, рассеянным и бесстрастным, был лунный свет - отражение дня на свинцовой поверхности мертвой от рождения планеты.
- Когда я был мальчишкой, - сказал он, - я думал, что звезды можно пересчитать за одну ночь. Эх, Миша, Миша! Возимся мы всю жизнь с дегтем, а не с красками. Какими красками, скажите вы мне, можно написать это ночное небо? Чепуховая наша работа!
Все говорили громко до тех пор, пока не вышли на Ручьевую гору. С горы открылись ночные леса. Они подымались над оврагами, наполовину засыпанными снегом. Они расстилались внизу, залитые голубоватым воздухом ночи. Это был величавый мир теней, снежных пещер, черной хвои, непробудного сна.
В лесу послышался резкий звук. Он был похож на выстрел. Ночь будто вздрогнула, сделалась светлее.
- Что это? - встревожился Швейцер.
- Опять, Миша, вы взялись за свое, - пробормотал Вермель. - Интересно, что вы еще выдумаете? Пахомов промолчал.
- Ну что же вы? - промолвила с упреком Татьяна Андреевна. - Почему замолчали?
- Да так... Чуть не сказал глупость.
- А вы скажите эту глупость только мне одной, - попросила Татьяна Андреевна.
- Нет, скажите!
- Вы знаете, что такое переохлажденная вода?
- Нет.
- Если воду охлаждать осторожно и медленно, она долго не будет замерзать. Термометр ниже нуля, а вода все еще будет жидкая. Но лишь только щелкнешь пальцем по стакану с такой водой, и вся она внезапно, в одно мгновение превратится в лед.
- Да так... Все кажется, что стоит крикнуть - и эта ночь сразу превратится в глыбу черного льда. И мы окажемся внутри ледяной глыбы.
Вермель как-то театрально захохотал.
- Ха-ха! - сказал он. - И еще раз ха!
На Ручьевой горе стояли долго. Месяц опускался к земле, покрывался красноватым пеплом. Швейцер забеспокоился. Надо было возвращаться - месяц скоро зайдет, и в темноте будет трудно отыскать дорогу.
Возвращаться в комнаты никому не хотелось. Прошли по парку. Под елями было так темно, что близорукий Швейцер совсем ослеп. Вышли к берегу Сороти, к домику няни, и заглянули в его низкие окна. Но там, кроме отражения звезд в стеклах, ничего не увидели.
Вернулись к дому, долго стояли на крыльце, пока далеко в непроглядной темноте не запели петухи.