ПАУСТОВСКОМУ Я ЗАВИДУЮ
Константину Георгиевичу Паустовскому я завидую.
Предмет зависти — его писательский путь.
Бросим хотя бы беглый взгляд на грани многогранного творчества Паустовского. Цикл романов-разведок — «Кара-Бугаз», «Колхида», «Черное море», — которыми, собственно, и начинал Паустовский страду художника. И цикл историко-биографических повестей — «Судьба Шарля Лонсевиля», «Исаак Левитан», «Орест Кипренский», «Тарас Шевченко», — и пьесы о Лермонтове и Пушкине. И огромная автобиографическая эпопея «Повесть о жизни». И знаменитая книга писательского и человеческого опыта — «Золотая роза». И одновременно — не говорю уже о других повестях и десятках рассказов — постоянная, систематическая работа публициста в газетах и журналах.
Я позволил себе назвать первые книги Паустовского романами-разведками ничуть не условно. Факты прошлого и настоящего увидело зоркое око журналиста, а воссоздала для читателя рука мастера-художника. Пытливость ученого сочетается с горячностью поэта-романтика, а поэтичный, романтически приподнятый образ зачастую ведет к публицистическому обобщению. Но в то же время эти романы были разведывательными в прямом значении этого термина, «разведкой боем» на старте литературного пути писателя.
Эта «разведка» прошла успешно, «бой» был выигран, и началось победоносное наступление — прямой трассой и извилистыми тропинками, но никогда окольными путями — к вершинам литературного мастерства и совершенства.
Ну, скажите, как не позавидовать Паустовскому в искусстве изображать человеческий труд и воспевать красоту природы? А разве не завидуешь, когда он придирчиво, с тонким мастерством хирурга, разбирает свое собственное творчество? Или, оглядываясь на прошлое, глазами современника видит себя в социальном процессе того времени и, воссоздавая этот исторический процесс сквозь призму личных восприятий, ведет читателя по богатейшей галерее живых образов недавно минувшего. И все это летит из-под пера писателя на парусах нежной, почти интимной, однако полнозвучной романтики.
Вообще говоря, Паустовский — странствователь. Странствователь не только в литературных жанрах, но и в прямом, самом лучшем, конечно, смысле этого слова. Жажда нововидения и познания мира всю жизнь гнала его с места на место. Он бывал на юге и на севере, отправлялся на запад и на восток. Он побывал на Кавказе и в Закаспии, в Карелии и в Средней Азии, на Кольском полуострове и в Сибири, в Прибалтике и в Молдавии, в Белоруссии и на Дальнем Востоке. Среднюю полосу России Константин Георгиевич изъездил вдоль и поперек, это его любимые края. Он родился в Москве, но своей второй родиной считал Украину: здесь прошла его юность, тут бурно пережита пора, когда формировалось его сознание, тут, на берегах Днепра, Роси, Черного и Азовского морей, его первая работа и первая проба пера.
Реки и моря словно омывают берега на карте жизни и творчества писателя. Именно на берегах рек, озер и морей не только места «постоянной» или «временной» прописки Паустовского, но и обширные территории Паустовского-литератора, тут живут и действуют его герои, тут и «точки приложения» его мыслей и чувств. Днепр и Волга, Дон и Днестр, Нева и Рось, Ока и Ирпень, озера севера и плавни юга, Черное и Балтийское моря — они живут в творчестве писателя, читатель узнает вкус их воды и силу волны.
Но карта странствий Паустовского не вмещается в рамки только родного края, он путешествовал и по Болгарии, Греции, Турции, Италии, Франции, Чехословакии, Голландии, Швеции, Великобритании. И эта карта тоже не остается немой, путешествия писателя неизменно находят отклик в его книгах. И характерно — Паустовский не турист, и не ищите в его произведениях соблазнительной экзотики, ищите и отыщете в них рельефные слепки местности, выразительные образы встреченных людей, проникновение в их судьбы.
Мне кажется, что Паустовский избегает экзотики еще и потому, что смолоду, да и в начале своего литературного пути он как раз увлекался экзотикой, отдал этому увлечению заметную дань, переболел этой болезнью литературной молодости и в возрасте зрелого мастера поднялся гораздо выше этого блестящего, яркого и пахучего пустоцвета. А зоркий глаз журналиста — профессия, с которой начинал свой путь в литературу Паустовский, — лишь обогащал художника, нежного лирика и страстного романтика-реалиста.
Как это часто бывает с людьми, которых мы очень любим, я не могу припомнить, когда и при каких обстоятельствах познакомился с Константином Георгиевичем. Возможно, на каком-нибудь писательском собрании или заседании в Москве. А может быть, во время отдыха и работы в писательском Доме творчества на Ирпене. Это могло быть и в Киеве, и в Харькове. А иногда мне кажется — непременно в Одессе. Во всяком случае, это было очень давно, и оба мы были еще молоды. Но наша взаимная симпатия возникла с первого взгляда. Не знаю, почему так бывает, — с одним человеком можно век вековать и остаешься чужим, другого только увидишь — и первая же встреча становится началом долголетней дружбы. Наша дружба была своеобразной. Мы встречались и расставались случайно, потом годами не писали друг другу. А там хлоп — получаю телеграмму: «Удивляюсь обоюдному молчанию». И снова молчим. А потом вдруг съезжаемся и живем вместе. Говорим — не переговорить. И снова разъехались и молчим. А потом письмо, огромное, на несколько страниц, интимное. Пути дружбы неисповедимы. Очевидно, в жизни каждого был такой пункт, где душа и сердце другого нужны тебе до зарезу.
И удивительное дело — мы с Паустовским прозаики абсолютно разные и по стилю, и по жанру, даже наши пристрастия в области других искусств часто противоположны, но выбор тем и материала для нашей творческой работы часто совпадал, более того — уже не раз и не два мы писали книги на одну, собственно говоря, тему. Прежде всего это наша юность и атмосфера той поры. Это годы гражданской войны на Украине, тут сходится даже география, места, где разворачивается действие наших произведений. Это, наконец, вопросы литературного мастерства, наблюдения и выводы из своего литературного опыта.
Когда осенью сорок первого года, после захвата гитлеровцами Харькова, где я до того жил, мне пришлось на некоторое время попасть в далекую Алма-Ату, одним из первых, кого я там встретил, был Константин Георгиевич. Был он в военной форме — только что прибыл с фронта, чтоб эвакуировать семью. Надо ли говорить, какая это радость — встретить друга в тяжкий час твоей жизни?
Гитлеровцы к тому времени уже захватили всю Украину и стояли под Москвой. Горе давило нас. Мысли разбегались: почему, как это могло случиться? Но одно мы знали твердо: народ не будет жить под фашизмом! Сотни вопросов терзали наши сердца. И взаимная поддержка укрепляла веру в победу. Этого не забыть никогда.
Вспоминаю, как приходил ко мне днем Константин Георгиевич, — я жил за городом, на окраине, по ту сторону реки Алмаатинки. Вспоминаю и наши вечерние беседы в комнате Константина Георгиевича, — он поселился в городе, у писателя Ауэзова. Не забыть и наши общие походы на «прилавки» — так называют в Алма-Ате отроги Небесных гор, что подступают к самому городу. Чарующая природа Средней Азии окружала нас, но мы видели ее словно под стеклянным колпаком, без живого дыхания и без живого тепла, то были как бы иллюзорные декорации. Чарующая природа Притяньшанья была так близко, вот здесь, но была она и далека — вне нас. Близким было только то, что отстояло от нас на десяток тысяч километров, — Москва, Украина, фронт. Этим мы жили.
Мы тогда выступали в госпиталях перед ранеными. Нам аплодировали. Но от этих аплодисментов хотелось рыдать. Двое одноруких, сидевших рядом, аплодировали вместе, как один. Другие, совсем без рук, топали ногами. А кто был без ног, стучал костылем...
Паустовский говорил тогда:
— Этого не забыть до смертного часа. Вот мерило для нашей ответственности за работу на всю дальнейшую жизнь...
Мы много, как, может быть, никогда, работали. Газеты, журналы, радио Казахстана и радиостанции Москвы и далекой Украины, что посылала теперь свои радиоволны не с берега Днепра, а с берегов Волги и Москвы-реки, — то были каналы нашей живой связи с жизнью народа. Мы писали рассказы, статьи, очерки, фельетоны и снова видели, как разногранны «кристаллики» в наших писательских глазах: безгранично различие литературных стилей даже тогда, когда идея одна, когда цель общая, когда близки самые сюжеты. И снова мы знали лишь тему: война, непокоренность народа, героизм советских людей в борьбе.
Желание тогда было у нас тоже одно: в Москву и на Украину! И мы посылали телеграммы во все инстанции с просьбой прислать вызов, — без вызова тогда, в условиях военного времени, нельзя было получить пропуск на выезд.
— Это, — сказал он, — ключ от моей московской квартиры. Правда, мне сообщили, что туда попала бомба. Но вообще-то дом стоит на месте. Может быть, квартиры нет, но осталась хотя бы входная дверь. На этот случай вот вам ключ.
«Украина», и надо было связаться с авторами, украинскими писателями, разбросанными по всему тысячекилометровому фронту, и организовать полиграфическую базу, когда чуть ли не все типографии были эвакуированы в глубокий тыл. Жил я сперва в гостинице «Москва», потом в гостинице «Метрополь» и вдруг нащупал в кармане ключ от квартиры Паустовского в доме писателей по Лаврушинскому переулку.
Нелегко было добраться до этой квартиры, эфемерной, потому что ее, может быть, уже и не было. Лифт не работал. Но вот триста шестьдесят шесть ступенек — столько, сколько дней в високосном году, — преодолено, и я перед дверью. Дверь цела. Целой в общем оказалась и квартира, бомба разрушила лишь одну угловую комнату, а две с кухней остались невредимы. Кухонная посуда, всякая утварь и полки с книгами. Книги! В грозную годину войны как-то совсем забылось, что есть на свете книги, даже целые библиотеки.
И я поселился среди книг Паустовского.
Не знаю, у всех ли так, а для меня человек зачастую начинается как раз с его библиотеки. Разве не чувствуешь сразу — вот эти книжки случайные, стали на полку, так сказать, проездом, эти попали помимо воли владельца библиотеки, стараниями друзей, поклонников или подхалимов, а вот эти настоящие туземцы, аборигены; читайте их — и вы заглянете в мир их владельца.
Я возвращался в дом Паустовского поздно ночью, у меня был пропуск без ограничения времени; шагал пустынными улицами от Тверского бульвара до Замоскворечья с единым желанием: скорее к книгам Константина Георгиевича! Придя, ложился на его кровать и читал книжки, которые читал он. Ночи зимы сорок второго и начала сорок третьего года! К Москве еще иногда прорывались немецкие бомбардировщики, и тогда на голову мне и на книжку обильно сыпалась штукатурка с потолка, потому что как раз над головой на чердаке стояла зенитка и выпускала снаряд за снарядом. То были выстрелы в защиту Отчизны, а книги — то была отчизна Паустовского. Подбор любимой литературы, проза и поэзия, мемуары и краеведение, история общественной мысли и история искусства, экономика и природа родного края — произведения, которые всесторонне раскрывали перед тобой родину владельца этих книг. Это была библиотека человека, безгранично влюбленного в родную страну, человека, который жаждет знать свой край как можно лучше, как можно полнее, во всех его проявлениях и со всех его сторон, в прошлом, настоящем и в перспективе на будущее. Может быть, за всю мою предыдущую жизнь я не узнал так широко и всесторонне прошлое России, как из библиотеки Паустовского в те московские военные ночи. Но, перечитывая эти книги, я также узнавал и самого Паустовского, — может быть, лучше, чем за долгие годы знакомства и дружбы. Библиотека писателя — это словно продолжение его собственного творчества и комментарий к нему. Когда читаешь книгу, не можешь не чувствовать за судьбами героев произведения, за течением воссозданных событий, за описанием природы и раскрытием характеров душу и сердце автора. Но вот перед тобой библиотека писателя — это тоже часть его сердца и души.
с влюбленности в природу родного края: прозрачные северные белые ночи и красочные восходы солнца на юге страны; богатейший, разнообразный — то степной, то горный, то приморский — пейзаж и чащоба Мещерского края. И среди этой природы — человек. Писатель любит его горячо и взыскательно, он прощает ему ошибки, но клеймит его пороки, примечает все своеобразие его национального характера, но внимательно приглядывается к его социальному лицу, он лирически романтизирует его, мягкая и теплая ирония появляется в его улыбке, если он видит забавные черты, но он грозно осудит, если человек этот причинил зло другому. Музыкант сказал бы, что в стиле Паустовского звучит гамма от нижнего «до» до верхнего «си» и ключ его песни мажорный; я добавлю — он мажорный и тогда, когда в самом сюжете минор. Обратите внимание, как Паустовский пишет о прошлом родного края. Он осуждает уродство социальных условий, издевается над изуверством в быту, готов иронизировать и над подмеченными в характере людей отрицательными чертами, но все прошлое родного края — и доброе, и злое — он не отдаст никому, не отречется от него, он словно берет и на свои плечи тяжесть, принимает и на себя ответственность за прежнее неустройство. Он словно говорит: без всего того, что было раньше, не было бы и того, что есть сейчас, как без минувшего не пройти и в будущее. С моим краем я всегда вместе — и в радостях, и в невзгодах; счастье отчизны — мое счастье, горе отчизны — мое горе.
Так, во всяком случае, я воспринимаю Паустовского, когда он касается прошлого. Творчество Константина Георгиевича так же, как в украинской литературе Довженко или Яновского, самым убедительным образом свидетельствует, что романтический стиль — это стиль борьбы и утверждения.
Жизнелюбец, выше всего ставящий человека, Паустовский просто не верит, не хочет верить в самую возможность неуважения, равнодушия к прошлому. В одном из своих путевых очерков Паустовский упоминает о жарком споре с известным, ныне уже умершим американским писателем Робертом Фростом. В разговоре о Пушкинском заповеднике в Михайловском Фрост заявил, что он равнодушен вообще ко всем мемориальным местам, мол, нисколечко не пожалел бы, если бы этих мемориалов не осталось вовсе. Паустовский едва сдержал возмущение и лишь снисходительно заметил, что старому, под девяносто лет, поэту просто хочется щегольнуть перед нигилистами из американской молодежи своей юношеской левизной, вот и все.
Но Паустовский не хвастает своей любовью к старине. Эта любовь то и дело ведет его из кабинета художника на широкие общественные и государственные пути. Его слово становится действием, он действует, чтоб выявить сокровища, скрытые в прошлом, сделать их достоянием современников и сберечь для будущих поколений. Вспомним его выступления в печати о тарусской старине. Сперва он выступал лишь в ее защиту, для ее сохранения. Затем — чтоб подсказать пути, которые расширят и облегчат доступ к этой старине широким кругам современников. Наконец, борясь за самое обыкновенное коммунальное благоустройство провинциальной Тарусы с ее памятниками старины, он с высокой трибуны бросил лозунг благоустройства провинции вообще. И добился, как мы знаем, немалого.
Такой гражданский, патриотический подход к делу вообще свойствен Паустовскому. Вспомним среди его публицистических выступлений статьи о чистоте русского языка, с ясной концепцией необходимости борьбы за чистоту речи каждой нации в нашем советском содружестве народов. Эти статьи нашли широчайший отклик. Паустовский давно уже оставил журналистику как профессию, но когда писательский интерес или общественный долг звали его, он откладывал рукопись романа и брался за перо публициста. А впрочем, и в жанре публицистики Паустовский выступает не как трибун-оратор, а скорее как лирик-рассказчик. И этим завоевывает сердца читателей.
что их можно слушать и час, и два — без конца. Но эти рассказчики «зарывают в землю свой талант». И это жаль, их неповторимое искусство не расходится «массовым тиражом» и существует лишь для избранников или случайных слушателей. Писатели редко владеют талантом устного рассказа, их талант совсем иной — они умеют записывать то, что видели, слышали или придумали, что хотят поведать человечеству. Они «на коне», когда перед ними лист бумаги и они с ним один на один, но в живом разговоре они порой молчаливы, а то и вовсе не умеют связать двух слов. Откуда берутся яркие краски, которыми они пишут свои книги? — удивляется непосвященный читатель. А между тем дар устного рассказчика далеко не всегда сочетается с литературным талантом. Я знаю не много писателей, которые и в беседе блещут самоцветами слова и образа. В творческой натуре Паустовского эти два таланта были нераздельны, он умел и рассказывать увлекательно и так же увлекательно воссоздать свой рассказ на бумаге. Талант Паустовского — это вообще прежде всего искусство рассказа.
Мне доводилось слышать из уст Константина Георгиевича рассказы о каком-нибудь эпизоде не единожды, а многократно, и каждый раз то был как бы новый рассказ. Каждый раз он обрастал новыми деталями, представал в новом ракурсе, начинал играть новыми красками и становился богаче. Мне кажется, что если бы Паустовский взялся как-нибудь из своих написанных рассказов написать еще раз, второй, третий, то каждый раз читатель получал бы совсем другое произведение, и опять-таки каждый раз законченное, написанное так, что иначе его и не напишешь. Это еще одна грань писательского мастерства Паустовского.
Нам, украинским читателям, может быть, особенно интересны рассказы Паустовского об Украине. Киев — важная страница в жизни Константина Георгиевича, там он прожил долгие годы, там, должно быть, закладывались основы его характера и мировосприятия. Угол бульвара Шевченко и Владимирской улицы вписан в биографию писателя жирным шрифтом, здесь находились две его альма матер — гимназия и университет святого Владимира. Одесса — еще одна страница, не менее значительная. Здесь начиналась работа газетчика, здесь, собственно, заложен был и фундамент будущего писателя-художника, здесь, в блестящей плеяде литераторов первого поколения советской литературы, стал известен читателям и писатель Паустовский.
Мы перелистываем сейчас страницы его эпопеи «Повесть о жизни» и взволнованно переживаем вместе с автором годы безвременья и революционных бурь, годы борьбы народа и становления новой, социалистической жизни. Меня, современника тех событий, эти книги особенно волнуют, но я не сомневаюсь, что их с увлечением перечитывают все почитатели Паустовского — и старшего, и самого молодого поколения.
Меня «Повесть о жизни» волнует и трогает схожестью наших с Константином Георгиевичем биографий в детстве и в пору юности, когда каждый из нас в отдельности только начинал свой путь. Мы не ровесники и не встречались в те далекие годы, хотя и проживали, собственно, в одних и тех же местностях и городах, но мы из одного поколения, которое было юным еще в дореволюционную пору и взволнованно-тревожно искало себя на переломе эпох.
даже стены и потолок своей комнаты — все оклеил географическими картами и собирался стать моряком еще до того, как увидел море. Мечта стать писателем владела мной тоже с детских лет, я тоже писал тогда стихи и не решался их никому показать, а живой писатель казался мне богом или по крайней мере небожителем, я никогда бы не решился заговорить с живым писателем, если бы мне выпало счастье увидеть его. Схожесть наших биографий и в первых шагах трудовой жизни, и в попытках участия в жизни всенародной. Я тоже еще гимназистом остался без отца; как и Константин Георгиевич, зарабатывал изнурительной беготней по урокам, а затем физическим трудом и тоже в ту пору увлекался театром и пробовал свои силы на подмостках. А в широкий мир — тоже в годы первой мировой войны и тоже в юго-западном прифронтовье — вступил добровольцем-санитаром и так же глазами санитара среди крови и мук видел войну, и под влиянием этих трагических картин начало складываться мое понимание общественных и политических событий.
А впрочем, может быть, это вовсе не схожесть наших биографий, а общая юдоль нашего поколения? Быть может, и каждый нынешний, на полстолетия младше, читатель, который увлекается книгами Паустовского, найдет в себе сходное с любимым автором? Мы знаем: именно тем, что читатель находит в книге общие с авторами мысли и чувства, открывает сходство в видении и восприятии мира, именно этим писатель и завоевывает сердце читателя, его симпатии и верную любовь. И с этой точки зрения Паустовский — один из самых могучих завоевателей в современной советской литературе. Конечно, я не проводил анкетных обследований, но мне не случалось встречать читателя, который в разговоре сказал бы, что ему не по сердцу произведения Паустовского.
Я читал и критические исследовательские работы о творчестве Паустовского. Мне кажется, что никому из критиков и литературоведов, даже в больших, мастерски написанных, с тонким анализом исследованиях, не удалось так полно и так исчерпывающе, так глубоко и так тонко охарактеризовать творчество Паустовского, как это сделал он сам на нескольких страничках предисловия («Несколько отрывочных мыслей») к шеститомному собранию сочинений, изданному в 1957 году. Перечитайте эти странички: на них блестящим критиком своего творчества выступает сам Паустовский, разумеется, как любитель, а не критик-профессионал.
Романист и новеллист, Паустовский, по-моему, блестяще выступал и в жанре критики. И... большое счастье, что этим жанром он не занялся, а остался поэтом и романтиком в нашей большой прозе.
На этом я хочу поставить точку в своих размышлениях о Паустовском-литераторе и прибавить еще несколько слов о Константине Георгиевиче лично.
— сорок километров по бездорожью от Киева. Константин Георгиевич — заядлый и неисправимый рыболов, самый заядлый и самый неисправимый из всех рыболовов, каких я знал за всю свою жизнь. А знал я их немало. До пятьдесят четвертого года я рыбной ловлей не интересовался, а рыболовов презирал, с пятьдесят пятого сам стал рыболовом, хотя немножко и презираю себя за это. Увлек меня на этот «пагубный путь» Константин Георгиевич.
стремлением к поэзии, признавали его вторым после Аксакова авторитетом в теории и практике рыбной ловли.
Что касается силы и непререкаемости его авторитета, то разрешу себе коротко рассказать со слов напарника по рыбалке один эпизод из рыбацкой биографии Константина Георгиевича.
Когда-то бродил Константин Георгиевич с удочкой над глухими озерами на своей любимой Мещорской стороне и тяжко страдал оттого, что в некоторых озерах, где по всем приметам и показателям рыбацкой науки и практики непременно должна быть рыба, он так ничего и не поймал.
И вот, подойдя однажды к этим озерам, до тех пор еще совершенно пустынным, Константин Георгиевич увидел, что берега густо населены. Десятки рыболовов сидели над удочками. Константин Георгиевич удивился.
— Клюет? — спросил он, ожидая услышать отрицательный ответ.
— Тсс! Не мешайте!..
И рыболовы продолжали сидеть, зачарованно вглядываясь в мертвые воды.
Элементарная порядочность заставила Константина Георгиевича сказать рыбакам:
— Люди добрые, да не тратьте вы тут время, здесь нет ни одного рыбьего хвоста, даже пескарика...
— Да не писал этого Паустовский, — совсем наоборот, написал, что рыбы тут, как ни странно, нету!
— Эге! Да ты, брат, видно, новичок в этом деле! Раз написал, что рыбы тут нет, это как раз и значит, что тут ее завались! Паустовский для себя хочет это место сберечь.
Когда позднее Константин Георгиевич сам рассказывал мне этот эпизод, красочно и восхитительно преображенный, то закончил он, разведя руками:
— Знаете, что самое интересное и даже обидное? Рыбаки вернулись с того озера действительно с отличным уловом. Вот вам и оракул...
— на том берегу русла Старика, в гирле узенькой протоки к луговому озеру — и до сих пор сохранило название «место Паустовского», и каждый год день за днем вот уже пятнадцать лет там неизменно стоит чей-нибудь челнок и сидит человек с удочкой в руках.
В рыболовстве Константин Георгиевич, как и в любом деле, за которое брался, не признавал дилетантства и отдавался этому увлечению целиком. Ежедневно, встав до рассвета, выпив наскоро кружку молока и прихватив бутерброд, Константин Георгиевич с первым лучом солнца садился в лодку, пересекал русло, чуть шевеля веслами, огибал широкую отмель против нашего дома на правом берегу и скрывался в своей протоке. В течение всего дня, в жару и в дождь (за исключением дней, когда дул северный ветер, при котором рыба не берет), с нашего высокого берега можно было видеть фигуру Константина Георгиевича, окутанную легким дымком.
Дымок клубился не столько от папирос, которых в то время Константин Георгиевич выкуривал без числа, сколько из «кадила» — жестянки с тлеющей травой, чтобы отгонять докучливых комаров. Под вечер, на заходе солнца (потому что ночной рыбы — сомов — Константин Георгиевич не ловил), Паустовский появлялся из-за отмели, что есть силы выгребая против течения. Он входил в дом, весь пропахший дымом и рыбой, загорелый от солнца и ветра, усталый после гребли против сильного днепровского течения, но счастливый и веселый: была рыба, было и до черта философских раздумий в тишине под плавное течение вод, и новых творческих замыслов. Казалось, что, просидев весь день за удочкой, он успел побывать во всех концах земли или перечитать кипы интересных книг, поспорить с толпой оппонентов.
Не знаю, что именно в рыбной ловле Константина Георгиевича повлияло сильнее всего на мою психику, но как-то я тайком взял его удочку и забросил ее. И вот уже который год... словом, «доезжаю» уже третью лодку...
В вечерних беседах после рыбалки принимал обычно участие и наш хозяин — дед Микола, так красочно изображенный Константином Георгиевичем в его рыбацких записях. Дед Микола был рыбак славный, известный на все днепровские берега ниже Киева, от Жукова острова до Триполья. Он разбирался во всех возможных и невозможных тонкостях рыболовного ремесла, знал досконально нравы рыб всех днепровских пород, ему были известны все места, где и какой породы рыба ловилась лучше всего и на какую именно наживку. По поводу этих деликатных материй между дедом Миколой и Константином Георгиевичем происходили постоянные дискуссии. Очерк о себе, напечатанный Константином Георгиевичем в газете, дед Микола вырезал, положил под божницу и вынимал лишь для того, чтоб за чаркой похвастаться дружбой со вторым после него, конечно, знатоком рыболовного дела, да и самому покрасоваться перед людьми. Константин Георгиевич каждый раз, когда мы встречались с ним в Москве, непременно расспрашивал про плютовского деда Миколу. А дед Микола, встречая меня в Плютах, первым делом спрашивал:
— Ну как там поживает Костик? Привет от него привезли?
— Привез, привез. От души и горячий.
— Спасибо. Вот это человек, так человек! Аж дивно, что еще такие люди не перевелись. Рыба, знаете, и та уже выводится, а люди... — Дед Микола махал рукой и добавлял: — Как увидите снова, кланяйтесь от самого неба и аж до сырой земли. Привет передайте от наших берегов и от его родной воды днепровской...
Но тут я закончу, потому что чувствую опасность увлечься рассказом о Константине Георгиевиче в работе, в быту и во всех человеческих проявлениях, а их же, этих рассказов — лирических и душевных, серьезных и смешных, — не пересказать!