М. ШАГИНЯН
Из выступления по радио 30 мая 1967 года
Дорогой друг, Константин Георгиевич! В этот знаменательный для Вас день каждый из любящих Вас читателей хочет Вам сказать о Вашем творчестве, сказать самое главное о нем или по крайней мере то, что ему кажется самым главным. Мне кажется, книга живет для людей, если в книгу вложена жизнь. И вот, раскрывая Ваши книги, я всегда чувствую, будто не страницы раскрывала, а распахнула окно и между мною и внешним миром сразу сняли стеклянную перегородку. Я вышла на воздух, начала дышать чистым, свежим кислородом, начала видеть, слышать живых людей непосредственно. Но я знаю, что такая непосредственность, вхожесть в мир через книгу — вещь редчайшая в литературе, она дается огромным искусством писателя, искусством так уметь передать свое личное восприятие жизни другого человека, чтобы этот другой человек получил со страниц книги не уже готовое, обобщенное описание собственных, авторских чувств и переживаний, а только сумму тех тонких, почти неуловимых, но скрупулезно точно схваченных примет — звука, формы, цвета, примет, какие легли в основу впечатления, полученного автором, тем самым вызвали непосредственное восприятие у читателя. Вот такое искусство требует от творца огромного самоограничения, огромной личной сдержанности. И я не знаю в нашей литературе другого художника, кто был бы богаче и щедрее для других и скупее для самого себя, нежели Вы, дорогой Константин Георгиевич. Может быть, поэтому Вас так ценят люди искусства не только у нас, но и далеко за рубежами нашей страны.
Ну, хочется привести хотя бы один пример из тысячи теснящихся в моей памяти.
— все пример. Я раскрываю наугад первую книгу Вашей «Повести о жизни». Мне попалась поездка в Полесье и похороны мальчика-поводыря, задушенного волкодавом помещика Любо-мирского. Волкодавом, выпущенным на старого нищего слепца. Сперва у Вас две-три строчки сжатого описания Полесья. И я уже дышу болотами, уже вижу своими глазами, как на дороге «трава стояла, по обочинам в воде» и в этой воде «тлел, не потухая, слабый закат». Я, лишенная слуха, уже слышу, как «тучи комаров зудели в вышине», как, «равномерно посвистывая тяжелыми крыльями, пролетели дикие утки», как потом, при подъезде к дому, «сразу закричали сотни лягушек и телега загрохотала по бревенчатой гати».
Невыносимая по своей жестокости смерть мальчика-поводыря рассказана Вами удивительно скупо, без единой авторской реплики. Вы описываете его почти иконописно, сухой краской. Так же скупо даны и странные могилевские деды, старшие в общине слепцов, — майстры так называемые, пришедшие на похороны «в одинаковых коричневых свитках, с блестящими от старости посохами в руках». Но вот становится не по себе. По спине бежит холодок, когда читаешь: «нищие смотрели вверх, на царские врата, там был образ седобородого бога Саваофа, он страшно походил на этих нищих. У него были такие же впалые, грозные глаза на сухом темном лице. У могилы один из слепцов, щупая палкой землю, поклонился гробу, потом выпрямился и, глядя перед собой белыми глазами, заговорил нараспев». Дальше Вы даете песню-сказание об этом убиенном хлопчике. Эту песню нельзя сейчас передать как цитату. Ее надо прочесть, прочесть самому. И когда я ее перечитываю, хотя бы в десятый, двадцатый раз, на этом месте у меня всегда неудержимо катятся слезы.
В этом сухом, скупом, похожем на темную строгость древней иконописи рассказе Вы ни разу не пишете о себе и своих собственных слезах, хотя читателю дали пережить на трех страничках целую гамму чувств, дали увидеть и почувствовать пронзительное ощущение природы Полесья, жуткий, мистический холодок от слепых майстров, неудержимую разрядку слезами. А за простым и строгим рассказом встает у Вас безбрежное народное горе, вся древняя Русь, вся обездоленность старой царской деревни. И поднимается зарево народной мести над подожженной усадьбой помещика Любомирского.
— любви своего народа?
В день Вашего семидесятипятилетия горячей волной от миллиона сердец притекает к Вам, родной Константин Георгиевич, со всех концов нашей необъятной страны великая любовь народа, который Вы научили, по Вашим собственным словам, «бессмертному очарованию жизни».