ДО РАССВЕТА
Это было в середине пятидесятых годов.
Поздней осенью часа в четыре пополудни, когда вечер подползает сразу же после обеда, обещая, что ужин будет уже в полной темноте, мы сидели, несколько человек, на скамеечке вдали от дома, видневшегося за голыми ветвями. По виду дом был барский — с белыми колоннами на фоне желтых стен, — но по существу вполне коммунальный.
Из сидевших на скамеечке помню только Паустовского и Успенскую. Елена Борисовна была еще молода, импульсивна, румяна, с глазами своего деда Глеба Ивановича, одного из самых совестливых и жгучих русских писателей. Я следил за Паустовским и его руками. Руки, привыкшие к удочке и перу, томились от безделья. А по глазам, наблюдавшим за подкрадывавшимися сумерками, можно было угадать, что Константин Георгиевич занят особой и отдельной от общего разговора думой.
Сперва Паустовский долго молчал, потом вовлекся в разговор, разговорился. Так вовлекаются в разговор и разворачиваются в нем неистовые молчальники. Лицо его было как бы вырезано из корневища дерева, морщины четко и благородно собраны вокруг глаз, носа, губ, на лбу. В этой их разветвленности на продолговатом лице была какая-то живописная цельность: не то сечевик, не то сибиряк, не то парижанин, сутулящийся над своей конторкой. Сутулость мастера-ювелира, а не согбенность праздной старости. Мастеровит! — сказал бы любой прохожий, взглянув на Паустовского с желанием определить его по внешности.
В темноте звучал голос рассказчика. Это были истории, очевидно многократно рассказанные, обкатанные, но всякий раз рассказывавшиеся в новом варианте, с новыми, возможно, неожиданными для самого рассказчика подробностями. Я не стану их пересказывать, тем более что многое забылось. Помню, что голос постепенно сходил на нет и вот он совсем умолк.
— Почему замолчали? Продолжайте! — сказал я.
— Нет, не надо выбалтываться. Потом трудно работать. Лучше молчание... Завтра рано надо начинать...
— Когда?
— В половине пятого.
Эта фраза была последней. Она как бы подхлестнула его, и он, попрощавшись, быстро ушел. Походка его была отчужденной, и по спине его, по всей фигуре его чувствовалось, что в эту минуту им уже владело нечто более сильное и властное, чем желание развлекать небольшую компанию досужих людей.
за работой.
Поэзия должна опережать появление дня.