Капитан долго, краснея от негодования, читал объявление в коридоре гостиницы "Сан-Ремо". Это был обычнейший инвентарный список, но одно слово приводило капитана в состояние тихого бешенства. Когда он доходил до него, то бормотал: "Вот чертова страна" - и, нахлобучив помятую кепку с золотым якорем, спускался на жаркую улицу.
Объявление, начинавшееся с перечисления буфетов, столов и умывальников, кончалось так: "40 табурети, 138 здули". Эти "здули" не давали капитану покоя; спросить же прислугу он не решался, пожалуй, засмеют.
Во время одного из размышлений около инвентарного списка за спиной у капитана прошел, насвистывая, тяжелый человек. Капитан оглянулся и увидел широкую спину, легко свисавший чесучевый пиджак, лаковые туфли и носки лимонного цвета. Незнакомец курил трубку, и капитан тотчас же узнал настоящую медоносную "вирджинию" - трубочный табак Соединенных Штатов. Незнакомец показался капитану подозрительным, и он решил о нем разузнать.
В один из вечеров после этой встречи капитан был настроен радостно: загадочное слово было внезапно расшифровано. Капитана осенило, когда он брился и парикмахера Лазариди.
"Да ведь это стулья, - подумал он и захохотал. - Сто тридцать восемь стульев, черт их дери!" Хохотал он долго, откашливая и сплевывая в пепельницу.
Лазариди отставил бритву и сердито ждал. Он презирал капитана за снисходительный отзыв о крейсере "Аверов" - гордости каждого грека. "Аверов", с развевающимися бело-синими флагами, могучий, жутко дымящий "Аверов" был грозой Эгейских морей. Только невежда и грубиян, каким был этот шумный и своенравный человек, мог высказать предположение, что на "Аверове" деревянные якоря. Лазариди обиделся.
Капитан отхохотался, взглянул в зеркало, и Лазариди, поднявший было бритву, опустил ее снова, - капитан побледнел и расматривал в зеркале человека, сидевшего за столиком. Человек листал затрепанный "Прожектор". Из угла его рта торчала трубка, один глаз был прищурен от дыма. Лицо казалось обваренным кипятком от недавнего загара. Это был незнакомец, прошедший на днях у капитана за спиной.
Капитан откинулся на спинку кресла, махнул Лазариди рукой, и бритье было закончено в угнетающем молчании. Только незнакомец тихо насвистывал фокстрот и рассеянно поглядывал на улицу. Там сверкал розовый вечер, и желтая пыль сыпалась с мимоз на волосы женщин.
Капитан встал, медленно расплатился, долго считал и пересчитывал сдачу, чего до тех пор никогда не делал. Лазариди взглянул на него с презрением и обеими руками указал незнакомцу на стул.
- Побрить, - сказал тот и сел, высоко задрав ногу. Из-под полотняных брюк виднелись клетчатые лимонного цвета носки.
" Ну да, он, - подумал капитан при взгляде на носки. - Американские носки!" Капитан вспотел, - три месяца не пропали даром. Он перешел улицу и сел в духане напротив, не спуская глаз с парикмахерской. Хозяин духана Антон Харчилава, не спрашивая, поставил на стол бутылку качича и тарелку с горячей требухой. На вывеске духана было написано: "Свежая требушка", и этим блюдом Харчилава гордился по справедливости. Округлив глаза, он таинственно шепнул капитану:
- Есть маджарка, сейчас брат привез из Гудаут. Пробуй, пожалуйста.
- Тащи. - Капитан не отрывался от окна парикмахерской. - Вот, получи вперед.
- Ради бога, завтра заплатишь, - рассердился Харчилава. - Что ты, сегодня бежишь в Америку? Ай, какой человек, какой человек!
Харчилава поцококал и укоризненно помотал головой.
- Слушай, Антон. Вон у Лазариди, видишь, что это за гусь бреется? Рожа, понимаешь, знакомая, а вспомнить никак не могу.
- Этот? - Харчилава, щелкая на счетах, взглянул на парикмахерскую. - Этот - американец, он табак покупает. Знаешь, Камхи? Самый богатый купец в Константинополе. Это его человек.
На бульвар, на море и город жарким ветром налетала сухумская ночь. Темнота, лиловая и мягкая, как драгоценный мех, освежала сожженные лица. Белый пламень фонарей, отраженный меловыми стенами, заливал фруктовые лавки. Они были пряные до тошноты и пестрые, как натюрмотры. Апельсины скромно пылали на черной листве.
Запах жареных каштанов и треск их сопровождали капитана до портовой конторы. Черное море колебалось пыльным светом звезд. Птичье щелканье абхазской речи было очень кстати в тени эвкалиптов. За столиками люди в белом сжимали в черных лапах хрупкие стаканчики с мороженым. Весь Сухум представлялся капитану декорацией экзотической пьесы.
В портовой конторе капитан узнал, что табак грузят на греческий пароход "Кефалония" Через неделю пароход уходит в Константинополь. Грузит поверенный фирмы Камхи Виттоль. Кстати капитану передали письмо из Керчи ( капитан приказал писать ему в портовые конторы: сухопутным учреждениям он не доверял.) - Знаем мы, какой ты Виттоль, - пробормотал капитан и распечатал письмо. Оно было кратко и поразило капитана своим тоном.
"Пиррисон негодяй, - писал Батурин. - Если найдете его, то даже отобрав дневник ( если он у него ), заклинаю вас, не выпускайте Пиррисона из рук. Пиррисон - птица опасная и большого полета. Если найдете - телеграфируйте немедленно. Я приеду. У меня с Пиррисоном, помимо всего, есть личные счеты. Я болен. Двигаться не могу. Ничего опасного. Вы были правы. Пиррисон спекулирует ценностями. Очевидно, база у него в Батуме. Вам надо, по-моему выехать поскорее туда."
- На черта мне сдался Батум! - сказал капитан, пряча письмо. - Мы этого типа и здесь прищелкнем.
Но все же письмо вызвало у капитана множество сомнений. Какие личные счеты: уж не нашел ли Батурин Нелидову и не влюбился ли в нее? Сомнения окончились тем, что капитан пошел на телеграф и послал Батурину телеграмму:
"Объясните галиматью относительно личных счетов. Не собираетесь ли жениться на Нелидовой? На болезнь наплюйте."
С телеграфа капитан вернулся на бульвар, где вечером можно было встретить любого нужного человека. В низеньких кофейнях щелкали костяшки домино. После света кофеен море казалось кромешной бездной. Шум волн переливался с юга на север вдоль парапета и возвращался обратно. Монотонность этого шума усыпляла.
Капитан сидел на парапете, дремал и думал, что, пожалуй, ему одному не под силу взять Пиррисона. Как всегда, почти достигнутая цель разочаровала его. Она далась случайно. А все случайное капитан считал непрочным, вроде карточного выигрыша. Для него имело цену лишь то, что давалось путем борьбы и напряженья.
Капитан подремал, потом встал, зевнул и пошел в "Сан-Ремо". На бульваре он встретил американца в лимонных носках, подошел к нему, поднял руку к козырьку и сказал мрачно:
- Позвольте прикурить!
- Пожалуйста, - ответил американец на чистейшем русском языке и протянул трубку.
Капитан достал папиросу, размял ее, разглядел американца и спросил по-английски:
- Ну, как дела с табаком?
- Ничего, - американец не выразил ни малейшего удивления.
- У меня есть кой-какие ценности, - капитан понизил голос и оглянулся. - Держать их опасно. Я хотел бы их сбыть.
- Что вы имеете в виду?
- Разная мелочь: бриллианты, золото, есть редкая художественная вещь - икона, вырезанная из перламутра. Этой иконой благословили на царство первого Романова.
- Откуда вы ее взяли?
- Любопытно, - протянул американец, отвернулся и ответил по-русски: - Нет, благодарю вас. Я спекуляцией не занимаюсь. И вам не советую.
- Ну, погоди, - сказал ему в спину капитан. - Ты у меня доходишься!
Американец обернулся и минуту в упор смотрел на капитана. Он как бы примеривался. Капитан мрачно изучал его лицо. Оба поняли, что они враги, и враги опасные. Капитан знал почему. Американец не знал, но догадывался, что капитан за ним шпионит. Толстая губа его презрительно вздернулась, показались широкие крепкие зубы. Он сказал, будто вскользь: "Будьте осторожны", - и быстро повернул в боковую улицу.
Капитан вернулся к себе, звонил полчаса коридорному, тот не пришел. Капитан в сердцах обозвал всех туземцев "здулями" и лег, изнывая от духоты и мучаясь мыслью, что выдал себя с головой.
- Вот чертова страна! - сказал он и, огорченный уснул.
Утром он понял с необычайной ясностью, что дело проиграно. Вместо ловкого шахматного хода он пошел на нелепое уличное столкновение. Батурин и Берг так не сделали бы. Они были хитрее и тоньше.
Капитан ругал себя последними словами. Бревно! Бедь надо же было разыграть грубого и неуклюжего шпика. "Позвольте прикурить", потом чушь с иконой Романовых и, наконец, угроза: "Ты у меня доходишься".
Он решил разузнать об американце все, что возможно, вызвать Батурина и тогда уже действовать. Два дня он посвятил осторожным расспросам и узнал, что американец бывает в Сухуми очень часто. Жены у него нет. Живет он в Тифлисе. Примерно раз в месяц приезжает в Сухум для погрузки табака. Значит время терпит.
Тогда у капитана созрел сравнительно ясный план. Сначала надо найти Нелидову, если же дневник не у нее, а у американца ( в чем капитан был уверен ), то выудить дневник при помощи Нелидовой, поручив это дело Батурину. За Виттолем же неотступно следить. Этот план казался простым и приемлемым, - капитан гнал от себя мысль, что Нелидову, может быть, найти не удастся.
- Мои парнишки найдут, - говорил он, улыбаясь, будто похлопывая невидимых парнишек по плечу.
На капитана действовало, как и на всех, блистательное и густое сухумское лето. Зной дрожал дымчатой влагой. Все вокруг - и море, и горы, и город - сливалось в хрустальную чашу, полную искр, блеска, теней и ветра.
Цвели мандаринники. Их запах изнурял капитана, железные нервы ослабли. По собственным его словам, он дал "слабину". Потом зацвели магнолии и принесли белую и сумрачную бессоницу.
Капитан слушал по ночам голос моря и с досадой думал о наступлении утра. Оно кричало сотнями красок, было похоже на фруктовый базар, полно жестикуляции, шипения шашлычного сала и клекочущих звуков. Он сравнивал и думал, что в тропиках лучше: там краски шире, громаднее, там тишина... девственный воздух наполнен исполинским медленным солнцем, подчеркивающим эту тишину. Там солнце не мешало думать, а в Сухуме оно казалось таким же суетливым, как весь этот гомозящийся, дико вращающий белками город.
"Театральщина, - думал капитан. - Вертят буркалами, а никому не страшно!" Капитан пристрастился к духану Харчилавы. На жестяной подставке были разложены помидоры. Внизу горкой лежали раскаленные угли. Помидоры лопались и выпускали ароматный сок. От углей тянуло синеватым угаром. Качич попахивал бурдюком, но изумительно прояснял голову. И помидоры, и угли, и качич были пурпурного цвета, как и лицо Харчилавы. Красный бараний жир плавал островами во всех кушаниях - в харчо, в лоби, в гоми, - есть их, не запивая вином, было немыслимо.
Капитан успокоился, особенно когда узнал совершенно точно, что Виттоль - Пиррисон уехал в Гудауты и вернется через неделю. Он написал об этом Батурину в Керчь и Бергу в Севастополь и решил ждать. Дни напролет он просиживал у Харчилавы, китель его пропах вином. Капитан предавался воспоминаниям. Завсегдатаи слушали его с большой охотой и каждого нового посетителя встречали шиканьем.
Капитан курил крученные папиросы из красного, дерущего горла самсуна и рассказывал о запахе табачного дыма. Даже Харчилава переставал щелкать на счетах и неохотно выходил в заднюю комнату за вином.
- Мы, европейцы, потеряли нюх, - говорил капитан и с торжеством осматривал немногочисленную свою аудиторию. - Почему? Во-первых, насморки; во-вторых, сложнейшее смешение паршивых запахов. Вот, например, я курю. Как вы думаете, на какое расстояние распространяется дым табака? На две сажени? А я вам говорю - на десять верст. Я вам докажу! Я жил в Австралии, в Брисбене. А на севере Австралии, где еще не вымерли дикари, жил русский врач, старик. Мы, австралийцы, прозвали его Львом Толстым. Он был нашим советчиком. У него был в лесу участок земли, он с сыновьями обрабатывал его и жил фермерством. Кругом леса: не леса, а стены - не продерешься. От моря к усадьбе была прорублена дорога, так, в сажень, не шире, чтобы проехать повозке. На берегу, у начала дороги, стоял шест и трепался флаг, потерявший всяческий цвет. Погодите,- это как раз история о табачном дыме, слушайте дальше.
Да, так вот... Я поехал к этому врачу, были дела от русской колонии. Меня высадил на берег почтовый пароход, и я пошел по дороге через лес. Я шел и, заметьте, курил трубку. Табак был черный, он называется "би-би". Курят его матросы, у сухопутных от него моментально начинается астма. И вот в версте от фермы меня встречает врач; он вышел ко мне навстречу. Я смотрю на него, как бык в зеркало: я ничего ему не писал, по дороге меня никто не видел. Там на десятки верст, кроме птиц, никого не встретите. Оказывается, к врачу, прибежал туземец и сказал ему: " К тебе идет белый моряк, он высадился с парохода и прошел уже половину дороги".
- Я никого не видел, - сказал я врачу.
- Да, сильный восточный ветер.
- Ну, вот... - Доктор засмеялся. - Туземец узнал о вас по запаху табака. Он прибежал и говорит: " В лесу пахнет табаком, такой сильный табак курят только моряки, запах идет от Кенгуровой Ямы на полдороге, должно быть, к тебе приехал белый человек".
Вот и все. Просто? Вот это нюх! По запаху трубки тебя вынюхивают издалека и кокнут за милую душу.
Капитан вспомнил, что запах "вирджинии" помог ему найти Пиррисона и удовлетворенно ухмыльнулся.
Среди слушателей капитана был некий Плотников, комсомолец, тихий курносый юноша, родом из Корчевы, Тверской губернии. Работал он в кооперативе. В Сухуме, среди магнолий, пальм и ультрамаринового неба, он был как-то не к месту. Звали его Аполлинарий Фролович, был он веснушчат, говорил, спотыкаясь на каждом слове, и жил с мамашей Настасьей Кирияковной на горе Чернявского, в маленьком деревянном домишке.
О том, как он попал в Сухум, Плотников рассказывал, сокрушенно вздыхая и очень невнятно: выходило так, что, собственно, он не приехал, а его привезли, и не совсем привезли, а подбили товарищи. Ехали, мол, из Царицына, не то от голода, не то по поручению райкома - понять было трудно, а потом он с великим трудом выписал в Сухум свою мамашу.
Он уступил капитану крошечную комнату. Сквозь дырявый ее пол в изобилии лезли в комнату жуки, скорпионы, стоножки и прочая пакость и производили ночью такой шум, будто в комнате работал мотор.
Капитан погрузился в неторопливое благодушие. Утром тихо шумели сады. Их обдувал теплый черноморский ветер. Листва, покрытая слоем воска, блестела, как после обильного дождя, и пахла камфорой. В бамбуковой заросли мяукал котенок, заблудившийся в необъятных этих джунглях. Медвежонок Плотникова - Степа - лазил по войлочным пальмовым стволам. Капитан умывался во дворе водой из цистерны, поглядывал на море и пел. Пел он старинные украинские песни о хлопцах -запарожцах и сивой зозуле.
Потом вместе с Плотниковыми он пил чай из кривенького самовара. Стол ставили под громадный банановый лист. Настасья Кирияковна покрывала его грубой скатертью.
На эту идиллию сердито поглядывала из окошка хозяйка дачи, швейцарская гражданка Викторина Герман, глубоко ущемленная революцией и вздорная старушонка. Наколка ее тряслась от негодования, когда "свиньи-русские" сосали чай с блюдечка со звуком, похожим на хрюканье, и крошили зубами сахар. И еще медвежонок - подлый и хитрый зверь! Он утробно ревел, качался на пальмах и спал на крыше цистерны. Когда он спал, старушка оставалась без воды, - медвежонка она боялась и думала, что Плотников завел его нарочно, чтобы отравить ей существование.
По ночам вокруг дома выли шакалы, и медвежонок глядел из комнаты в темноту зелеными хитрыми глазами, поахивал и скреб затылок, точно говорил: " Эх, только дайте мне их, я им покажу".
Ночью с гор свежей водой лился ветер. Капитан иногда просыпался, швырял через окно в шакалов припасенными днем камнями и странные мысли приходили ему в голову. Например, он думал, что в этом старинном домике, тонувшем в зарослях лавровишни, может быть, жили во времена покорения Кавказа Лермонтов или Бестужев-Марлинский. В путеводителе от вычитал, что Лермонтов и Марлинский были в Сухуми и мучились здесь малярией.
На базаре капитан встречал белокурых горцев с прозрачными лицами и очень светлыми глазами. Ему рассказали, что это - чистые потомки крестоносцев, флорентийцы, отступавшие из Палестины через Колхиду и застрявшие на тысячи лет на этих благословенных берегах.
Своеобразие страны затягивало капитана медленно и крепко. Он ходил с Плотниковым на Новый Афон в горы и нашел там остатки гранитных римских маяков и мраморные плиты с непонятными надписями. Впервые при виде этих сероватых, как бы восковых плот капитан почувствовал волнение, - неведомая ему история говорила тысячелетним каменным языком.
Пахло нагретым лесом, под плитами шуршали ящерицы. В сумрачных маяках густо разрастались рогы маленьких лиловых цветов. Капитан говорил шепотом. Ему чудилось, что он в древней Колхиде, небо сверкало над головой, с моря в лес проникали синие, радостные ветры.
По берегам ледяных и шумливых рек песок блестел крупинками золота. Плотников говорил, что это серый колчедан, но капитану нравилось думать, что это чистое золото. Он намыл горсть золотых крупинок, но через день они почернели, и капитан с сожалением их выбросил.
Сидя с Плотниковым в густых зарослях терновника, капитан курил, смотрел, как лиловый дым табака влетали, гудя, шмели, и слушал рассказ Плотникова. Плотников, спотыкаясь, говорил:
- Вы знаете, я читал... вот в этих, значит, местах... через Колхиду проходила великая дорога в Индию... это ее остатки... Она шла через Нахарский перевал на Дербент, потом через Персию... Здесь богатые города были... Золото добывали. Сюда ссылали лучших римских людей... Вот под этим камнем, понимаете, может быть, лежит Спартак какой-нибудь или полководец, изменивший Цезарю... чувствуете... сюда Одиссей приезжал за золотом... золотое руно называется... Я читал, - это, знаете, они так делали... брали баранью шкуру, клали ее вот в такую речонку, например Келасуру, вода в шерсть наносила золотой песок... Отсюда и название - золотое руно.
- Слушай, Плотников, - сказал капитан. - Вот перейдем к настоящему мирному строительству, тогда двинем, брат, с тобой по этому римскому пути, - обследуем. Академии наук рапорт напишем. Как думаешь, не стыдно будет таким делом заняться?
- Так смотри, значит, двинем?
- Двинем!
Капитан подумал, что сейчас не хватает Батурина или Берга: они рассказали бы об этом римском пути так, что мурашки забегали бы по коже. Он вспомнил слова Берга : " Что бы вы ни делали, делайте с пафосом, иначе у вас ни черта ни получится".
"Что ж, верно, - подумал капитан. - Славные ребята!" Дома после экскурсии в горы капитан застал письмо Батурина, -запоздалый ответ на телеграмму.
"Я пережил жестокое потрясение, - писал Батурин, - говорить о нем не буду, издали вы не поймете. На Нелидовой жениться не собираюсь, бросьте ваши шуточки. Я, прежде всего, ее не нашел. Берг бездействует. Уже июль, а мы ни черта не сделали. Нажимайте, иначе мы сядем".
- На черта мне сдалось нажимать! - пробормотал капитан. - Погоди, получишь второе письмо, тогда запоешь иначе.
Но все же он решил посвятить Плотникова в тайну поисков. Плотников подумал, поплевал на папироску и ответил:
- Ну что ж. Помогу. Дело, по-моему, почти государственное.
Он действительно помог. Через несколько дней он рассказал капитану, что Виттоль опять в Сухуме и сейчас уехал в Очемчиры за табаком.
Плотников отпросился с работы на два дня, и они уехали. В Очемчирах Виттоля не застали, - час назад он выехал на лошадях обратно в Сухум. Капитан побагровел и стукнул кулаком по столу. Они сиделе в духане.
- Сукин кот! - Он хмуро посмотрел по сторонам. - Опять я зеванул. Надо сейчас же жарить в Сухум.
Духанщик посоветовал сговориться со шкипером Абакяном. Шкипер собирался вечером отойти в Сухум.
Нашли Абакяна. Он сидел на палубе паршивенькой моторной фелюги со странным названием "Ошибка революции" и ел кефаль. Абакян был суетлив, предупредителен, видимо побаивался капитана.
- Ницего не знацит. Цестное слово, ницего - залопотал Абакян и объяснил, что фелюгу построили после революции, фелюга вышла дрянная, вот и назвали ее "Ошибкой".
- Вот здули! Что за народ, ей-богу, черт его знает!
Абакян виновато заморгал глазками и подтянул широченные коричневые штаны. Из-под синей его каскетки стекал пот. Пассажиры были страшные, - как бы чего не вышло ( у Абакяна в трюме был запрятан безакцизный табак ). Он пошел к духанщику и долго с ним совещался. Духанщик подумал, высморкался в полу бешмета и таинственно поднес Абакяну ошеломляющую новость.
- Чекисты! Тебя доведут до Сухума, и там ты пропал. Сделай так, чтобы не попасть в Сухум. Понимаешь?
-Ай, ошибка, ай, ошибка, слуцилась! - бормотал он, вытирая рукавом пот. Руки его дрожали от скорби. Конечно, он пропал. Уныние плоских и грязных Очемчир усугубляло тоскливое настроение. Он решил удрать раньше срока, но на палубе "Ошибки" заметил страшных пассажиров.
- Сидят, собаки, - прошептал он, - сидят, шакалы, чертовы дети, холера на их головы!
Приходилось подчиниться судьбе.
Вечером в редком тумане снялись с якоря и пошли. Ветра не было. Работал мотор; он сопел и брызгал нефтью. Стык его быстро усыпил капитана и Плотникова. Абакян сидел на руле. Скупые огни Очемчир отодвигались, меняли места, гасли на пустой малярийной равнине. Горы ушли в глубь страны.
На рассвете капитан проснулся и растолкал Плотникова. Подходили к Сухуму; в рассветной мути, полной снов, горели редкие огни.
Капитан потянулся, посмотрел на Абакяна. Абакян спал, обняв штурвальное колесо. Голова его ездила по ободу, каскетка свалилась.
- Ну и дряной шкиперишка! - Капитан тряхнул Абакяна за плечо. - Что же ты спишь, зараза, на штурвале! Суда не нюхал, арестант?
Абакян помотал головой, замычал и свалился на палубу. Капитан отодвинул его ногой, стал к штурвалу и сказал вниз мотористу:
Из трюма раздалось недовольное бормотание: моторист не спал.
Капитан взглянул на берег, прищурился и потряс головой, будто сбрасывал сон. Потом снова взглянул на берег.
- Что за лавочка? - пробормотал он и вдруг крикнул Плотникову: - Гляди на берег, видишь?
Впереди были огни, унылый и плоский берег, горы отступили в глубь страны, и капитан узнал вчерашний духан, где ему посоветовали сговориться с прохвостом Абакяном.
- Заснул немнозко, - залопотал Абакян. - Руль взял на борт, ай, какая ошибка вышла, ай, ошибка!
Пока капитан и Плотников спали, "Ошибка революции" сделал гигантский круг по морю и снова подходила к Очемчирам. Капитан, зная себя, сдержал бешенство, подступившее к горлу.
- Ну, погоди, - сказал он глухо Абакяну. - Недолго ты проплаваешь на своей "Ошибке", барахольщик. Я заявлю начальнику порта.
- Цто я могу делать, - ответил Абакян. - Я тоже целовек.
В Сухуме капитан узнал, что Виттоль уехал в Батум вечерним пароходом. Он выругался, замолк, а через день уехал вслед за Виттолем на "Рылееве". Море было свежее. Шла серая пенистая волна, и это успокоило капитана. Но все же, прощаясь с Плотниковым, он сказал:
- Ну и чертова страна! Ты плюнь, уезжай отсюда.
В жарком камбузе он достал чашку крепкого кофе, вдохнул запах машинного масла, угля и просмоленной палубы, поглядел, как волна моет черные грязные борта, и почувствовал себя дома.