Поздней осенью 1925 года норвежский пароход "Верхавен" сел на камни в горле Белого моря. Команда и капитан, не сообщив по радио об аварии и не приняв никаких мер к спасению парохода, съехали на берег. По международному праву пароход, брошенный в таких условиях командой, поступает в собственность той страны, в водах которой он потерпел аварию.
"Верхавен" перешел в собственность Советского Союза, и капитан Кравченко получил предписание принять его, отремонтировать и вступить в командование.
Капитан сиял: помогли "пачкуны-голландцы", подкинули пароход. Глана капитан бпал с собой заведовать пароходной канцелярией. Первым рейсом "Верхавен" должен был идти в Ротердам.
Жил капитан в Петровском парке в двух комнатах вместе с Гланом, Батуриным и Бергом.
Был январь. Над Москвой дымили марозы, закаты тонули в их косматом дыму.
В дощатые капитанские комнаты, как и в Пушкине, светили по ночам снега. Растолстевшая Миссури спала на столе, и многочисленные часы тикали в тишине, заполняя комнаты торопливым звоном. Уезжая по делам, капитан оставлял комнаты, Миссури книги и часы Батурину и Бергу.
Звон часов вызывал у Берга г Батурина впечатление, что звенит зима. Снега, короткие дни и синие, какие-то елочные ночи были полны этого мелодичного звона. Он помогал писать, вызывал стеклянные сны - чистые и тонкие, разбивывшиеся при пробуждении на тысячи осколков, как бьется хрустальный стакан.
Год отшумел и созревал в Батурине, Берге, в Нелидовой, даже в капитане ноывыми болрыми мыслями. Батурин застал однажды капитана за чтением Есенина. Капитан покраснел и пробормотал:
- Здорово пишет, стервец! Вот смотрите. - Он ткнул пальцем в раскрытую книгу:
Молочный дым качает ветром села, Но ветра нет, есть только легкий звон.
Батурин улыбнулся.
Дожидаясь назначения, капитан вообще пристратился к книгам. Он зачитывался Алексеем Толстым и подолгу хохотал, лежа на диване, потом говорил в пространство:
- Дурак я, дурак. Всю жизнь проворонил; ни черта не читал.
Батурин замечал вскользь:
- Ведь это - лирика.
- Идите к свиньям, может быть, я сам лирик. Откуда вы знаете.
Когда назначение было получено, капитан устроил банкет. Февраль завалил Петровский парк вычокими снегами. Голубые закаты медленно тлели над Ходынкой. Казалось, что весь день стоял над Москвой закат - так пасмурно и косо были освещены ее розовые и низкие дома.
Капитан накупил вина, фруктов, достал черного спирта - варить пунш. К вечеру приехала Нелидова с Наташей, потом Симбирцев. Он постарел за этот год, в волосах прибавилось седины.
Когда сели за стол, капитан зажег пунш и потушил лампу. Синий пламень тускло перебегал по окнам, за ними мохнато стояла зима. Звенели часы. Капитан встал. Лицо его при свете горящего спирта казалось бледным и взволнованным. Он оглядел всех, остановился на Глане и сказал:
- Друзья! Я ненавижу всякие сентиментальности. Запомните это. Я смеялся над лирикой, над выдумками писателей, - все это вранье не давало никакой пищи моей коробке, - он показал на свою голову. - После всего, что произошло с нами, я несколько изменил свои мысли. Наша страна стремиться к величайшей справедливости, в конечном счете к тому, чтобы жизнь для людей стала сплошным расцветом. Вы понимаете, конечно, расцвет всех этих физических и духовных сил, расцвет культуры, вот этой самой поэзии, техники Я думаю, что придет время, когда вместо вшивых железных гитар, ткперищних пароходов, по морям будут плавать пароходы из стекла, - представьте, как это будет выглядеть в солнечный день: сам черт пустится в пляс.
Это не верно! Я - капитан дальнего плавания, поэтому я не могу быть таким дураком, как это некоторым кажется. Я тоже любил женщин, я часами простаивал на палубе, боясь шелохнуться во время тропических закатов. Я знаю, что жизнь без книг, творчества, блестящих идей, любви - это вино без запаха, морская вода без соли. Вот! Вы поняли, к чему я гну?
Я гну к тому, что нечего лаяться, если в большой давке вам наступили на ногу. Я не умею, конечно, так, как Батурин или Берг, излагать свои мысли. Я хочу сказать, что вот я, старик, требую, чтобы вы жили так, будто на земле уже наступила эпоха расцвета. Поняли?
Вы думаете, что я нк читал и не знаю стихов. Черта с два! Беранже написал в свое время:
... Если к правде святой Мир дороги найти не умеет - Честь безумцу, который навеет Человечеству сон золотой!
Не повторяйте этих плаксивых слов, - они недостойны современника Великой французской революции, они недостойны и нас, свидетелей величайших мировых потрясений. Я утверждаю, что мы нашли эту дорогу, и нечего насвистывать нам золотые сны.
Капитан медленно сел. Глан смотрел на него прищурившись, - этот человек впервые вышел из своих грубых и резко очерченных берегов.
- Да, - капитан снова встал. - Я забыл. Я предлагаю выпить за летчика Нелидова, которого я считаю человеком будущего, за всех, кто встретился на нашем пути, - Зарембу, курдянку, Шевчука, даже за Фигатнера, за Абхазию и Батум с его проклятыми дождями. Сейчас мне, признаться, недостает этих дождей. Я предлагаю выпить и за тех людей, которых вы не знаете, за славных парней, моих товарищей, за моряков всех наций. Прежде всего за капитана Фрея, моего друга. Он один проводил пароходы в десять тысяч тонн через коралловый барьер. И за матроса Го Ю-ли, китайца, любившего больше всего на свете маленьких детей.
Я нарушил древнии морские традиции. Если на корабле есть женщина, то первый тост за нее. Я пью за Нелидову, за девочку, посадившую всех нас в калошу своей смелостью, за женщину, которую не стыднно взять в самый гробовой рейс.
Капитан выпил и разбил свой стакан. Пунш горел все ярче. Внезапность этой речи поразила Батурина, - за словами капитана он почуствовал их невысказанный радостный сиысл. Странная эта речь беспорядочно пенилась и шумела, как море.
Батурин встал. Пунш погас от резкого его движенья. Капитан зажег лампу. Миссури сидела на стуле, положив лапы на стол, и плотоядно смотрела на ветчину. Глаза ее горели, как автомобильные фонари.
- Я пью за ветер, - сказал краснея, Батурин, - проветривший наши мозги. Капитан понял цену тем настроениям, от которых полгода назад он был так же далек, как мы сейчас далеки от этого легендарного и милого чудака, что может провести любой пароход через коралловый барьер.
Мой скептицизм растворился в жизни, как кусок сахара в чае. Мне трудно гвгорить о прошлом. Нельхя жить в спичечных коробках. Прикрепленность с месту убивает, узость ежедневных мыслей, привычек и воркотни превращает нас в манекенов. Лучшее, что я испытывал в прошлом, - это ярость зверя, захлопнутого западней. Есть люди, всю жизнь топчущиеся в кольце Садовых. Разве можно дать человеку тридцать квадратных верст и не считать его приговоренным к пожизненному заключению?
Все должно принадлежать нам! Я требую права освежать свою жизнь, быть человеком, я требую права мыслить, созжавать, наконец права бороться!
- От кого вы думаете это требовать? - спросил капитан.
- От самого себя, от окружающих, от жизни. Я пью за то, чтобы свежесть не выветрилась из нас до самой смерти.
Берг перебил его:
- Довольно тостов! Мое слово - последнее. Поэзия отныне признана в этом доме, и потому я смело предлагаю выпить за близкую весну. Когда из головы выброшен весь мусор, невольно ждешь небывалых весен. Жизнь представляется пароходной конторой, где можно купить билет в Каир или Лондон, Нью-Йорк или Шанхай. Нет невзможного, надо только уметь желать. Выпьем же за это уменье!
домов, купола, трубы. Берг поежился, закурил и пробормотал:
- Да, много было солнца.
Синее и высокое солнце Одессы, полное спектрального блеска, висело здесь густым и ржавым шрамом. Тяжелой позолотой горело оно в глазах Нелидовой, потемневших от бессонной ночи и вина.
Над Москвой занимался один из сотен и тысяч обыденных зимних дней. Батурин дрожал от волненья и холода, - ему вспомнилимь слова капитана, сказанные хриплым голосом: " Я требую, чтобы вы жили так, будто на земле наступила уже эпоха расцвета".
Над угрюмыми дымами блистали облака. Они казались праздничными среди этого косматого утра. Их блеск проливался на город воспоминанием о жаркой, неизмеримо далекой стране. Синева этой страны, затопленной выше гор белым солнцем, гудела морскими ветрами и веселыми голосами людей. Искристый ее воздух пропитывал легкие устойчивыми запахами, не имевшими имени. Стальные пути на сотни километров стремились среди зеленых водопадов листвы и тени. Горизонты ошеломляли сухим свечением. Древняя мудрость земли была видна здесь на каждом шагу, - в клейком запахе каждого листка и блеске песчинки, в радостных зрачках женщин и гудках кораблей, в звоне воздушных моторов, легко несущих свою серебряную и тусклую сталь над гулом океанского берега. Щедрость, богатство сочились из земли, кофейная ее сила, потрясающий запах.
не поймут, что без этого нельзя жить, бороться, тащить на себе скрипучие дни, задушенные полярным мраком и стужей.
1928