источник http: //razumny.ru
Константин Георгиевич Паустовский
сразу же начинает таинственную работу духовной реконструкции всего, что уже ушло в небытие. И одновременно - соотносит его с будущим - как урок и завет. Однажды, знойным летом 1994 года вполне неожиданно для меня таким первотолчком оказалась встреча с редактором журнала "Мир Паустовского" Ириной Бутыльской , которой я охотно передал все материалы о работе режиссера Александра Разумного над фильмом " Кара - Бугаз " по повести Константина Георгиевича Паустовского для Московского литературного центра - музея К. Г. Паустовского. Музей сумел организовать просмотр фильма, который реально лежит в хранилищах Госфильмофонда и вместе с тем, как это не парадоксально - не существует. Напомню вкратце о том, что поведал о подобной " загадке" в книге " У истоков..." сам режиссер. Григорий Александров, не успевший в дни приезда выдающегося французского писателя Анри Барбюса завершить окончательный монтаж фильма " Цирк", пригласил своего личного гостя на рабочий просмотр в соседнем зале "Мосфильма" чернового варианта "Кара - Бугаза ". На следующее утро, 28 августа 1935 года в "Известиях" появился восторженный отклик писателя на фильм, что вызвало недоумение И. В. Сталина, всегда бывавшего первым зрителем любой ленты и естественно - животный страх руководства Государственного кино - треста, умудрившегося в одно и то же время принять фильм и доложить " по инстанциям", что такого фильма не существует вообще. Так его нет и поныне...
Не скрою - был приятно удивлен, когда через некоторое время получил от музея бесценный для меня подарок - комплект уникального журнала " Мир Паустовского " и первый том " Повести о жизни " К. Г. Паустовского, отлично составленный и прокомментированный сыном писателя - Вадимом Константиновичем Паустовским. Как известно, в литературных кругах " Повесть о жизни " вызывала и вызывает самые разные, порою - полярные суждения. Так, Иван Бунин , мировой эстетический авторитет которого не нуждается в обоснованиях, о главе " Корчма на Брагинке " в 1947 году писал, что она "принадлежит к наилучшим рассказам русской литературы".* Но в 1958 году Александр Твардовский, отвергая как редактор " Нового мира" другую, не менее прекрасную часть " Повести о жизни" в письме К. Г. Паустовскому утверждал: " ... во всем, так сказать, пафос безответственности, в сущности, глубоко эгоистического " существовательства ", обывательской, простите, гордыни, коей плевать на " мировую историю " с высоты своего " подзвездного " единения с вечностью. Сами того, быть может, не желая, вы стремитесь литературно закрепить столь бурную биографию, биографию, на которой нет отпечатка большого времени, больших народных судеб - словом, всего того, что имеет непреходящую ценность ".**
Читаю и перечитываю многократно " Повесть о жизни " - и безотносительно к любым оценкам творчества великого русского писателя, возникающим в литературных баталиях и поныне, нахожу в ней мой мир, все то, что породило мое, военное поколение победителей фашизма и созидателей - романтиков, его корни в прошлом и драматизм настоящего. Даже в деталях эпопеи К. Паустовского, для каждого из нас - глубоко интимных. Вот, например, эпизод из небольшого литературного шедевра " Мой муж большевик, а я гайдамачка ". ... Ушли из Киева вперед, на новые бои богунцы, которыми в ту пору Гражданской войны командовал Щорс. " Все как - то потускнело. А через некоторое время киевляне начали вспоминать о богунцах с явным сожалением. То были простодушные и веселые, но отчаянно смелые парни. Они принесли с собой запах пороха, красные знамена, простреленные в боях, удалые песни и беззаветную свою преданность революции. Они пришли и исчезли, но долго над городом шумел, не затихая, ветер революционной романтики и заставлял радостно улыбаться привыкших ко всему киевлян ". Но ведь это же мой 236 Богунский - Познанский полк героической 74 Щорсовской дивизии, громивший немцев в Сталинграде и Берлине в составе 62- 8 Гвардейской армии Василия Чуйкова, с которым я шел по полям родной и мне, и моему отцу, и моим предкам Украины.
Но я бы не стал говорить о личных переживаниях, которые, безусловно, вызывает у каждого эпопея К. Г. Паустовского, величие которой во всей полноте оценят, наверное, лишь будущие поколения, свободные от нынешней дьяволиады политической конъюнктуры, зыбкой и по неизбежности враждебной искусству. Согласитесь со мной - чем, как не дьяволиадой можно объяснить тот факт, К. Паустовский практически вытеснен из курса современной русской литературы в школе? Дело в ином - мир Паустовского не только наш общий мир, но и мой, сугубо личный, мною пережитый и воспринятый как эталон оценок и самооценок. Поэтому, соглашаясь с потоком трудов, статей, диссертаций, мудрых и оригинальных, о писателе, полагаю, что имею все основания для своего суждения о нем.
В семье моей, всегда бывшей одним из центров духовной жизни Москвы двадцатых - сороковых годов и давшей мне неповторимое счастье общения с действительно великими мастерами русской культуры К. Г. Паустовский был легендой и неоспоримым эстетическим божеством. Достаточно было Константину Георгиевичу вместе с Львом Кассилем рассказать о бедственном положении Аркадия Гайдара, чтобы Александр Разумный сразу же включил этого уникального по литературному дарованию писателя в кинематографическую деятельность, в результате чего и появился знаменитый и поныне, через шестьдесят лет фильм " Тимур и его команда ". Все его повести, рассказы, литературные эссе прочитывались у нас вслух и многократно. О нем самом, о волшебных походах по берендееву царству Мещерских лесов, о кострах, охоте и рыбалках Аркадий Гайдар частенько вспоминал во время традиционных застолий в перерывах между съемками, где мне всегда была уготована роль повара и судомойки.
" Кара - Бугаз " , ветераном революции Иваном Федоровичем Поповым и кончая потрясением, которое испытал, прочитав в 1955 году " Золотую розу ".
То были первые годы моей активной литературно - творческой деятельности как эстетика и критика, безмерно гордившегося / полагаю, что это - вполне простительно и знакомо любому литератору/ каждой новой публикацией. Книга К. Паустовского невольно производила переворот в системе отработанных на эстетике Гегеля рациональных категорий, побуждала задуматься об истине искусства как особой сфере человеческого бытия. Как - то, вслушиваясь в глубинный подтекст определения К. Паустовским вдохновения и воображения, позвонил непозволительно поздно своему духовному наставнику, в гениальности которого убежден и поныне - Виктору Борисовичу Шкловскому. Нетерпеливо выслушав мои вопросы, он односложно буркнул: < Паустовского надо не понимать, а воспринимать >. И все же, несмотря на эту краткую выволочку / которая оказалась для меня во сто крат полезнее десятков погромных статей в мой адрес, по отношению к которым выработался весьма устойчивый иммунитет/, продолжал доискиваться до сокровенной тайны загадочно - простого писателя, которую не открыли весьма достойные любители классификационных оценок. У них он - романтик. Или - поэт русской природы. Или - истинный патриот - интеллигент, несгибаемый и непреклонный в гуманистических убеждениях...
Итог поиска оказался вполне неожиданным благодаря загадочной и неодолимой случайности. В 1956 году с увлечением участвовал в небольшом и постоянном творческом семинаре писателей в Центральном доме литератора. На этот раз писатели / сейчас с гордостью и грустью постаревшего человека перечитываю их фамилии в дневнике / спорили о воображении, о его соотнесенности с жизнью, о том, что тогда в казенной прессе трактовалось как границы дозволенного в пределах реалистического мышления. И вдруг тихо, словно тень, в уголке удобного кабинета возник К. Г. Паустовский, примостившийся на стуле в позе вполне роденовской, но одновременно - свойственной только ему одному в мире. Эффект его появления был таков, что сегодня, сейчас не могу вспомнить буквально ни мысли, ни слова, прозвучавших в тот вечер на семинаре. Отчетливо помню лишь то, что через некоторое время оказался этажом ниже, в знаменитом < уголке Паустовского > ресторана, в ту пору - действительно клубного по характеру, по всей атмосфере. А также то, что Константин Георгиевич, избежав традиционных в таком случае вопросов, пристально/ жаль, что не дал мне Бог литературного таланта для описания его взгляда вероучителя/ всматривался в меня как в знакомого подростка из тридцатых годов. Затем, вмиг уничтожив возникшие в моей голове интеллектуальные вопросы и набор соответствующих случаю мудрых мыслей древних, он с хитринкой и вместе с тем - предельно деликатно проговорил: < А ведь Шкловский страх как не любит, когда его будят по ночам!>.
слова, завороженно слушая раздумья писателя об очищающем значении любой красоты, будь то природа или вторгающийся в нее человек, истины математики или беспредельность космоса. О необходимости веры в нее и необходимости ее бесстрашной защиты. О прекрасном как законе мироздания и действительно божественном откровении.
Не буду продолжать воспоминание, ибо оно по неизбежности начнет перерастать в фантазию, в естественное авторское домысливание ситуации. Скажу лишь, что ныне, разрабатывая теорию сравнительного вероучения, вновь и вновь прибегаю к книгам К. Паустовского, которые воспринимаю как шифрограмму будущим поколениям, как завет одного из вероучителей современности - хранить и приумножать все человеческое в человеке, не давать нам разрушаться и саморазрушаться в войнах, в истреблении сказочной красы на краткое время дарованного нам природного мира, в алогичной взаимной ненависти. Нет, для меня он навсегда - великий писатель - пророк грядущих перемен и катаклизмов. И пророк надежды...