В конце 1916 года, во время германской войны, штурман Александр Щедрин, только что окончивший морское училище, был отправлен на Аландские острова, во флотилию миноносцев.
Зима стояла теплая. За Ревелем море было свободно ото льда. Щедрин долго смотрел с палубы транспорта на затянутые сумраком берега. Там, в Ревеле, осталась мать. Она приехала из Петрограда проводить сына и остановилась в недорогой гостинице.
Отец Щедрина - морской врач - давно умер. Мать жила на пенсию. Она помогала своим сестрам, теткам Щедрина, и пенсии всегда не хватало. В одном Петрограде было три тетки. Кроме того, приходилось посылать деньги еще одной тетке во Владивосток, а другой - в Киев.
Все тетки были или старые девы, или вдовы с кучей детей на руках. Семья была дружная, петроградские тетки давали уроки музыки и французского языка. Они всегда торопились, беспоко-ились, бегали по лекциям и библиотекам, умилялись на концертах, вечно кого-то жалели и кому-нибудь помогали.
Почти все тетки были женщины добродушные и некрасивые. Это, по словам матери Щедри-на, "разбивало их личную жизнь". Одна тетка прекрасно пела, у нее был оперный голос, но на сцену ее не взяли из-за близорукости. Без пенсне она слепла и делалась беспомощной, как ребенок, - куда же такую на сцену!
Но, несмотря на некрасивость, у всех теток были в молодости жестокие романы. Герои этих романов давно облысели, женились, заведовали департаментами и командовали полками, но все же тетки при случайных встречах с ними на улице вспыхивали, как институтки, потом прибегали к матери Щедрина, запирались в ее комнате и долго плакали.
- За что Бог наградил меня такими дурами! - в сердцах кричала за дверью мать.
Но Щедрин знал, что она притворяется.
Сестры не могли жить друг без друга. Мать Щедрина считалась их общей утешительницей. Она была добра, рассудительна и называла себя революционеркой.
Тетки были отходчивы. Через час после слез они уже возмущались за обеденным столом министром народного просвещения, тупицей Кассо.
Как и у многих семей, у Щедриных было свое семейное предание. Когда Александр подрос, мать рассказала ему, что его дед, Николай Щедрин, участвовал в восстании декабристов, был ранен в руку и бежал после восстания за границу. Вместе с матросом восставшего гвардейского экипажа он пробрался в Або и оттуда пошел пешком по льду замерзшего Ботнического залива в Швецию. На Аландских островах его арестовали, но ему удалось бежать в Стокгольм на француз-ском парусном корабле.
Тогда же мать достала из комода и показала Щедрину небольшой портрет молодого военно-го, сделанный акварелью. Бледный офицер стоял, опираясь на саблю, в дверях пустого зала. На офицере был черный мундир. Позади, за стеклами дверей, висели в небе белые облака и стояли сады, покрытые серой дымкой. От портрета почему-то оставалось впечатление одиночества.
Щедрин не очень верил семейным преданиям. К своим восторженным теткам он относился снисходительно и даже насмешливо.
Александра Щедрина тетки звали увальнем и сухарем и возмущались тем, что мальчик чрезмерно увлекается научными книгами и сидит по ночам над чертежами географических карт, вместо того чтобы зачитываться Тургеневым и декламировать стихи Фета.
Когда Щедрин получил назначение на Аландские острова и уезжал с матерью из Петрограда в Ревель, все тетки пришли провожать его на Балтийский вокзал.
Морские офицеры, ехавшие в одном вагоне с Щедриным, иронически поглядывали на стай-ку щебечущих старушек, окружавших Щедрина. Тетки крестили его, давали ему много советов, роняли от волнения пенсне и сумочки. Щедрин краснел и с нетерпением ждал третьего звонка.
Но когда поезд тронулся, он рассердился на себя, на свой стыд за теток перед офицерами и молчал всю дорогу.
- Саша, ты поищи, милый, на Аландских островах какие-нибудь следы деда Николая. Все-таки интересно.
- Хорошо, мама.
Мать перед этим плакала, и Щедрин был рад, что она отвлеклась от мыслей о войне и вспомнила про деда.
В Ревеле во время войны запрещалось зажигать свет в домах, если на окнах не были опуще-ны шторы. Они сидели в темноте, и старинный город за окнами был сумрачен и тих. Зеленые звезды горели над ним, и с улиц доносился тихий стук колес.
- Никогда я не думала, - сказала мать, - что буду сидеть с тобой где-то в ревельской гостинице и провожать тебя на войну. Чем все это кончится, Саша?
Мать печально вздохнула.
В дверь постучали. Вошел портье, лысоватый, похожий на сыщика. Он быстро обежал глазами комнату и доложил, что, по старой традиции, владелец гостиницы ежегодно устраивает для своих жильцов, оторванных от родного дома, рождественскую елку. Владелец гостиницы просит всех сойти в зал, где елка уже зажжена и господа жильцы могут получить подарки.
Щедрин с матерью спустились в зал. Золотой жар разноцветных свечей наполнял его. Окна были завешены.
Елку так густо украсили стеклянными бусами, бумажными цепями, флажками союзных держав и золочеными орехами, что почти не было видно ее темной хвои. Елка стала похожа на дорогую куклу в розовых кружевах. Круглые маленькие столики стояли вокруг нее. За ними сидели морские офицеры и женщины в бальных нарядах.
Черное старенькое платье матери Щедрина выделялось среди шелкового сияния и горячего света, как нищенская заплата. Мать стеснялась. Они сели в углу, за крайний столик, и долго ждали, пока официант подошел к ним и сунул на стол длинный список кушаний.
- Я выберу сама, Саша, - робко сказала мать и взяла карточку. Денег было немного, и она боялась, что сын, чтобы порадовать ее, закажет что-нибудь слишком дорогое.
Официант не стал ждать и отошел к соседнему столику. Там сидел плотный чернобородый капитан первого ранга. Глаза у него были темные и выпуклые. Он водил ими по сторонам и с одинаковым выражением брезгливости смотрел и на официанта, и на Щедрина, и на свою даму - пышную и густо напудренную блондинку в лиловом платье.
Мать заказала чай с пирожным. Официант долго не подавал. Ждать за пустым столиком было тяжело и почему-то стыдно, как на скамье подсудимых.
Молоденький мичман подсел к роялю, ударил по клавишам и запел грассируя:
Дитя, не тянися весною за розой, Розу и летом сорвешь...
Мичман зажал папиросу в углу рта, небрежно поморщился и взял сладкий затихающий пассаж. Тогда из-за дальнего столика грубый голос неожиданно сказал:
- Я просил бы от имени всех господ офицеров сыграть сначала гимн, а потом ваши розы.
Мичман снисходительно улыбнулся, оборвал песню, встал и, слегка наклонившись над кла-виатурой и рисуясь, заиграл гимн. Все поднялись. Официанты застыли с подносами среди зала.
Мать Щедрина торопливо встала, ридикюль у нее раскрылся, и из него выпал на ковер скомканный носовой платок. Он был еще сырой от слез.
Капитан с выпуклыми глазами подозвал официанта, ткнул коротким пальцем в сторону столика Щедрина и сказал:
- Уберите это!
Официант не понимал и, заискивая, смотрел в брезгливое лицо капитана.
- Что прикажете? - спросил он, согнувшись.
- У вас под столиком валяются тряпки! - сказал, раздражаясь, капитан и начал краснеть.
Женщина в лиловом платье быстро заморгала глазами. Официант подошел, поднял скомканный носовой платок и положил его на стол около матери Щедрина.
- Обронили, - сказал он тихо и, пятясь, отступил.
Щедрин смотрел на капитана, руки у него холодели и лицо темнело от гнева.
- Саша! - сказала мать. - Успокойся... Ради Бога, успокойся!
Капитан жадно ел, не обращая на Щедрина никакого внимания. Он сочно жевал, и черная его борода ерзала по синеватой хрустящей салфетке, заткнутой за тугой крахмальный воротник.
- Пойдем отсюда, - сказал Щедрин матери. - Нам нечего делать здесь, среди этих...
Голова у матери затряслась от страха за сына.
Щедрин смолчал. Они вышли. Только на лестнице Щедрин договорил начатую фразу:
- Нам нечего делать среди этих скотов. Голубая остзейская кровь! Мало их топили в Крон-штадте в пятом году! Мать замахала на него руками.
База миноносной флотилии была расположена в городке Мариегамне, на одном из островов Аландского архипелага.
Щедрин был назначен на миноносец "Смелый". "Смелый" нес патрульную службу вблизи берегов, выискивая немецкие подводные лодки, и в Мариегамн возвращался редко.
Месяц за месяцем тянулись скитания по серой и пустынной Балтике. Днем и ночью холодная вода шипела у стальных бортов, гудели турбины, наблюдатели до ряби в глазах всматривались в горизонт, чтобы не пропустить дым или перископ подводной лодки. Офицеры играли в кают-компании в карты. Трудно было поверить, что на море идет война и тусклая вода вокруг полна опасностей. Моряки жаловались, что самая скучная служба на флоте, конечно, на дозорных судах.
- Рыщем, рыщем, - говорили между собой матросы, - блоху в сене ищем.
В последних числах февраля "Смелый" вышел к берегам Швеции. С утра падал снег, перемежавшийся градом и дождем. В корму бил порывистый ветер. Каждую минуту он менял направление и хлестал то в спину, то в лицо, то справа, то слева.
навсегда в другие, счастливые страны и посылает Балтике свой потухающий свет.
- Не то ночь, не то день - ни черта не разберешь! - жаловались вахтенные. - Вот собачья работа!
В свободное время Щедрин много читал. Сначала офицеры заходили к нему в каюту и просили дать почитать что-нибудь, но потом бросили. Выбор книг, по их мнению, был скучный. У Щедрина было больше всего научных книг, офицеры же спрашивали развлекательную беллетрис-тику.
Кроме офицеров, книги у Щедрина брал иногда штурвальный Марченко - бывший матрос торгового флота, черноморец, неуклюжий, сутулый человек с прищуренными глазами. Во всех случаях жизни он сохранял невозмутимость, а свое отношение к окружающему выражал несколь-кими любимыми словами. Самым любимым его словом было "кабаре".
- Это же кабаре! - говорил он, если видел что-нибудь нелепое или непонятное. - Чистое кабаре, накажи меня Бог!
В один из этих сумрачных дней Щедрин, освободившись от вахты, лежал у себя в каюте и читал книгу о движении материков. Теория эта была в то время мало известна и поражала своей простотой. Особенно удивляло Щедрина наглядное доказательство этой теории. Щедрин брал небольшую карту земного шара, вырезал из нее ножницами Америку, Европу и Африку, пододви-гал Америку к Европе, и контуры материков сходились, как края одного куска бумаги, разорван-ной на части.
За пристрастие к наукам молодой мичман с радостными глазами, Акерман, прозвал Щедри-на "Чарльзом Дарвином", а миноносец был прозван "Смелым Биглем".
По старой морской привычке, все миноносцы носили прозвища, так же как и большинство офицеров.
Волосатого командующего флотилией звали "Палубный лев". Старшего офицера на "Сме-лом", Виктора Попова, прозвали за его маленький рост "Полувитей". Когда Полувитя стоял на мостике, то над поручнями торчала одна его голова в клеенчатом штормовом капюшоне. Миноно-сец "Стремительный", ходивший вместе со "Смелым", прозвали "Паровой балагулой" за то, что он всегда отставал.
Акерман был начитан, обладал удивительной памятью, любил шутить и выражаться в торжественном стиле авантюрных романов.
Щедрин лежал с книгой в руке, но вдруг схватился за койку. Миноносец сильно качнуло. Он круто поворачивал, меняя курс. Книга упала на пол.
Щедрин сел на койке и вздрогнул: оглушительные колокола боевой тревоги гремели по миноносцу. Над головой, топоча сапогами по железным настилам, бежали люди.
Щедрин, путаясь в рукавах шинели, натягивая ее на ходу, выбежал на палубу. На трапе он столкнулся с Акерманом.
- Что случилось? - спросил Щедрин.
- Наш маленький отважный корабль, - ответил Акерман, - ринулся на неприятельский крейсер.
- Да ну вас! - отмахнулся Щедрин и побежал дальше.
- Команда застыла у орудий, готовая или победить, или умереть! - крикнул ему в спину Акерман. - Слышите?
- Сумасшедший! - успел прокричать Щедрин.
Акерман, ловко спускаясь по трапу к своему месту около орудия, показал Щедрину кулак.
Произошло следующее.
это подводная лодка.
Когда Щедрин выбежал на палубу, "Смелый" полным ходом шел с запада на юг, сближаясь с крейсером.
Град бил в лицо. Восточная часть неба была темнее западной. В этом было преимущество "Смелого". С крейсера почти не видели миноносца - он казался сгустком дыма и мглы, мчавшей-ся в бурунах и пене. Крейсер же чернел на пасмурном небе громадой своих надстроек, труб и орудийных башен.
- Теперь на том крейсере чистое кабаре, - сказал Марченко, стоя рядом с Щедриным. - С таким грузом на хвосте немыслимо драться. Сейчас немцы отдадут буксир и кинут свою лодку. Будет дело!
Крейсер становился все темнее и ближе. Он не прибавлял хода, грозно молчал, и в этой неторопливости крейсера и в его молчании Щедрин почувствовал приближение сокрушительного удара.
Палуба миноносца дрожала. Размахи от волн делались все круче. Люди на мостике и у орудий были привязаны к поручням.
На крейсере полыхнули четыре широких багровых огня, и тяжелый гул понесся в непрогляд-ные морские дали. Снаряды легли за кормой "Смелого".
"Смелый" развернулся бортом и послал мину. Взрыва не последовало. Крейсер отдал букси-рный трос, оставил лодку и, громыхая из орудий, начал быстро уходить к югу. Снаряд ударил в правый борт "Смелого", около кормы. Столб воды обрушился на палубу. Щедрин насквозь промок. На корме послышались крики. Командир послал туда Щедрина.
- Мичман Акерман ранен, - сказал он. - Замените его.
Щедрин прошел на корму. Несколько матросов подняли Акермана. У него была раздроблена нога. Он успел сказать Щедрину:
- Немного рвануло борт, но это пустяки. Командуйте. - Он усмехнулся и добавил: - Истекая кровью, он отдавал приказания матросам...
Акерман хотел сказать еще что-то шутливое, но вскрикнул и застонал. Матросы, приседая и хватаясь за поручни, понесли его вниз, в кают-компанию.
"Смелый" перенес огонь на подводную лодку.
Люди у орудий работали торопливо и безмолвно. Лодка грузно качалась на волнах, как мертвый тюлень, и не отвечала. Ее уже едва было видно в сгустившихся сумерках.
Град барабанил по палубе и отскакивал от поручней. Мутное небо гудело и неслось к восто-ку мимо бортов миноносца.
Один снаряд взорвался на подводной лодке около командирского мостика, но лодка молчала. Молчание казалось зловещим и опасным.
- Она же пустая, - сказал Марченко Щедрину. - Зря снаряды тратим. Бьем по мертвому месту.
Щедрин не поверил матросу - не могли же немцы вести на буксире подводную лодку без единого человека команды!
Сорвался шквал. Командир "Смелого" Розен приказал прекратить огонь. Снег лепил в лицо, порошил глаза, ветер вертел его серыми вихрями вокруг широких труб миноносца.
Палуба была как будто залита темной тушью. Ночь завладела морем и миноносцем: даже в каютах, где были наглухо завинчены стальные крышки на иллюминаторах, лампочки горели в четверть накала.
Щедрин спустился в кают-компанию, к Акерману. В каюте было холодно, пахло лекарст-вами. Миноносец сильно качало, и при каждом размахе Акерман стонал все сильнее.
- Почему мы топчемся на месте, а не идем в Мариегамн? - спросил он Щедрина, не открывая глаз.
- Командир решил не отрываться от лодки. Лодка молчит. Черт ее знает, что с ней! Утром мы к ней подойдем.
- Значит, мне отрежут ногу, - сказал Акерман. - Она уже вся горит. Из-за какого-то железного, воняющего отработанным газом чудовища. Какая чепуха! Фельдшер ни бельмеса не понимает.
Акерман махнул Щедрину рукой, чтобы тот вышел.
Щедрин пошел к Розену. Щедрина тоже тряс озноб, и сильно болело под лопатками, трудно было дышать.
Розен стоял на мостике с Полувитей. Розен был тощий молчаливый остзеец. Он носил баки, и сейчас они, мокрые от снега, торчали по сторонам его фуражки, как маленькие уши хитрого и хищного зверя.
- Карл Игнатьевич, - сказал Щедрин очень громко, стараясь перекричать шум ветра в ушах, - мичману Акерману очень плохо. В ноге началось воспаление.
- Эх-хе-хе... - добродушно вздохнул Полувитя. - Придется ему потерпеть.
- Нельзя ли сейчас забуксировать лодку и идти в Мариегамн? - спросил Щедрин.
Розен обернулся к Полувите и пожал плечами.
- Вот извольте, - сказал он. - Сколько раз я просил, Виктор Петрович, этих дураков в штабе не назначать ко мне на миноносец юношей, интересующихся науками! - Он повернулся к Щедрину, засунул руки в карманы шинели и крикнул хриповатым голосом: - Это военный корабль, а не студенческая сходка! Прошу мне не указывать.
Щедрин махнул рукой и спустился с мостика.
Ночь тянулась очень медленно. Казалось, что утро никогда не сможет пробиться сквозь гущу туч, сквозь темную сырость и снег.
На рассвете "Смелый" начал осторожно подходить к лодке и дал по ней предупредительный выстрел. Лодка молчала.
С трудом спустили шлюпку, перебросили на лодку людей и завезли буксирный трос.
В числе посланных на подводную лодку были Щедрин и Марченко.
То, что Щедрин увидел, показалось ему отвратительным сном. Люк лодки был открыт. В капитанской рубке сидел на полу немец-матрос. Он спал, и его никах не могли разбудить. Рядом с ним лежал труп офицера, должно быть командира лодки.
Из люка несло легким трупным смрадом и запахом хлора. Полувитя, Щедрин, Марченко и два матроса спустились внутрь лодки. Там было темно, пришлось светить карманными электри-ческими фонарями.
Лодка качалась, и вместе с ней качались свисавшие с коек мертвые руки и головы людей.
- Да, - сказал Марченко, - вот она как обернулась, война. Без крови.
Слова его отдавались в голове тупой болью.
- Они задохлись, - сказал старший офицер. - Во сне. Должно быть, лодка опустилась ночью на дно, чтобы дать отдых команде. Два матроса были приставлены к кислородным приборам, чтобы раз за ночь выпустить немного кислорода. Матросы открыли приборы, но не успели их закрыть: они тотчас уснули, кислород их одурманил. Вы не представляете, какой тяжелый сон бывает у людей на подводных лодках!
Щедрин и матросы слушали молча.
- Воображаю, - сказал старший офицер, - какие замечательные сны они видели перед смертью. Сначала кислород заполнил лодку, потом так же быстро, как кислород, начала накапли-ваться углекислота. Она их и задушила.
- А как же, Виктор Петрович, - спросил Щедрин и проглотил слюну: во рту был привкус меди, - как они могли всплыть и дать радио о помощи? Этого я не понимаю.
- Я ведь тоже ничего не знаю, голубчик, - ответил старший офицер и посветил фонарем на мертвых матросов. - Должно быть, двое или трое очнулись. Успели пустить сжатый воздух в цистерны, всплыть и послать радио. Но это было, как бы вам сказать, вроде их предсмертной судороги... Ну, пошли наверх!
- Заработали железный гроб, - пробормотал Марченко, подымаясь по трапу.
На палубе подводной лодки Щедрина снова окатило волной, и он начал дрожать так сильно, что с трудом отвечал на вопросы старшего офицера. Полувитя пристально посмотрел на Щедрина.
- Вернитесь на миноносец, - сказал он. - Здесь хватит и троих матросов.
- Да нет, я ничего, - ответил Щедрин и попытался улыбнуться, но из улыбки ничего не получилось. - Вот только промок.
Полувитя вздохнул и отвернулся. Матроса-немца подняли на руки и перетащили в шлюпку. Он зачмокал во сне губами, но не проснулся.
Шлюпка отошла к "Смелому". Он дымил, переваливаясь на волнах, и как будто укоризненно качал головой.
Щедрин сидел нахохлившись в шлюпке, и обрывки мыслей суетились у него в голове. Если бы знала об этом мать! Но ей даже трудно рассказать все, что он видел. Вообще никому нельзя об этом рассказать.
- Сами лезут к черту на рога, - сказал он вслух.
Но никто не обратил внимания на его слова. Матросы гребли, а Полувитя сидел, подняв воротник шинели, и вид у него был совсем не военный. Маленький, с рыжей мокрой бородкой и набрякшим лицом, он был похож на земского доктора.
"Но и ты ведь тоже сам лезешь", - подумал Щедрин и начал вспоминать, как он попал на войну. Нет, конечно, он пошел не сам, его взяли. Значит, кто-то имеет власть над его жизнью, над любовью к матери, над его судьбой.
"Но кто же, кто? - спрашивал себя Щедрин. - Царь?" Над царем в его семье всегда смеялись, называли его тупицей и армейским пьянчужкой.
снами.
Но все-таки зачем, например, Полувите, человеку скромному, обремененному кучей детей, дали в руки стальные приборы, созданные для того, чтобы рвать, рубить, кромсать живое человеческое тело?
"Произошла какая-то ошибка в нашем сознании", - подумал Щедрин. Он вспомнил своего репетитора, студента Райковича. Этот голодный и насмешливый человек только один раз загово-рил о войне, когда Щедрин поступал в морскую школу.
- Я признаю, - сказал он, - только одну войну. Она будет необходима и даже желатель-на. Я говорю о войне, направленной против возможности всех войн в мире, о войне не между народами, а между теми, кто хочет жить в мире, и теми, кто живет войной.
Шлюпка подошла к "Смелому". С кормы спустили штормовый трап. Щедрин подымался с трудом. Перед ним карабкался Полувитя, и полы его мокрой шинели били Щедрина по лицу.
Щедрин заметил, что после боя матросы и некоторые офицеры потеряли прежний воинский лоск. Они были подавлены, ходили сгорбившись, и почти у каждого в глазах была та же тревога, что и у Щедрина, - тревога от разбуженных боем и недодуманных мыслей.
"Смелый" медленно, часто стопоря машины, чтобы не оборвать буксирный трос, пошел в Мариегамну.
Погода менялась. Ветер стихал. В полдень боязливый свет солнца прорвался сквозь облака. Флаг на "Смелом" был приспущен.
Щедрин лежал у себя в каюте, стонал от ломоты в костях, морщился и кашлял. Он часто засыпал. Его будил судовой фельдшер. Он приносил Щедрину чай и горькие пилюли. Щедрин безропотно проглатывал их и снова засыпал.
Ему снилось, будто он падает ночью в холодную воду. Она с шипением отскакивает от его горячего тела, и сквозь снежную крупу он видит, как взлетает почти до неба и падает в водяные провалы кильватерный огонь "Смелого", взлетает, падает и тускнеет, закатываясь, как звезда, в мрачных ночных горизонтах.
Щедрин звал во сне мать. Он ворочался, сбрасывал одеяло, и лицо его, воспаленное, со спутанными волосами, было похоже на лицо больного мальчика. Щедрину было в то время всего двадцать лет.
В Мариегамне Акермана и Щедрина сдали в лазарет. У Щедрина началось воспаление легких.
Лазарет был старинный, построенный в начале девятнадцатого века. Почти все столетие до немецкой войны лазарет пустовал: народ на Аландских островах был крепкий, краснощекий, болел редко.
От каменных полов в лазарете было холодно и гулко - шаги врача доносились издалека. Щедрин и Акерман, лежа в дремоте, слушали треск огня в кафельных печах. На печных изразцах были изображены синеватые парусные корабли, неуклюжие, похожие на корыта. Корабли выпускали из пушек пухлые шары дыма.
В эту зиму в лазарете было особенно пусто и глухо. Кончался февраль. В России началась революция. Флот волновался, и до лазарета никому не было дела. Об Акермане и Щедрине как будто забыли.
Единственным вестником, приходившим из далекого мира, шумевшего за окнами сиренами кораблей и звоном весенней капели, был доктор - обрусевший швед, проживший всю жизнь на Аланде.
Его седые волосы торчали на голове в беспорядке, халат всегда распахивался. Он постоянно хохотал у себя в кабинете, и смех его долетал в самые дальние углы лазарета.
Щедрин любил посещения доктора. С ним в палату врывался живой запах табака и спирта. Доктор прикладывал ухо к груди Щедрина; волосы у доктора всегда были мокрые, должно быть от капели и тумана.
Чем ближе к весне, тем чаще остров был затянут туманом. В тумане пищали чайки, перекли-кались дети, а однажды вечером Акерман разбудил Щедрина, и они долго слушали, как в густом тумане за окнами торжественно и победно гремела "Марсельеза".
"К оружию, граждане!" - пели серебряные трубы.
- Узнаю голоса наших матросов, - говорил Акерман. - Худо сейчас шкуродерам, ой, худо! Разгневанный народ кинулся в дворцы тиранов!
Нога у Акермана заживала, и он снова начал шутить.
Однажды пришел Марченко.
Он рассказал, что его выбрали на "Смелом" председателем судового комитета, и принес Щедрину и Акерману подарки от команды - папиросы, два сухих апельсина и пачку газет за последние дни.
- Слушай, Марченко, мы же все-таки офицеры, - сказал Акерман. - Белая кость, голубая кровь и все такое прочее.
Марченко ухмыльнулся:
- Да вы ж почти что наши. Какие вы, извините, офицеры! Офицеры - это шкуры, а вы студенты. У вас мозги другие.
- Ну что ж, - сказал Акерман, - хоть мы и не заслужили, но и на том спасибо. Значит, будем винтить революцию до конца.
- Известно, до конца.
Марченко встал. Он торопился на матросский митинг.
- Где команды митингуют? - спросил Акерман. - На кораблях?
- Зачем на кораблях! На кораблях тесно. Собираемся на кладбище.
- Подходящее место! - усмехнулся Акерман.
- Самое подходящее, - серьезно возразил Марченко. - На кладбище есть одна могила, облюбовали ее матросы. Около той могилы и собираются, становятся прямо на камень, на валун, и говорят свои матросские речи.
- Чья же это могила?
- Вижу я, - сказал Марченко с сокрушением, - что придется вам об ней рассказать, а то вы вовсе как сухопутные, ничего не знаете. Лежат под тем камнем солдат Семен Тихонов и прапорщик Бестужев. Похоронены они вместе еще при Николае Первом. Понятно, матросы увидали ту могилу, и стало им интересно, почему это солдат зарыт с офицером и лежит на них один тяжелый валун. Стало матросам интересно, и доискались они обо всем у местных жителей. Сами знаете, нет такого дела на свете, до которого бы хороший матрос не мог допытаться. На то он и матрос. Докопались матросы, что сто лет назад стояли в этих местах крепкие зимы и залив замерзал кругом - от края до края. Теперь этого нету. Теперь, сами видите, зима здесь гнилая: снег, да туман, да дожди, чистая слякоть... Сто лет назад было в Петербурге восстание. Один из тех, кто был в том восстании, бежал, уносил голову от царской награды. Дошел он по льду до здешнего острова, хотел податься в Швецию и попался: схватили его не то жандармы, не то офи-церы. И был бы ему верный конец, когда бы не помогли ему бежать тот самый солдат Тихонов и прапорщик Бестужев. Выручили человека, а сами погибли злой смертью.
- Какой смертью?
- Об этом говорят разное. Кто говорит - расстреляли их перед казармами, кто говорит - засекли шомполами и похоронили радом, в одной могиле.
- Офицера не могли засечь шомполами, - сказал Акерман.
Марченко попрощался и ушел.
Щедрин лежал, закрыв глаза. Он вспомнил рассказы матери о деде, восторженные рассказы теток, над которыми он насмехался, и то, что с детских лет казалось ему семейной выдумкой, внезапно приобрело реальность, вышло из тесного круга их семьи, получило неожиданное значе-ние для новых, революционных времен, становилось широко известным не только ему, матери, его смешным теткам, но и сотням матросов. Значит, дед действительно был здесь, и в тогдашние крутые и страшные времена нашлись два человека, пожертвовавшие жизнью, чтобы спасти его от казни. Подвиг этих людей казался Щедрину гораздо выше, чем подвиг деда. И чем больше Щедрин думал об этом, тем сильнее волновался.
- Слушай, Акерман, - спросил он тихо, - как их зовут?
- Кого?
- Ну этих двоих, похороненных вместе.
- Солдата - Тихонов, а прапорщика - Бестужев.
Щедрину хотелось рассказать Акерману о деде, но он сдержался: больше всего он боялся насмешек и недоверия. "Какой же ты, Саша, к черту, внук декабриста! - скажет Акерман. - Ты же теряешься перед Розеном и не умеешь запросто сойтись с матросами. Ты же типичная шляпа, а не внук декабриста".
Темнело. Зеленая заря горела за оконным переплетом.
В коридоре послышались шаги. Вошел веселый растрепанный доктор. За ним санитар вел, поддерживая за спину, плотного чернобородого человека. Нового больного уложили на койку. Он уставился в потолок выпуклыми насмешливыми глазами и молчал. Доктор потер руки.
- Вот вам, молодые люди, - сказал он, - еще один товарищ по болезни. Втроем будет веселее.
Щедрин лежал, не открывая глаз. Он очень устал от разговора с Марченко и от мыслей о деде. Ему хотелось спать.
- Я настаиваю, доктор, - сказал новый больной резким голосом (Щедрин открыл глаза и быстро приподнял голову), - чтобы при первой возможности вы отправили меня в Гельсингфорс. Лечение здесь меня не устраивает.
- Господин каперанг*, - сказал Щедрин, - Гельсингфорс вам не поможет.
* Каперанг - сокращенное от "капитан первого ранга". (Здесь и далее примеч. автора, кроме особо оговоренных случаев.)
- То есть как? - нагло спросил новый больной. - Что вы городите, мальчик!
- Я не мальчик, а офицер революционного флота и к тому же кухаркин сын, - ответил Щедрин. - Мы с вами виделись на елке в Ревеле. Забыли?
- Представьте себе, не помню, - зло ответил каперанг. - Не припомню такого счастливо-го случая в своей жизни.
Щедрин сел на койке и сказал, обращаясь к встревоженному доктору:
- Уберите от нас этого хама!
- А вы будете иметь дело с матросами флотилии, - ответил, бледнея, Щедрин. - Доктор, этот офицер оскорбил при мне женщину только за то, что она была бедна и плохо одета. Сейчас он собирается дезертировать из флота в Гельсингфорс. Все равно - не здесь, так в Гельсингфорсе матросы с ним посчитаются.
- Ишиас - болезнь весьма удобная, - пробормотал Акерман. - Болит - и ничего не видно. А бывает наоборот и не болит - и все равно ничего не видно.
Капитан сел. Он смотрел на мичманов яростными глазами. Борода его тряслась, на виске вспухли толстые жилы.
- Замолчать! - внезапно крикнул он взгливым голосом.
- Бой мой! - сказал Акерман и зажал уши. - Если вы еще раз так крикнете, то от нас ничего не останется. Помилосердствуйте, господин каперанг!
Каперанг вскочил и, прихрамывая, вышел из палаты.
Халат волочился за ним по полу. Доктор и санитар вышли следом за ним. Доктор укориз-ненно качал головой.
Каперанга уложили в дальней палате, а через два дня ночью пришли матросы, арестовали его и отправили под конвоем в Гельсингфорс, в Центральный комитет Балтийского флота.
В апреле Щедрин выписался из больницы. Доктор запретил ему возвращаться на корабль. Недели две-три после болезни Щедрин должен был поправляться и отдыхать.
По совету доктора Щедрин снял комнату у рыбака Петера Якобсена.
Маленький старый дом стоял у самой воды. Дом был разноцветный: стены синие, облезлые, оконные наличники и двери - оранжевые, а внутри у каждой комнаты был свой, когда-то яркий цвет.
Комната Щедрина была выкрашена в желтую краску и завешана фотографиями предков Якобсена.
По утрам, лежа на деревянной кровати, Щедрин рассматривал висевших над кроватью стариков с тонкими, словно железными губами, - шкиперов и лоцманов, живших некогда в этом доме.
Тут же висели фотографии их дочерей - светлоглазых девушек с приветливым выражением лица - и жен - худых старух. Старухи сидели на фотографиях прямо, как полководцы, крепко положив на колени узловатые руки.
Среди фотографий был только один рисунок, написанный пастелью. Это был портрет моло-дой женщины с высоко взлетающими, нервными бровями, сумрачным блеском глаз и маленьким чистым лбом. Щедрин, глядя на этот портрет, всегда думал о том, что эта женщина делала здесь, в ничтожном рыбачьем городке, где сто лет назад было всего триста жителей.
В доме Якобсена было чисто и тихо; изредка только Якобсен пел на кухне заунывные песни и притопывал в такт ногой, ковыряясь в старых сетях.
У Якобсена была дочь трех лет, но она жила не у родителей, а у доктора. Бездетные доктор и его жена воспитывали девочку и собирались дать ей хорошее образование. Звали девочку Марией.
Жена Якобсена, Марта, была рассеянная женщина. Каждый день у нее сбегало молоко или кот воровал жареную рыбу из открытого шкафа. Якобсен беззлобно посмеивался над женой.
Вся эта жизнь производила на Щедрина такое впечатление, будто он перенесся на десятки лет назад, в патриархальную страну, где еще ходят почтовые кареты и в комнатах держат в маленьких клетках сверчков, приносящих счастье.
Имя Ленина уже гремело на матросских митингах. Оно было всюду. Стремительные мино-носцы разносили его по суровой Балтике. Радио, треща и разбрызгивая искры, передавало его на линейные корабли, в береговые батареи, в крепостные форты, на подводные лодки. Сигналисты набирали его пестрыми флагами.
Оно ширилось, росло, оно стало знаменем и надеждой балтийцев. Вокруг него кристалли-зовались недовольство матросов, их воля, их неукротимый революционный пыл.
"Заря всемирной социалистической революции уже занялась", - сказал Ленин во время встречи его на Финляндском вокзале.
Эти слова разнеслись по всему флоту. Казалось, даже море победно шумело и, неся к берегам мощные массы сверкающей воды, повторяло эти слова.
Щедрин волновался. Один раз он был на митинге на миноносце и даже сказал путаную горячую речь.
Матросы долго хлопали ему, вернее - стучали деревянными, мозолистыми ладонями и вынесли Щедрина с миноносца на берег на руках - должно быть, из жалости: Щедрин едва держался на ногах от волнения.
Акерман ходил на костылях. Он относился к революции по-деловому: сидел в судовом комитете и упрямо спорил с начальством о гречневой каше, матросских нуждах. Он уже меньше шутил и лишь изредка, заходя к Щедрину, произносил прежние любимые фразы:
- Змея царской власти раздавлена в прах босыми ногами илотов. Алое знамя восстания реет над великой страной.
Щедрин проснулся очень рано. В саду пересвистывались птицы. Над морем дымился ослепи-тельный штиль. Он переливался прохладным блеском на сотни миль, плескал о гранитные берега и, как ребенок, шаловливо дул в лицо тепловатым ветром.
Щедрин пошел на кладбище. Невозможно было сидеть в комнатах в такое праздничное утро. Кроме того, Щедрин давно решил побывать на могиле Тихонова и Бестужева.
В расселинах скал пробивались слабые белые цветы. Щедрин сорвал несколько стебельков с цветами.
На кладбище Щедрин наткнулся на могилу немецких моряков с подводной лодки, захвачен-ной "Смелым", и долго читал список имен.
Около одного из мшистых валунов он увидел Марту. Она сидела, как всегда, немного испу-ганная и бледная и, улыбаясь, смотрела на Щедрина. В руках у нее были темные еловые ветки. Она принесла их, очевидно, чтобы положить на родную могилу. Щедрин знал, что год назад у Марты умер четырехлетний сын.
Он подошел к ней и поздоровался. По-русски Марта говорила плохо. Но они друг друга все же понимали.
Щедрин прочел на могиле надпись и удивился. Надпись была на шведском языке, но Щед-рин все же понял, что здесь похоронена какая-то женщина двадцати четырех лет, Анна Христина Якобсен, умершая в 1827 году.
- Это ваша родственница? - спросил Щедрин.
Марта глядела на него улыбаясь, но не понимала.
- Кто это? - повторил Щедрин и дотронулся рукой до надписи.
- Анна, - сказала Марта, - бабушка Петера. Есть картина в вашей комнате. Такая милая. Она умерла в этот день.
- А я ищу, - сказал он, - могилу Павла Бестужева.
Марта встала и провела Щедрина к большому камню. Он врос в землю, был отполирован матросскими сапогами. Вокруг него зеленел мох. Щедрин положил на камень цветы. Когда-то он смеялся над сентиментальностью своих теток, сейчас же сам испытывал непонятное волнение перед могилой людей, спасших его деда.
- Здесь лежат хорошие люди, - сказал он Марте, - они спасли от смерти моего деда.
Марта радостно закивала головой:
- Вы сказали - "мой дед"?
- Да.
Марта торопливо заговорила, путая русские и шведские слова. Она взяла Щедрина за рукав и смотрела ему в лицо. Она смеялась, и щеки ее даже порозовели.
- Я не понимаю, - сказал Щедрин.
Марта морщила лоб, подыскивая русские слова, но их не хватало, и Щедрин опять ничего не понял.
Марта досадливо закусила губу, и на глаза ее навернулись слезы. Она махнула рукой и быстро пошла в город. Щедрин, недоумевая, смотрел ей вслед. Ветер развевал ее широкую юбку. Марта шла не оглядываясь.
"Чем же я ее обидел?" - подумал смущенный Щедрин, сел около могилы и закурил. Бледные, только что родившиеся бабочки летали вокруг, греясь на солнце.
Щедрин вернулся домой. Ни Марты, ни Петера не было. Только кот бродил из комнаты в комнату, жеманно изгибаясь около дверных косяков.
- Ну что, уже украл рыбу? - спросил Щедрин.
Кот сипло мяукнул.
Щедрин снял со стены портрет Анны Якобсен и долго его рассматривал. Щедрин еще никого не любил. Правда, он ходил одно время на каток в Петрограде, чтобы издали увидеть высокую гимназистку, бегавшую каждый день на коньках. Когда она падала и тотчас вскакивала, стряхива-ла снег с перчаток и моргала ресницами, чтобы избавиться от налипших на них снежинок, у Щедрина начинало колотиться сердце. Но вскоре гимназистка исчезла с катка, и Щедрин ее забыл.
Щедрин смотрел на портрет, на горькие и нежные губы Анны, и думал, что эту женщину он мог бы полюбить беззаветно и преданно. Какая-то грустная тайна скрывалась за этим лицом.
Щедрин вздрогнул и повесил портрет на место: в дом входили.
В дверь постучали. Щедрин крикнул:
- Войдите!
Марта.
- Здравствуйте, друг мой! - загремел доктор и стиснул руку Щедрина. - Я пришел к вам в качестве переводчика... Войдите! - крикнул он Якобсенам. - Сядьте на эти стулья, и мы поговорим.
- А что, собственно, случилось? - спросил растерявшийся Щедрин.
- Сейчас узнаете! - прокричал доктор и захохотал. - Сейчас вы узнаете все, но прежде всего - расцелуйте эту женщину и этого простофилю, Петера Якобсена. Ну!
Доктор так крикнул "ну", что в старых рамах звякнули стекла и кот, приседая, умчался из комнаты.
- Хорошо, - сказал, улыбаясь, Щедрин. - Я всегда рад расцеловать этих людей, но скажите, ради Бога, что это значит?
- Целуйтесь! - крикнул доктор и топнул ногой.
Марта робко подошла к Щедрину, вытерла губы концом чистого передника, и они поцелова-лись. Петер поцеловался по-рыбачьи - три раза - и исколол щеки Щедрина своей щетиной.
- Да будет вам известно, - сказал доктор с торжеством, - что и в двадцатом веке могут случаться чудеса. Мне надоело вычитывать их только из книг. Я часто говорю своей жене: "Ты напрасно скучаешь на Аланде. Здесь каждый день рассказывает свои интересные истории. Дни проходят перед нами, как добрые знакомые, и ты еще очень и очень пожалеешь о наших островах, когда уедешь отсюда". Судите сами. Где вы дышали таким воздухом, как у нас? Где вы видели такое прозрачное море? Нигде! Когда вы жили среди таких добрых и честных людей? Никогда!
- Все это так, - согласился Щедрин, - но я ничего не понимаю. Какое чудо случилось сейчас?
- Перейдем к делу, - сказал доктор. Он сел и взъерошил волосы. - Если здесь нет ника-кой путаницы, то вы внук того декабриста, что был спасен здесь, на Аланде, двумя русскими - солдатом и офицером.
- Да, - сказал Щедрин. - Это, кажется, так. Но откуда вы об этом узнали?
- От Марты, - сказал доктор, - вы сами ей об этом рассказали. Среди здешних моряков есть много степеней родства. Нам они кажутся странными. Мы признаем только кровное родство, а эти простодушные люди признают еще родство спасенных и спасителей. Если кто-нибудь из одной семьи спас человека из другой семьи, то семьи роднятся. Хороший обычай. Морское дело - опасное, спасать приходится часто, и в конце концов это привело к тому, что почти все жители острова стали родственниками. И, по законам этого острова, Петер Якобсен, Марта и их дочь Мария, находящаяся у меня на воспитании, являются в некоторой мере вашими родственниками.
- Но ведь деда моего спасли, кажется, русские!
- Вы, очевидно, ничего не знаете. Деда вашего спасли прапорщик Бестужев и его жена. Портрет ее вы сейчас видите перед собой. Это она.
Доктор показал на портрет Анны. Так вот кто была эта женщина с таким привлекательным и необычным лицом!
- В семье Якобсенов, - продолжал доктор, - живет воспоминание о всех событиях, связанных со спасением вашего деда. Это понятно. Представьте себе простую семью, где сотни лет ничего не случалось. Мужчины служили матросами, а к старости делались рыбаками. Женщины, кроме своего дома и детей, ничего не видели вокруг. Говорят, раньше Якобсены были богаты и даже имели парусники, но это было очень давно. Последний из шкиперов, отец Анны, разорился и в старости был всего только маячным сторожем в Эрасгрунде. Но он успел воспитать свою дочь в Стокгольме. Это была необыкновенная девушка. Итак, представьте себе эту скучную и добропоря-дочную семью, внезапно втянутую в бурю невероятных и печальных событий. В их доме поселя-ется молодой русский офицер Бестужев. Его пускают скрепя сердце. Старик боится и не любит русских. Офицер влюбляется в Анну. Анна тоже полюбила его; она была девушка больших чувств и капризов. Старик не хочет и слышать о замужестве дочери с русским. - Доктор замолчал, чтобы закурить папиросу. - Но вот на острове задерживают декабриста. Он пробирался в Швецию по льду замерзшего залива, наткнулся на часовых, и его схватили. Здешние рыбаки и шкипера заволновались. Появилась мысль спасти арестованного, освободить его и увезти на корабле в Швецию. Павел Бестужев стал во главе заговора. Тогда отец Анны смягчился, поверил в благородство русского и разрешил ей выйти за него замуж. Но судьба судила иначе: Бестужев был через несколько дней убит на дуэли. Арестованный бежал с помощью Анны и моряков.
- Из-за чего была дуэль? - спросил Щедрин.
Доктор поговорил по-шведски с Петером и Мартой и ответил:
- Бестужев ударил по лицу офицера, своего начальника, за то, что тот грубо обошелся с декабристом и оскорбил Анну. Офицер убил его. Через восемь месяцев после смерти Бестужева у Анны родился от него сын. Отец Петера. Анна вскоре умерла. Она долго болела, ее даже считали здесь немного помешанной.
Доктор снова поговорил по-шведски с Якобсенами и пожал плечами:
- Они не знают. Говорят, что этот солдат умер после порки. За что его пороли - об этом им никто не рассказывал. Думают, за помощь декабристу.
Щедрин посмотрел на Петера. Петер похлопал его по плечу и засмеялся. Он повернулся к Марте и что-то сказал ей, очевидно, важное. Марта торопливо вышла, вернулась с маленькой старой книгой в кожаном переплете и протянула ее Щедрину.
- Эта книга Бестужева, - сказал доктор. - Единственная реликвия. Ее нашли у Анны.
Щедрин бережно взял книгу, открыл титульный лист и прочел: "Эда, финляндская повесть Евгения Баратынского".
Марта что-то застенчиво сказала доктору. Тот перевел:
- В книгу вложено письмо. Оно тоже осталось после Анны. Она с ним никогда не расста-валась.
Щедрин перелистал книгу и вынул несколько твердых желтых листков, исписанных гуси-ным пером. Писавший, видимо, торопился. На странице было много брызг от чернил.
"Анна, - прочел Щедрин, - я совершил великий грех перед тобой, не сказав тебе ни слова о предстоящей дуэли".
От письма шел запах сухой лаванды.
Щедрин читал письмо, хмурился, и руки у него начали дрожать так сильно, что он вынуж-ден был положить письмо на стол, чтобы не выдать своего волнения.
Доктор и Якобсены старались не смотреть на Щедрина. Доктор постукивал пальцами по столу и напевал. Он делал это только в минуты сильного душевного смятения.
...Почти всю ночь Щедрин не спал. Он несколько раз перечитывал письмо Павла Бестужева, перечитал "Эду" Баратынского и подолгу задумывался над местами, отчеркнутыми карандашом. Особенно запомнились Щедрину две строки:
Когда, когда сметешь ты, вьюга, С лица земли мой легкий след?
Светлая ночь теплилась за окнами. Вода блестела, как фольга. В северной мгле тлел закат. Запах травы и влажных камней проникал в комнату вместе с голосами птиц.
В такие ночи все кажется прекрасным, даже самые обыкновенные человеческие лица. Тем более прекрасным казалось лицо Анны.
"Наши мучения и гибель, - прочел Щедрин строчку из письма, - ударят по сердцам с томительною силой".
"Что сделать, чтобы осуществить это пророчество?" - подумал Щедрин. Если бы он был поэтом или народным трибуном, он нашел бы слова, чтобы рассказать тысячам людей о судьбе Павла Бестужева и Анны и вызвать в ответ великую силу сострадания. Но даже в письме к матери он не нашел слов для этого.
"Да и нужно ли это?" - думал Щедрин. И дед и Бестужев верили в расплату. Расплата пришла. Разве матросы, солдаты, рабочие, миллионы крестьян, бросившиеся в революцию, как в родную стихию, не мстят за деда, за Бестужева, за Тихонова, не бьются за вольную страну, о которой они тосковали сто лет назад?
Через несколько дней "Смелый" получил приказ идти в Гельсингфорс. Щедрин перешел на миноносец.
Якобсены относились к нему в последние дни, как к близкому родственнику. Марта весь день возилась на кухне и угощала его простыми и вкусными кушаньями. В приготовление их она вкладывала все свое умение. Петер постоянно беседовал с Щедриным о революции, о прошлых временах, о войне, водил на берег и показывал свою старую шлюпку и сети.
Вместе с Мартой и Петером Щедрин был один раз в гостях у доктора. Якобсены хотели показать ему свою дочь. Они уже называли ее племянницей Щедрина и гордились этим новым родством.
В доме у доктора все светилось такой удивительной чистотой, какая бывает только в домах северян. Блистали полы, стены, окна, посуда и даже потолки.
Щедрин ничего не понимал в детях. Если при нем говорили, что ребенок красивый, он соглашался, хотя сам никогда не замечал красивых или безобразных детей. Ему казалось, что все дети, за редкими исключениями, похожи друг на друга. И сейчас он охотно согласился с тем, что девочка очень славная.
Щедрина усадили на диван. Девочка села рядом с ним. Она долго смотрела на золотые нашивки на рукаве Щедрина и осторожно царапала их пальцем.
Щедрин заспорил с доктором о том, будет ли революция в Скандинавских странах. Спор прервал испуганный возглас толстой жены доктора.
Пока Щедрин спорил, девочка успела отпороть у него на рукаве одну нашивку. Порола она очень осторожно, маленькими ножницами.
- Дети любят золото, как сороки, - засмеялся доктор.
Девочка смутилась и спрятала голову в коленях у Марты.
Жена доктора надела черепаховые очки, достала шкатулку с иголками и прикрепила нашив-ку. Клубки разноцветных ниток лежали в шкатулке, как ежи, - со всех сторон из них торчали иглы.
Перед отъездом Петер пришел к Щедрину и сказал, что он вместе с Мартой просят его взять у них на память не только письмо и книгу, но и портрет Анны. Щедрин был растроган. Они дарили ему то, что в их семье переходило из рода в род как величайшая драгоценность.
Из Гельсингфорса командир миноносца Розен был отозван в Петроград. Полувитя списался с корабля по болезни, и командиром "Смелого" назначили Щедрина.
Дни, недели, месяцы проходили в непрерывном напряжении, митингах, спорах до хрипоты, в ожидании неизбежного взрыва против Временного правительства.
События надвигались стремительно. Июльская демонстрация в Петрограде, уход Ленина в подполье, роспуск Временным правительством Исполнительного комитета моряков Балтийского флота, всеобщая забастовка в Гельсингфорсе. В начале августа немцы прорвали фронт, взяли Ригу, и полки Корнилова двинулись на Петроград.
Часть матросов со "Смелого", под командой Марченко, ушла драться с Корниловым. Миноносец опустел.
Лето стояло безветренное. Оно казалось Щедрину необыкновенно теплым и безмятежным, может быть, потому, что вокруг во флоте и в городе бушевала гроза.
Писем от матери не было.
Щедрин часто спускался в машину и вместе с механиками протирал и смазывал холодные части двигателей. Машины, так же как и люди, словно ждали неотвратимых событий
Иногда Щедрин ходил в город к Акерману. Акерман из-за больной ноги не мог служить на миноносце, и его, как специалиста по связи, назначили комиссаром телеграфной станции. За столом, заваленным телеграфными бланками, Акерман читал Щедрину по длинным бумажным лентам последние, всегда ошеломляющие известия.
Они выходили вместе на улицу, и Акерман затаскивал Щедрина в маленькое кафе, где всегда было пусто, как на острове среди бушующего океана.
Акерман обрывал бледные цветы фуксий, стоявших на столике, и задумчиво говорил:
- Чем это объяснить, Саша? В такие дни особенно начинаешь ценить пустяки. Девушка на тебя только посмотрит, а ты улыбаешься потом весь день, как идиот. Воздух кажется совсем другим. И все другое - и море, и деревья, и даже миноносец.
- Чем же и миноносец другой?
- "Смелый" похож на брошенную дачу. Все прибрали, заколотили и уехали. Остался один сторож. Живет он в одиночестве, топит печи, слушает, как тикают ходики, и ждет, когда приедут новые хозяева.
- Однако ты поэт, Акерман, - сказал Щедрин. - Новые хозяева приедут скоро, ты не волнуйся.
- Да я и не волнуюсь, дурак. Меня не это заботит. Доживем ли мы с тобой до настоящего времени или нет - вот это весьма любопытно. Какую гущу старого придется пробивать и в себе и в окружающих!
Щедрин молча пил крепкий кофе. От сладкого пара слипались ресницы.
- Ты доживешь, я знаю, - сказал Акерман, - а я нет.
- Нога и вообще все у тебя в порядке?
- Что нога! Черт с ней, с ногой. Даже интересно: ходишь хромой, как Байрон. Дело в том, что слишком быстро перегорают нервы. Каждый день - как год. Поди разберись.
- Ты устал. Поезжай в Питер.
- Я за эту усталость отдам свое прежнее лошадиное здоровье, - ответил Акерман. - Чудесное время! Я ведь не жалуюсь. Это так - лирический разговор около облетающих фуксий.
Они вышли. Туман и сумерки смешались над городом в синюю мглу. Сильно пахло паро-возным дымом, кофе и гвоздиками из цветочных магазинов: в те дни покупали только гвоздики - символ революции.
Через неделю вечером на палубе над головой Щедрина загремели торопливые шаги. Судя по звуку шагов, человек хромал. Щедрин догадался, что это Акерман, и вышел ему навстречу.
- Саша! - крикнул Акерман, ковыляя по трапу. - Вот камуфлет! Временное правительст-во свергнуто. Власть перешла к большевикам.
Он вытащил из кармана измятый бланк телеграммы и начал читать обращение нового правительства ко всем трудящимся.
...В Петроград Щедрин вернулся только зимой, после знаменитого ледяного похода Балтий-ского флота из Гельсингфорса в Кронштадт. Флот пробивался через тяжелые льды, чтобы не попасть в руки немцам, постепенно занимавшим Финляндию.
Дни были темные, как дым. По всем румбам лежала пасмурность. Глаза искали в ней хотя бы проблеск огня далеких родных берегов, но огней не было. Гудели турбины, пел в широких трубах ветер, ночи пели глухим железным гулом бортов и напирающего льда.
Команда зябла. Отопление работало плохо. Иней медленно пробирался по потолкам и стенам.
Особенно тяжелы были ночи. Их густота была так велика, что дневной свет не мог пересилить ее и отступал. День мерк, едва начавшись.
Изредка над кораблями пролетали стаи ворон. Покружившись над палубами, они летели дальше, как бы отмахиваясь крыльями от грозного зрелища обледенелых кораблей.
Из Кронштадта Щедрин пошел пешком по льду в Петергоф. На "Смелом" осталось всего десять матросов; все остальные записались в сухопутные отряды - драться с белыми.
До Петергофа Щедрин шел вместе с матросами. В Петергофе на берегу матросы оглянулись на Кроншатдт, и один из них сказал с веселым отчаянием:
- Прощай, Балтика!
Прошли через безлюдный, засыпанный снегом парк. Уже смеркалось. Около дворцовой решетки ходил красногвардеец - пожилой рабочий с винтовкой. Матросы остановились покурить.
- Красная гвардия, - говорили они с уважением и заходили и с тыла и сбоку, осматривая рабочего. - Вольные - и те дерутся, а нам сам черт велел. Будем живы - вернемся на свои коробки.
- Ну, чего глаза распялили, молодые люди! - сказал ворчливо рабочий. - Тут останав-ливаться запрещается.
Матросы загрохотали, зашумели и двинулись дальше. Щедрин отстал. Он разговорился с рабочим.
- Я петергофский, - сказал рабочий. - Мебельщик, специалист по ценному дереву. А теперь состою в охране. Мы по трое дежурим. Но пока что никто не трогает, только зайцы ночью кругом скачут. Вон, глядите, весь снег по откосу затоптали... Пойдемте в сторожку, погрейтесь, небось идти через лед зябко. В сторожке у меня теплота.
Пошли в сторожку. Там было жарко, влага стекала со стен.
Закурили. Щедрин сказал:
- Это хорошо, что вы дворцы охраняете.
- А как же! - ответил рабочий, сидя на корточках около печки. - Небось сам Растрелли строил. Большую красоту народ себе отвоевал.
Щедрин покурил, попрощался и ушел на вокзал. Говорили, что на Петроград из Петергофа изредка ходят поезда.
Он вошел в парк и оглянулся: дворец казался вылепленным из легкого снега.
В поезде, набитом матросами и красногвардейцами, Щедрин в два часа ночи добрался до Петрограда.
курили часовые. Они потребовали документы и долго рассматривали их при свете железнодорожного фонаря.
Щедрин перешел Неву. Тускло блестел черный лед. Около Биржи было пусто, лежал на боку занесенный снегом вагон трамвая. На востоке светилось бледное электрическое зарево - там был Смольный.
Щедрин долго шел по Кронверкскому проспекту. Великий город лежал вокруг в снегах и мраке ночи. Он был суров, молчалив. "Судьба этого города, - подумал Щедрин, - будет прекрасна, необыкновенна. Я еще доживу до этого".
В окнах в квартире матери горела свеча. Двор был занесен снегом. На старых березах спали галки. Они проснулись и захлопали крыльями, когда Щедрин остановился у дверей и начал сбивать с сапог примерзший снег.
Сердце у Щедрина замирало. Он постучал.
Послышались медленные старческие шаги. Мать открыла дверь, через цепочку крикнула: "Саша!" - и уронила свечу. Прибежала тетя Юля, сняла цепочку, и через минуту Щедрин уже прижимал к мокрой черной шинели дрожащую седую голову матери, плакавшей навзрыд.
- Ну что ты, что ты! - говорил Щедрин. - Видишь, я жив! Успокойся!
Тетки, переселившиеся к матери, торопливо одевались за ширмами, задавали Щедрину бестолковые вопросы, тоже плакали от радости.
На кухне уже гудел старый погнутый самовар. Мать беспрерывно вытирала глаза, суетилась около стола, все забывала, все смотрела на Щедрина и радостно и недоверчиво: уж не обманывает ли он и не надо ли ему завтра же отправляться на какой-нибудь новый фронт?
За ночь ветер засыпал всю палубу "Смелого" лепестками бузины. Щедрин вышел, посмотрел на палубу и вспомнил снег, зимнее плавание в Балтике и ледяной поход.
"Смелый" стоял у крутого берега реки Ковжи. По берегу тянулся заглохший деревенский сад с поломанным забором. Заросли высокой крапивы все время шевелились, и из них выглядывали белоголовые дети.
- Ша-а-а! - кричал на них, как на воробьев, матрос-эстонец Винер.
Дети, прыская от меха, приседали в крапиве и замолкали. Потом слышался плач. Это значи-ло, что кто-нибудь из ребят обстрекался.
- Пустите их на палубу, Винер, - сказал Щедрин, - пусть посмотрят... Эй, ребята! - крикнул он. - Валите!
Дети выползли из крапивы и собрались у сходней, но дальше они идти боялись и так и стояли около сходней, молча разглядывая миноносец.
"Смелый" шел из Петрограда на Волгу, на колчаковский фронт. Самая трудная часть пути - Мариинская система - осталась позади. Мучения со шлюзами кончились. Впереди были Белое озеро, Шексна, Волга.
Дети сопели на берегу и не спускали глаз с миноносца. Впервые на их реке вместо запыхав-шихся грязных буксиров появилось длинное и грозное морское чудовище. "Смелый" на реке был гораздо выше, чем на море, - его временно разоружили и облегчили от балласта.
- Ребята, - спросил Щедрин, - где тут деревня Мегры?
Ребята переглянулись и сделали было попытку бежать.
- Стой! - сказал Щедрин. - Кто посмелей - отвечай!
- За бугром, - сказала девочка потупившись, и казалось, что она вот-вот заплачет.
- Где "за бугром"?
- Тута.
- А ну-ка, ведите меня все! - сказал Щедрин и сошел на берег.
Дети, сверкая голыми пятками, побежали вперед. За околицей начался лес, заросший орешником.
Дети бежали, оглядывались на Щедрина, спотыкались. Иные ушибались и хныкали, но продолжали бежать, больше всего боясь отстать и пропустить интересное зрелище.
Деревня Мегры стояла за лесистым холмом, на берегу небольшого озера. Дети открыли околицу, пропустили Щедрина, но в деревню не пошли. Деревня была чужая, из окон выгляды-вали незнакомые сердитые бабы.
- Где здесь живут Тихоновы? - спросил Щедрин косматого деда с клюкой, гревшегося на солнышке около колодца.
- Да Тихоновых тут, сердешный, четыре семьи. Тебе каких?
Щедрину пришлось объяснять деду, что ему нужны те Тихоновы, где была когда-то, лет восемьдесят назад, бабка Авдотья.
- Ишь куды загнул! - обрадовался дед. - Твое счастье, что я тебе встретился. Мне самому восьмой десяток пошел. Я старый ворон, даром не каркаю. Авдотья твоя померла, милый, когда меня не было на свете, в древнем возрасте померла.
- А кто из ее Тихоновых здесь живет? - спросил Щедрин.
- Да почитай, кроме Насти, никто и не живет. Одна Настя с дочкой. Муж у нее убитый с ероплану на германской войне. Вон она белье на озере полощет. Ты туды и иди, иди, милый.
Щедрин пошел к Насте. Она звонко била вальком серое белье и кричала маленькой девочке лет пяти:
- Беги домой, нос утри!
- Вы Настасья Тихонова? - спросил Щедрин.
Женщина живо обернулась и, вытирая руки о подол, испуганно посмотрела на Щедрина.
- Флотский, - сказала она, успокоившись. - А чего надо?
- Поговорить надо, - ответил Щедрин. - Да тут неудобно.
"Бессовестная" Катька, сопя и выставляя вперед круглый живот, торжественно повела Щедрина в избу. В избе сидел и чесался старый лохматый пес. Он с недоумением уставился на Щедрина, чихнул, поднял густую пыль и снова начал свирепо чесаться.
- Это Каштан! - хрипло сказала Катька. - Он больших не трогает. Смирнай.
Вошла Настя. Щедрин стоял. Настя вытерла подолом лавку и пригласила сесть.
- Ну, давайте поговорим. А я все думаю, кто вы такой. Уж не с фронта ли?
- Нет, - ответил Щедрин, - я не с фронта. Была у вас в семье бабка Авдотья и был у нее сын, солдат Семен Тихонов?
- Был, - сказала Настя. - Мне дед рассказывал: запороли насмерть в солдатах где-то в чужой земле.
- Был я на его могиле, - сказал Щедрин. - Это далеко, в Финляндии, на островах.
- Скажи, какой ужас! - вздохнула Настя и покачала головой. - Куды погибать загнали! А моего-то убили, сердешного, на фронте, прямо бомбой убили с еропалана, да-а-а. - Настя вытер-ла кончиком платка глаза и спросила: - А почему вы тем солдатом интересуетесь?
- Деда моего он спас от смерти, - сказал Щедрин и слегка покраснел.
- Скажи пожалуйста! - покачала головой Настя. - Хороший, значит, был человек.
Щедрин рассказал, что он здесь случайно, с миноносца, идущего на Волгу, что из письма одного офицера, умершего в один год с Семеном, он узнал, откуда родом Тихонов, и зашел кстати проведать. Все равно на миноносце делать нечего - надо сидеть, дожидаться буксирного паро-хода.
- У вас одна дочка? - спросил Щедрин и поглядел на Катьку.
Та стояла у печки, скребла одной ногой другую и смотрела на Щедрина.
- Нет. Мальчик есть еще у меня, так он в Петергофе. Обучается столярному делу у нашего одного, мегринского. Двенадцати лет мальчик. Характером тихий, в отца, а нравом очень смыш-леный... А ты в Петергофе небось будешь? - спросила Настя, переходя на "ты", - это означало, что Щедрин уже признан своим человеком.
- Если не убьют, то буду.
- Может, найдешь сынка-то? Найди, навести, сделай милость! Я тебе и адрес скажу.
Щедрин записал адрес: Алексей Тихонов, Дворцовый переулок, у столяра Никанора Никитина.
Щедрин собрался идти, но Настя не отпускала его без чая.
- Чай, правда, морковный, но ты испей, будь мне другом, - сказала она ласково.
Щедрин видел через низкое оконце, как Настя ставила во дворе позеленевший маленький самовар и раздувала его подолом. Потом она ушла за перегородку; там послышался плеск воды и вздохи.
Настя вышла умытая, прибранная, в новом ситцевом платье. Она застыдилась, раскрасне-лась и, накрывая на стол, шуршала вокруг Щедрина накрахмаленной розовой юбкой.
Чай пили долго, по-деревенски, высасывая из блюдец желтый кипяток. Настя с хрустом откусывала сахар крепкими белыми зубами, и Щедрин невольно ею залюбовался.
Уходить ему не хотелось. Настя проводила его до околицы, не боясь завистливых и любо-пытных баб, выглядывавших из окошек.
У околицы они попрощались. Она протянула ему шершавую руку, опустила глаза и неожи-данно сказала вполголоса:
- Может, свидимся. Вы бы мне письмо написали.
Щедрин пообещал написать письмо и вышел за околицу. Около леса он оглянулся. Настя стояла, прикрыв платком подбородок, и смотрела ему вслед. Он помахал ей рукой. Она не ответила - стояла все такая же неподвижная, окаменелая.
В лесу Щедрина дожидались дети. Торопясь и вытирая носы рукавами, они снова побежали вперед, разбрасывая песок голыми пятками. Они довели Щедрина до сходней и остановились.
Через час подошел буксирный пароход и начал осторожно, покрикивая гудком, выводить миноносец на фарватер.
Перед вечером "Смелый" шел уже по Белому озеру. Оно было действительно белое - слюдяное и бледное. На низких его берегах стояли, как маяки, колокольни сельских церквей. За колокольнями опускалось в леса громадное чистое солнце.
Неожиданно с берегов долетел запах вянущих полевых цветов. Там уже косили сено, и бабы пели пронзительно и заунывно.
Миноносец шел по Шексне на юг, а в это время в Петергофе, в тесной квартирке мебельщика Никанора Никитина, происходил переполох.
Приятель Никитина - старый и рассудительный мебельщик Прохор - заболел и прислал сказать, чтобы Никитин поехал на него доделать книжные полки в Петроград, на Кронверкский проспект.
Дело было обычное. Никитину часто приходилось работать на дому у заказчиков, но сейчас заказчик был необыкновенный. Даже бестолковая жена Никитина - Матрена - и то его знала. Имя его было знакомо всей России, Европе, пожалуй, всему миру, - имя одного из величайших писателей передового человечества.
Никитин поднялся в пять часов утра, всех разбудил, долго брился, поссорился с Матреной и наконец сердито сказал:
- Алешка со мной поедет. Подручным. Небось в дом его пустят. Пусть поглядит на настоя-щего человека.
Алеша Тихонов побледнел и одернул вылинявшую ситцевую рубашку.
Матрена крикнула:
- Ишь чего придумал, старый черт! Гляди, чтоб тебя одного-то пустили. Не видали твоих подручных!
Матрена плюнула и сказала в пространство:
- Одежи у него нет подходящей.
- Поедет в чем ходит.
Но все-таки Матрена рывком выхватила из старого, рассохшегося комода новую ситцевую рубаху для Алеши и разгладила ее на подоконнике. Алеша торопливо натянул ее. Рубаха была еще горячая и обжигала спину.
- Куда торопишься! - крикнула Матрена. - Шею умой сначала, ходишь тут обормотом. Нет на вас настоящей погибели, на обоих!
За чаем Матрена, не глядя на мужа, говорила Алеше:
- Ты за ним смотри. Он знаешь какой! Чуть что, сейчас язык распустит, и пойдет чесать, и пойдет трепать, изговорится весь вконец. На одном разговоре душа держится.
- Молчи! - сказал Никитин. - Речи свои в себе держи, имей острастку.
Когда Никитин и Алеша уехали, Матрена побежала к соседкам и, гордая, раскрасневшаяся, рассказала, что ее изверга вместе с Алешкой вызвали на работу к знаменитому человеку. Соседки завистливо вздыхали.
- Да что ты, милая! - говорили они нараспев. - Страх-то какой! Да неужто он так-таки и поехал с мальчонкой? Ему, видать, все нипочем, он у тебя отчаянный мужчина.
А между тем "отчаянный мужчина", шагая по заросшим травою торцам, по безлюдным петроградским проспектам, так охрип от волнения, что с трудом разговаривал даже с Алешей.
- Что-то голос у меня стал хриповат, ты не слышишь? - тревожно спрашивал он Алешу.
- Сип у вас сильный, Никанор Ильич, - отвечал Алеша.
Чтобы прочистить голос, Никитин зашел в пивную и выпил кружку кислого пива, похожего по вкусу на квас.
Алешу Тихонова привезли в Петергоф полтора года назад. Ему в Петергофе очень нрави-лось. Мальчик он был боязливый, на все смотрел долго и внимательно: на серое море, на дворцы, на матросов, хлопавших клешами по пустым петергофским улицам. Изредка, неизвестно откуда, доносилась стрельба. Один раз даже забухали пушки, и Алеша робко спросил Никитина, что это значит. Никитин потянул его за нос и ответил:
- Вот для таких, как ты, стараемся, для несмышленышей.
Объяснение было туманное, но Алеша главное понял, а потом путем расспросов выяснил и все остальное: кто такие большевики, чего хочет Юденич, кто пролетариат и кто буржуазия.
Никитин учил мальчишку столярному делу и, за неимением собеседника, часами разглаго-льствовал с ним о старинной мебели, о различных свойствах дерева, о политуре и о знаменитых мастерах, которые - вечная им память! - давно уже померли. Никитин вспоминал золотиль-щиков, мастеров по бронзе, лепщиков, паркетчиков. Он знал тайны многих ремесел и старался втолковать их Алеше.
Алеша слушал внимательно. Никитин давал ему книжки - то Пушкина, то Гоголя, то малоизвестного Крестовского, заставлял читать и потом придирчиво требовал, чтобы Алеша рассказывал ему содержание прочитанного. Но Алеша предпочитал рисовать. Кроме цветных карандашей, у него ничего не было, но этими карандашами мальчик делал рисунки, приводившие Никитина в восторг.
На Кронверкском проспекте Никитин и Алеша долго стояли перед высоким серым домом. Никанор Ильич поглядывал на его широкие окна и покашливал. Потом, решившись, вошел в подворотню и спросил какого-то человека, подметавшего двор, где живет знаменитый писатель.
- Налево, первая дверь, - сказал человек и даже не обернулся.
- Нахальный человек, малообразованный, - сказал Никитин Алеше, когда они подыма-лись по лестнице.
Позвонили. Никитин и Алеша плохо помнили, кто им открыл, кто их провел в большую ком-нату, где не было никого и по стенам стояли полки с книгами. Сотни книг, тысячи, может быть, десятки тысяч стояли на полках, лежали на столах, на стульях, на подоконниках и прямо на полу.
Алеше захотелось тут же сесть на корточки и рассматривать их с утра до вечера, хотя бы целый год.
Никитин огляделся и дотронулся до полки, начатой Прохором. Она была из красного дерева. Осталось только ее отполировать.
Никитин начал работать. Сначала руки у него дрожали и при каждом шорохе в соседней комнате замирало сердце, но потом от знакомой и любимой работы он успокоился и на постоян-ные вопросы Алеши: "А сам-то выйдет?" - отвечал:
- Откуда я знаю! Что я, бог?
Неожиданно дверь отворилась, и в нее, сутулясь и тяжело шагая, вошел высокий седоватый человек с простым курносым и добрым лицом - настоящий дядя Василий, знакомый и Никитину и Алеше водолив с шекснинской баржи. Сутулый человек был одет в серый тонкий костюм, лежавший на нем свободно и мягко.
Он громадной рукой пожал руку Никитину, измазанную политурой, провел по голове Алеши от затылка ко лбу, отчего волосы сразу взъерошились, взглянул на полировку и сказал, покашли-вая:
- Великолепно работаете! Великолепно!
Алеша с испугом смотрел на громадного человека: это-то и был знаменитый писатель!
Писатель достал из кармана коробку длинных папирос, раскрыл и протянул Никитину. Але-ша смотрел во все глаза. Никанор Ильич деликатно, тремя пальцами, взял папироску и закурил, хотя не курил никогда в жизни, - неудобно было отказать такому человеку.
- Тебя как зовут, пузырь? - спросил писатель Алешу.
- Алексеем, - сердито пробормотал Алеша.
- Алексей - человек божий, зашитый в рогожу, - серьезно сказал писатель, но серые его глаза добродушно, по-стариковски улыбались, - гвоздиком прибитый, чтобы не был сердитый. Однако работайте. Я вам мешать не буду.
Он ушел. Из соседней комнаты долго погромыхивал его глухой бас. Он что-то объяснял кому-то и говорил:
- Не мне вас стыдить, не мне. Писатель должен знать все сорта яблок, раз о них пишет. Вот, скажем, грушовка или анисовка. Чем разнятся? У меня на Оке был друг садовник, большой души человек...
Но тут сразу заговорило несколько голосов, и слов писателя уже нельзя было разобрать.
Мастер делал чудеса. Еще ни разу Алеша не видел, чтобы дерево покрывалось такой тонкой полировкой. Закатное солнце падало в комнату, и в коричневой глубине дерева тлели золотые волокна. Дерево казалось погруженным в темную, но прозрачную воду, и сквозь эту воду было видно его строение - свободное, волнистое и сложное.
Снова вошел писатель. Он долго расспрашивал Никитина о разных тонкостях мебельного дела. Алеша с испугом замечал, что Никанор Ильич все смелее разговаривает с писателем и вот-вот, как говорила Матрена, сорвется и начнет "чесать и трепать" без конца.
- Вы ученый человек, - сказал Никанор Ильич. - Объясните мне, дураку: чем это дерево хуже драгоценного камня? Игра есть, блеску - сколько хочешь, цвет лучше, чем у граната. Однако это дерево показывает себя только при свечах. Электричество на него не действует.
Писатель слушал, хмурился и улыбался.
- Чудесно, можно показать! - ответил писатель, подошел к окнам и спустил шторы.
Стало почти темно. Писатель ушел и вернулся со свечкой.
- А ну-ка, светите! - сказал он, и в глазах его Алеша увидел такое же веселое любопытст-во, как и у своих приятелей-ребят. - Что получится в этом разе?
- В этом разе, - сказал Никанор Ильич, - получится полное превращение.
зажигало вокруг себя волокна. Они светились багровым винным огнем.
- Моцарт и Сальери, - сказал неожиданно Никанор Ильич, и Алеша затрясся от испуга: предсказание Матрены сбывалось. - Читал я двадцать раз эту пьесу, никак не мог начитаться. Полирую такое вот дерево, а сам вспоминаю. Очень навязчивые слова: "Звучал орган в старинной церкви нашей, я слушал и заслушивался - слезы невольные и сладкие текли".
Писатель ухмыльнулся в усы и позвал из соседней комнаты каких-то людей. Он показывал им дерево при свете свечи, любовался и говорил глухим басом отрывистые слова о прелести подлинного искусства - будь то литература или полировка мебели.
Алеша слушал как в тумане. Почему-то разговор перешел на архитектуру, и Никанор Ильич сказал громким и развязным голосом, что Воронихин перед Растрелли - мальчишка и щенок. Все зашумели, а писатель держал Никанора Ильича за руку и говорил сердясь:
- Это вы, батенька, хватили не туда. А Горная академия - разве плохо? А Казанский собор?
Писатель засмеялся, взял Никанора Ильича за плечи и сильно встряхнул.
Разговор вдруг зашел об Алеше, и мальчик не знал, куда деваться. Никанор Ильич начал "трепать" всем про его рисунки и повторил свои любимые слова:
- Рука у него сама рисует, без всякого умственного напряжения.
- Вот вам и ученик, - сказал писатель, обращаясь к худому человеку с редкой бородкой и сердитыми глазами. - Все вы позапирались в своих мастерских, учеников не создаете. В стране - революция, а вы - как кроты. А как бывало у старинных художников? Какая вокруг них вырастала замечательная семья учеников! Прекрасная была традиция. Плодотворная и великая. Надо ее возвратить нашему времени. Скупцы вы, прабабку мою напоминаете. Она ассигнации закапывала в землю, чтобы другим не достались. Деньги все сгнили, краска слезла. Она их сушила потом на печке, да что толку: никто их не брал.
- Попробую, - сказал он. - Возьму его к себе в академию.
- Давно пора, - сказал писатель так сердито, как будто он говорил об Алеше этому художнику уже целый год. - Великолепные возможности упускаете.
Алеша не помнил, как они с Никанором Ильичом ушли от писателя. Над безлюдным Петроградом стояла белая ночь, многоцветные воды тускло поблескивали, и на севере, за черными кущами островов, яснела заря.
- Будешь ты человеком, Алексей, - сказал Никанор Ильич. - Будешь! Слово мое окончательное!