Поиск по творчеству и критике
Cлова начинающиеся на цифры
Показаны лучшие 100 слов (из 216).
Чтобы посмотреть все варианты, нажмите
Несколько случайно найденных страниц
Входимость: 1. Размер: 11кб.
Часть текста: Константина Георгиевича к Рязанщине оставался загадкой. Только сын его Вадим Константинович Паустовский (1925-2000) приоткрыл писательскую тайну незадолго до своей кончины. Новые сведения о писателе, связанные воедино, привели к неожиданному открытию: в Рязани К.Г. Паустовский жил прежде и лишь спустя 10 лет отправился изучать городское предместье - Мещёру. Оказывается, Константин Георгиевич с начала 1920-х годов охотно приезжал в Рязань - вначале на Липецкую улицу (ныне это середина улицы Маяковского), позже на Советскую (Соборную) площадь в гости к родным своей жены Екатерины Степановны Загорской-Паустовской. Один или с женою, а потом и с маленьким сыном, он любил неспешно гулять по мощёным улочкам познаваемой Рязани. Разглядывал красоту старинных зданий и древних церквей города, обдумывал сюжеты новых рассказов. Семья, в которую наезжали Паустовские, издавна связана была с духовной средой рязанской Епархии. Не случайно Константин Георгиевич, послушав совета одного рязанского священника и из любопытства посетив лесную Солотчу в начале 30-х годов, остановился в домике бывшей служащей местной церкви - престарелой Марьи Михайловны. Изба Марьи оказалась по соседству с усадьбой забытого русского гравёра И.П.Пожалостина (1837-1909), замечательного рязанца, достойного памяти потомков. Очаровательная глушь села Солотчи, узкая колея до неё из города Рязани, удобный для творчества и полный реликвий дом гравёра -...
Входимость: 1. Размер: 8кб.
Часть текста: «Елена», «Афродита», – были маленькие, черные и смешно подскакивали на гребнях пенистых черноморских волн. Над портом страшно дымили их красные трубы с белыми звездами. Пароходики были похожи на переводные картинки. Сиплые их машины и тесные каюты, где коки выращивали в жестянках побеги лимонов, напоминали детство парового флота, то добродушное и безмятежное время, когда, по словам стариков, на морях стояли мертвый штиль и глухая жара. Пароходы эти не торопились уходить. Они лежали, накренившись на борт, в теплой воде у набережной, обвешанные матросским бельем. Команда ловила с бортов скумбрию и мылась на палубе. Идиллическое существование этих финикийских судов не нарушалось ни войнами, ни революциями. Им было немного надо: груз лимонов, малую толику хлеба, вина и сыра, много солнца и побольше беззаботности. При наличии этого жизнь казалась прекрасной. Чаще всех в редакции бывал боцман Миронов. Он нежно был привязан к своей морской газете. Он умел, как никто, завязывать галстук австралийским узлом, был высок, конфузлив и обладал памятью четкой и феноменальной, как фотографическая пластинка. В Нью-Орлеане в 1920 году он вошел в бар, сел под полосатым тентом и заказал бутылку виски. Вокруг сидели негры и скалили ослепительные зубы. Вслед за Мироновым вошел полисмен, тронул его за плечо и грубо сказал: – Выйдите отсюда!...
Входимость: 1. Размер: 37кб.
Часть текста: исторических, политических условиях, даже в разные времена года. Не претендуя на полноту исследования, автор статьи стремился показать разноликий образ Одессы, созданный К. Паустовским в его литературном и эпистолярном наследии. Сразу отметим, что К. Паустовский относится к тем писателям, для которых географический фактор, обстановка, в которой протекает действие романа или повести, являются очень важными, иногда определяющими. Писатель С. Гехт однажды точно подметил, что все рассказы молодого Паустовского – “сплошная история с географией” [8, 523]. Размышляя о секретах писательского труда, Паустовский подчеркивал, что сюжет и литературные персонажи получаются плоскими и неинтересными, если изображаются вне конкретного места действия, без внимания к деталям обстановки, в которой разворачивается действие. Он стремился, чтобы произведение воздействовало на все органы чувств читателя. Этому секрету он учился у своих друзей, коллег в Одессе, когда шел процесс становления его писательского таланта. В частности, он восхищался очерками С. Гефта, которые, по словам И. Бабеля, “пахли морем, акацией, бахчами”. Читатели очерков “осязали на своем лице дыхание морских ветров”, “чувствовали вкус зеленоватой едкой брынзы”, “видели все со стереоскопической выпуклостью” и “слышали острый певучий береговой говор ничему не удивляющихся, ...
Входимость: 2. Размер: 8кб.
Часть текста: "Или его берут!" В то время Одесса все же больше "была Одессой" нежели теперь. И немудрено, что новую, причем, талантливую книгу "за Одессу", к тому же, стоившую пятьдесят копеек "теми деньгами", запоем читал весь город - молодые мамы, восседавшие на Куликовом Поле рядом с причаленными к скамейкам колясками, пассажиры трамваев и кондукторы этих же трамваев, первые отчаянные купальщики в Аркадии, грешным делом, автор этих строк на лекции по сопротивлению материалов, а главное, старые моряки, "заседавшие" на Приморском бульваре, и их "сухопутные" ровесники в Городском саду... А потом одесские старожилы, неоднократно и шумно обсудив, оценив и еще раз обсудив подробности, факты, детали, страсти, слухи, радости и неприятности тех лет, которые Паустовский с отдающим горечью разочарования подтекстом назвал "временем больших ожиданий", к величайшему удовольствию автора забросали его письмами, подсказывая, о ком и о чем он "таки да" еще должен был написать, не "мог написать", а именно "должен". Но "Время больших ожиданий", по словам самого автора, "не мемуары, а свободная повесть", в которой правда и вымысел переплетены так туго, что вымышленные персонажи и ситуации не вызывают и тени сомнения, а многие реалии представляются столь фантастичными, что их вполне можно отнести на счет творческого воображения автора. Одним из примеров тому похоронное объявление "Рухнул дуб Хаим Вольф Серебряный и осиротелые ветви низко склоняются в тяжелой тоске..." Признаться, я считал, что Паустовский попросту сочинил этот сногсшибательный одесский перл, пока......
Входимость: 1. Размер: 4кб.
Часть текста: Старинный персидский поэт Саади, чьи песни до сих пор овеяны неумирающей своеобразной прелестью, писал о себе в «Тезкирате»: «Тридцать лет я употребил на скитания. Я коротал дни с людьми всех народов и грелся у многих костров. Я видел частицу великой красоты, наполняющей вселенную. Тридцать лет я употребил на учение и последние тридцать лет – на творчество». Счастлив тот, кто, прожив такую жизнь, оставил потомкам «чекан души своей». Эти слова «сладчайшего» Саади словно сказаны о Горьком, беспокойном скитальце, жаждавшем познавать и созидать. Ибо Горький оставил нам не только силу и свежесть всего им написанного. Он оставил нам «чекан души своей» – может быть, самое прекрасное из своих творений – свою необычную жизнь. Жизнь поистине гениальную, полную тяжкого труда над собой, когда из первичного булыжника, из дикой и вязкой волжской глины интуитивно, непрестанно и трудно созидался прекрасный слепок, тонкий чекан. Из чадной, пьяной, пахнущей сапожным варом и сивушной отрыжкой России, из кривых хибарок замшелых городков вышел великий скиталец, полный горения, с широкими и верными ухватками кузнеца, с мягким и сильным взглядом, с необычными прозрениями, неземной тоской и народным, самарским акцентом. Скитания – это путь, приближающий нас к небу. Это знали еще древние народы Востока. Скитальчество не болезнь, не страсть – это высшее и кристальнейшее выражение большой человеческой тоски по далекому, загаданному, по жизни, овеянной свежими ветрами, многогранной, ликующей, в которой поет каждый миг, каждая почти незаметная минута. Скитальчеством именно в этом смысле болел Горький. От желтых размывов Волги, от синего марева засимбирских степей, от пестрых, как татарские тюбетейки, астраханских базаров он уходил к белой Мекке – московскому Кремлю, к дикой,...