О МАСТЕРЕ ЛОЦИИ
I
Повторения иногда блистательно освещают жизнь.
Константин Паустовский в книге «Золотая роза» рассказал о похоронах, которые осветили ценность труда:
«Я ехал на пароходе по Свири, из Ладожского озера в Онежское. Где-то, кажется, в Свирице, на нижнюю палубу внесли с пристани простой сосновый гроб.
В Свирице, оказывается, умер старейший и самый опытный на Свири лоцман. Его друзья лоцманы решили провезти гроб с его телом по всей реке — от Свирицы до Вознесенья, чтобы покойный как бы простился с любимой рекой...
Свирь порожистая и стремительная река. Пароходы без опытного лоцмана не могут проходить свирские стремнины. Поэтому на Свири с давних пор существовало целое племя лоцманов...
О том, что на нашем пароходе везут умершего лоцмана, дали телеграмму вверх по реке. Поэтому на каждой пристани пароход встречали толпы жителей. Впереди стояли старухи плакальщицы в черных платках. Как только пароход подваливал к пристани, они начинали оплакивать умершего высокими, томительными голосами.
Слова этого поэтического плача никогда не повторялись».
Для многих читателей Паустовский был лоцманом жизни и добытчиком необычайного.
Поговорим о лоциях.
Лоции — описание морей, океанов и их прибрежий во всех отношениях, со всеми находящимися на берегах приметными местами и знаками.
Лоции необходимы и для рек. Лоцманы рек ведут свои корабли, отмечая горы, церкви и приметные деревья.
Лоции не только описание берегов — они составляются, изменяются и пополняются работой моряков.
Лоции — кладовая делового языка моряков.
Паустовский знал лоции, как лоцман, и любил их язык.
Башня на Оке, которая, вероятно, дала имя небольшому городу Тарусе, возможно, использовалась лоцманами на Оке для опознания пути.
Тарусы (иногда произносилось — тарасы) — передвижные башни, которые ставили как передвижные русские крепости — гуляй-города; назывались они «тарусами на колесах». Тарусы на колесах использовались и при штурмах.
Это было чудо своего времени, чудо невероятное, но существовавшее. Слова не умирают.
Не умирают и положения, выражающие отношения человечества к творцам.
Когда Константина Георгиевича хоронили и везли его тело от старого Серпухова к старой Тарусе, то вышли на шоссе колхозники, вышли молодые ребята, вышли мужчины и в белых кофтах, выпущенных поверх юбок, женщины. Вышел читатель — народ.
«Приедается все, лишь тебе не дано примелькаться...» (Борис Пастернак) — такой эпиграф взял к повести «Черное море» Константин Паустовский.
Почему Паустовский, который никогда не прибегал к занимательности сюжета, описывая всегда обычное, как будто примелькавшееся, — почему он был и остался нужным всем?
II
Тит Ливий, описывая переход Ганнибала через Альпы, говорил, что на Альпах все безобразно, бедно, скрючено, сморщено. Так описывал он не только трудности перехода войска со слонами через великую заснеженную гряду гор, так описывал он тогдашнее ощущение от Швейцарии.
Для Руссо, для Толстого, для Томаса Манна — для всех нас Швейцария красива.
Мир огранивается писателем. Писателю поручает народ освежить впечатления действительности, дать им непреходящую ясность сверкания.
Паустовский по-своему в писательском труде соединил знания творцов «Лоций», описывающих берега морей, и труд ботаников.
Он учил видеть и любил увиденное.
В одном из его рассказов девочка учит младшего брата познавать травы и удивляться им.
Мы живем с пропусками.
Скорые поезда проходят первые двести — полтораста километров без остановок. Железная дорога выключила ощущение непрерывности мира, превратила лес во что-то сверкающее, бегущее, растянутое по горизонтали. Это восприятие усилено автомобилем.
Мир заштрихован быстротой.
Паустовский сумел изменить восприятие обычного. Он показал нам берега Оки, красоту тихих речек, на которых можно ловить рыбу, ночь в лесу, цветение деревьев.
Он заново показал нам Черное море — то Черное море, которое удивило грека Страбона, а мы засмотрели, не увидав.
Жил долго не признаваемым критиками, любимый Паустовским Александр Грин.
В книге «Хмель» Всеволод Иванов рассказал, что в далеких библиотеках, далеких от Москвы, книги Грина вытеснили с полок приключенческие книги Джека Лондона и его предшественников.
Грин создал страну, которой до него никто не видел, — страну веселых, смелых, прямо глядящих, ничего не боящихся людей.
Когда умер в Старом Крыму, у подножья горы Аграмыш, Александр Грин, край как будто обновился. Туристы приносили на могилу камни, матросы несли к могиле Грина самое дорогое для них. Принесли однажды из Феодосии на плечах тяжелый якорь. Положили его — свою надежду — к могиле любимого писателя. К деревьям привязывали пионеры красные галстуки.
Паустовский любил Грина, любил Юрия Олешу — писателя, только теперь увиденного широким читателем.
Паустовский рассказывал нам об Олонецком крае, рассказал о страшном, сказочном заливе Кара-Бугаз, который глотает воду из великого Каспия, превращая ее в соль.
Рассказал, как открывали пути к Кара-Бугазу — новой странице подвигов узнавания нашей земли.
Описал Колхиду — землю, залитую водой, которую наше время осушило, обновило.
Он заново рассказал про Одессу обыкновенную и Одессу голодных лет. Всегда рассказывал о добре — красивом и простом.
Очень трудно рассказывать так, чтобы это было четко, чеканно и достоверно.
Утреннее солнце, вставая, не только греет землю, оно дает траве и пригоркам длинные тени и обновляет следы старых культур.
Солнце Паустовского открывало на земле следы, дороги и тропинки добра.
Он не был сказочником, как Андерсен и Грин.
Он был рассказчиком, который облегчал рассказом трудность добра, трудность нового видения мира.
Горький говорил, что слова «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается» неправильны.
Сказка-рассказ делается на самом деле долго.
Много рассказывал дома Алексей Максимович о людях прошлого и о Волге, о крестьянах, купцах, бродягах и гениях.
Иногда он как бы повторялся в рассказах. Так шахтер повторяет удары кайлом.
Так повторяются черновики.
III
Писатель наводил оптику на фокус, в ясное видение, освещал существенное так, что оно становилось достоверным и ясным.
Рассказы Паустовского о прошлом иногда бывали так занимательны, что казались неправдоподобными.
Он снимал с прошлого одну пленку за другой и доводил до достоверности добро, сделал достоверным тот мир, в котором мы живем, и тот мир, о котором мечтал Грин.
Он смывал с нашей литературы экзотичность и натурализм.
«Золотая роза». Книга посвящена описанию труда писателя. Начинается она как бы цитатой — что жил под Парижем французский мусорщик Жан Шамет. Он был безмолвно влюблен в спасенную им девушку. Она от него ушла. Он стал мусорщиком ювелирных мастерских.
Знаем мы, что ювелиры сами умеют собирать золотую пыль и ищут ее даже в саже своих жилищ.
В повести Шамет собирал золотую пыль и из пыли при помощи ювелира отлил золотую розу.
Здесь раскрывается смысл заглавия книги.
Искусство — это золото, найденное в пыли и грязи.
«Если хотите быть золотом и драгоценными камнями, будьте землею. Землею будьте! — говорю я вам».
Об этом говорила и Анна Ахматова.
Сам Паустовский любил у Михаила Пришвина рассказ о том, как весной по лугам проходят узкие потоки грязной воды и потом там вырастают полосы цветов. Это живая парча.
О живой, занимательной, простой, прочной красоте умел рассказывать Константин Паустовский.
Нужен был маленький город на высоком берегу реки Оки. Оку в старину русские называли поясом Богоматери. Она защищала самый центр России, самое святое, нерушимое, то, что могло вновь воссоздать разрушенное.
Много вокруг Москвы на реках и речках городков с укреплениями или с памятью об укреплениях.
За рекой Окой на береговой службе, около городка, названного Тарусой, отбивались русские от крымцов, отбивались они от Давлет-Гирея, прикрывшись гуляй-городами — передвижными укреплениями.
В 1572 году крымцы перешли через Оку в трех местах, и тогда сразились наши полки под начальством Одоевского и Шереметьева.
Когда увлеклись крымцы сабельным боем у плетней, ударил на них князь Воротынский из сотен пушек и одновременно обошли наши полки татарскую рать, и тут крымцы получили позор и поражение.
Писательские рассказы и повести связаны с легким заграждением и с тяжелыми, смысловыми ударами и с каменной кладкой точно восстановленных фактов.
Итак, там, где в Оку впадает речка, названная по башне, Таруской, жил Паустовский над береговым обрывом; лодка стояла на Таруске. Речку назвали, может быть, так потому, что она «торосила» — создавала торосы на Оке.
Названия тоже «торосятся», их осмысление многослойно.
Таруса помнит его, о нем рассказывают добрые сказки.
Мне рассказывали здесь, что когда Константин Георгиевич ловил на Оке рыбу, то к нему с берега приплывал черный кот, влезал в лодку и получал от Константина рыбу.
Этот кот никогда ни к кому за рыбой не плавал, и коты в Тарусе плавать не любят.
Старые укрепления города речка Таруска с весенним разливом смыла в 1760 году.
В Тарусе с любовью хранят память о Константине Паустовском, о человеке, сумевшем увидеть утро мира, когда над землей пролит новый, еще никем не тронутый воздух.
Помнит Паустовского вся страна.
В мелколесье над берегом Таруски есть узкий мысок, как будто предназначенный для нового передового укрепления или наблюдательного поста.
Там в лесу лежит тело писателя Константина Паустовского.
— памятник, созданный для хранения правды о душе человека.
Для того, чтобы человек не стыдился доброты и не боялся за нее, а знал, что доброта и красота — правда, за которую надо жить и умирать, не сдаваясь.
В городок Тарусу приезжают люди; оставляют машины на краю селения.
В молодом яблоневом саду стоит дом Паустовского — одноэтажный, низкий домик, состоящий из нескольких сдвинутых срубов. Дом длинен, как тело давней, довоенной любимой собаки Паустовского — таксы Фунтика.
Белым дымом цветут весной яблони, пятнами золота, разрезанными черными тенями. В белом дыму роятся пчелы.
Красива Таруса весной, летом, осенью, зимой.
Хорошо жить в добром мире. Хорошо уйти из этого мира любимым, остаться в памяти маяком — Тарусой в лоции добра.
Здесь создавал он внятные узоры, и переводил читателя через пороги обыкновенного, и дарил ему настоящие, наши, разно называемые, разно пахнущие цветы.
Любили писателя люди и звери.
Они есть, они были, но о них трудно рассказывать.
Паустовский красоты и труда не боялся.
Пускай же вечно живут его книги парчою правды, цветами лета; золотом осени; серебром зимы.