ВСЕГДА ЖИВОЙ
Константина Георгиевича Паустовского любили все: и те кому посчастливилось с ним встречаться и дружить, и те, кто никогда не видел писателя и только читал его книги Причина всеобщей любви к Паустовскому заключалась, на мой взгляд в том, что он принадлежал к тем немногим писателям которые являют собою Личность. Сам факт физического существования таких литераторов делает нашу повседневную жизнь богаче, содержательнее. В Паустовском воплотились лучшие черты русского писателя — принципиальность и честность любовь к людям и преданность родной литературе.
На протяжении многих лет время от времени мне выпадала завидная возможность видеться с Паустовским, говорить с ним. Бывал я у него и дома, и на даче в Тарусе, иногда встречал его в издательствах или в Доме литераторов на различных заседаниях и торжественных вечерах.
Приезжал я к нему, как правило, с «профессиональной» целью: попросить для газеты рассказ или отрывок из книги, получить ответ на анкету или новогоднее интервью, а заодно сделать новый фотографический портрет.
«заказ» точно, в назначенное время, — сказывалась культура труда старого газетчика, вошедшее в плоть и кровь правило не подводить редакцию. И мне приятно, что таким путем я смог познакомить читателей «Вечерней Москвы», «Московской правды», журналов «Москва» и «Советское фото» с некоторыми произведениями Константина Георгиевича.
Конечно, появление в редакции рукописи Паустовского производило на редакционную братию сильнейшее впечатление: страницы переходили из рук в руки, и однажды, прочтя привезенный мною из Тарусы очерк Паустовского «Две встречи» (из «Мимолетного Парижа»), ответственный секретарь «Московской правды» Виталий Мальков со слезами на глазах сказал мне:
— Удивительный писатель!.. Прочтешь любую его вещь — и кажется, что прикоснулся к чему-то очень чистому, хорошему, светлому...
Постепенно у меня образовалось большое собрание фотографий Паустовского, его записок и писем, оригиналов его произведений, книг и снимков с дарственными надписями. Я просматриваю сейчас то, к чему прикасались руки Паустовского, что было создано его талантом и мыслью, и передо мной как живой встает образ замечательного писателя и человека.
Вот несколько эпизодов, о которых я хочу рассказать читателям. Эти эпизоды кажутся мне интересными, ибо показывают разные стороны жизни и деятельности Паустовского.
Константин Георгиевич страдал бронхиальной астмой. Однажды он писал мне из Тарусы: «Дышу точно сквозь игольное ушко». Приступы этой изнурительной болезни бывали у Паустовского довольно часто, и лето 1958 года он почти безвыездно провел в Тарусе.
Узнав, что всемирно известный конструктор авиационных моторов академик Александр Александрович Микулин изобрел ионизатор, с помощью которого будто бы излечивается астма, я тотчас же отправился к нему и спросил, в состоянии ли он чем-нибудь помочь Паустовскому.
— С удовольствием! — ответил Микулин не задумываясь. — Я люблю его книги и сделаю для него ионизатор специально...
О разговоре с Микулиным я написал Константину Георгиевичу, он заинтересовался моим предложением и обратился с письмом к академику.
— Ионизатор готов, — сказал он. — В ближайшее воскресенье мы можем поехать к Паустовскому...
Микулин, которого я давно и хорошо знал, не был знаком с Паустовским. Но по дороге в Тарусу, сидя за рулем, он то и дело вспоминал отрывки из романов его и повестей.
В полдень мы подъехали к даче Паустовского, перестроенной из простого деревенского дома и расположенной почти на самом берегу реки Таруски при впадении ее в Оку.
В то время Константин Георгиевич писал четвертую книгу своей автобиографической повести. Работал он обычно в крохотном домике-беседке в укромном уголке сада. Здесь было прохладно и тихо. Большие открытые окна с легкими занавесками, скромная обстановка — диван, письменный стол, на нем пишущая машинка, рукописи, письма — все это сразу настраивало на рабочий лад.
радушия, простоты, гостеприимства.
Микулин подарил Паустовскому ионизатор, подробно объяснил, как им пользоваться, и продемонстрировал приемы дыхания с его помощью. Импровизированная лекция Микулина заинтересовала Константина Георгиевича, и он слушал ее, как мне показалось, с большим вниманием.
За обедом Паустовский и Микулин много говорили, шутили, смеялись. Оказалось, что они учились в одной гимназии в Киеве и теперь с удовольствием вспоминали своих преподавателей и далекие гимназические годы. В тот день Константин Георгиевич чувствовал себя, очевидно, хорошо и был оживлен, весел, остроумен. Он с увлечением говорил о Бабеле, о недавнем путешествии на теплоходе «Победа» вокруг Европы, — не многие знают, что Паустовский был изумительным рассказчиком, и, слушая его истории о старой Одессе и одесситах с их неповторимыми выражениями и специфическими интонациями, мы смеялись до слез.
Через два месяца, 21 августа 1958 года, я получил письмо от Паустовского.
Он писал:
«Не знаете ли Вы, где сейчас Микулин? Я хочу ему написать. Боюсь пока окончательно утверждать, но после ионизатора мне стало настолько легче, что я уже хожу, гребу на Оке и даже ловлю рыбу. Приступы стали реже и слабее. В общем, я постепенно оживаю....»
Интервью о творчестве
Через год я снова приехал в Тарусу. На этот раз — по заданию редакции журнала «Что читать». Помнится, мы долго сидели в беседке, и Константин Георгиевич рассказывал о том, что пишет, о литературных планах, замыслах. Передаю эту беседу так, как я записал ее тогда, в июльский день 1959 года.
— Последние годы, — говорил Паустовский, — я работал над автобиографической повестью. Вы, может быть, читали три первые книги этой повести — «Далекие годы», «Беспокойная юность» и «Начало неведомого века». Они вошли в собрание сочинений, недавно выпущенное Гослитиздатом. В конце прошлого года я закончил четвертую книгу повести — «Время больших ожиданий», опубликованную в мартовском, апрельском и майском номерах журнала «Октябрь» за этот год. Сейчас я пишу пятую книгу, действие которой развертывается на Кавказе, в Армении и частично в Иране. Как и в предыдущих книгах, в ней будут фигурировать известные писатели, художники и другие интересные люди, с которыми я встречался и дружил.
По окончании пятой книги я намерен сделать небольшой перерыв. Его мне хочется использовать для работы над второй книгой «Золотой розы». Я чувствую внутреннюю потребность поделиться накопленным творческим опытом. Во второй книге «Золотой розы» я предполагаю затронуть вопросы сюжета, композиции, юмора и многообразного писательского мастерства. Ну вот, как будто и все...
— Вообще я не люблю, да и не умею рассказывать о том, что пишу...
Паустовский задумался и стал перебирать письма, которые лежали на столе.
— Знаете, что меня радует, — вдруг, оживившись, заговорил Константин Георгиевич. — Радует наш читатель!.. Я получаю ежедневно множество писем читателей. Радует их точный вкус, их ясный ум. Судьбы литературы волнуют их не меньше, чем нас, писателей. Вы ведь знаете, что действие четвертой книги моей автобиографической повести происходит в Одессе. Так вот, одесситы буквально засыпали меня письмами. Некоторые читатели подсказывают мне события, которые остались неотраженными в книге, другие называют интересных людей, которые не вошли в книгу. Словом, читатель хочет максимально полного и точного отражения жизни и событий. Читатель стал очень жадным до хороших вещей. Он не прощает писателю ни верхоглядства, ни неряшливости стиля.
Я сказал Константину Георгиевичу, что мне хотелось бы узнать, как он работает.
— Я никогда не составляю точных планов своих вещей, — ответил Паустовский. — Если же и составлю какой-то общий план, вернее, схему, то она существует только до тех пор, пока герои вещи не становятся «живыми». Становясь «живыми», они, естественно, разрушают все планы и ведут себя в соответствии со своими взглядами и характерами.
— тьфу-тьфу! — она меня не подводила. И вот что интересно. Представьте себе, что я дохожу в своей книге до того места, которое помню очень смутно,— всего два-три небольших эпизода. Но когда я начинаю писать, происходит нечто удивительное: с предельной ясностью и точностью память восстанавливает время и «подает» мне, как писателю, такие детали, такие подробности, которые я считал начисто утраченными, забытыми.
Раньше я писал очень быстро. Достаточно сказать, что «Колхиду» я написал за месяц. Правда, это вовсе не значит, что любое другое свое произведение я мог бы написать за такой короткий срок. Сейчас пишу значительно медленнее. Очевидно, сил становится меньше. Гораздо больше времени у меня уходит на правку вещи, чем на ее написание. Правка — это великолепная и увлекательная работа, доставляющая огромное наслаждение.
Особое мнение
Константин Георгиевич пишет медленно, низко склонив голову над листом бумаги. Со стороны кажется, будто он что-то рассматривает в лупу.
— Разве вы пишете не на машинке? — поинтересовался я.
— Пишу только от руки, — ответил Паустовский. — Машинка — свидетель, а творчество писателя — абсолютно интимное дело. Оно требует полного одиночества. Перед тем, как сесть за работу, надо собрать все силы души, надо перестать стесняться самого себя.
О Чехове
За несколько месяцев до столетнего юбилея со дня рождения А. П. Чехова я обратился по поручению редакции к некоторым писателям с просьбой ответить на вопрос: «За что мы любим Чехова?»
«Самым чистым воплощением всех лучших качеств человека был для нас Чехов — человек и писатель. Он занимает огромное место в жизни каждого просвещенного человека. Без Чехова мы были бы во много раз беднее духом и сердцем.
К. Паустовский»
Из записной книжки
Был у Казакевича. Чувствует себя плохо, лежит, временами читает, кое-что пишет.
— Вскоре мы с Константином Георгиевичем Паустовским уедем на месяц в Италию, — сказал он. — Будем вместе писать книгу «Русские в Италии». Поразительно интересная тема!..
25 марта 1963 года. «Советский писатель» встретил Константина Георгиевича Паустовского. Он пришел получить какой-то гонорар. После недавно перенесенного инфаркта он, как ни странно, выглядел хорошо, был бодр, оживлен. Стоявшие в очереди у кассы расступились, предлагая Константину Георгиевичу подойти к окошечку вне очереди. Он решительно отказался и стал терпеливо ждать своей очереди. Разговорились. Константин Георгиевич сказал, улыбаясь: «На днях в Переделкине вас вспоминала добрым словом целая компания писателей, фамилии которых оканчиваются на «ий», — Чуковский, Поляновский, Паустовский».
2 июля 1963 года. Пришел к Паустовскому. В это время у него в гостях была приехавшая из Парижа писательница Наталья Кодрянская — автор книги об Алексее Ремизове. Пили чай, говорили о многом и разном.
— А знаете, Константин Георгиевич, — сказала Кодрянская, — учащиеся парижских школ, сдающие экзамены на аттестат зрелости, берут для перевода некоторые ваши произведения...
— Что ж, мне это приятно, — ответил Паустовский, но тут же задумался и заговорил о Казакевиче, которого любил и с которым был связан долгой сердечной дружбой.
— Буквально за два дня до смерти Казакевича, — рассказывал Константин Георгиевич, — я приехал на Лаврушинский, чтобы проститься перед отъездом в Тарусу. Я взял его руку. Она была маленькой, худой и желтой. Моя же рука была коричневой от загара. Казакевич грустно улыбнулся и сказал: «Вот смотрите, Константин Георгиевич, трогательное соединение двух рас — желтой и коричневой, прямо как на плакатах...»
Паустовский умолк, потом продолжил прерванную мысль:
— Эммануил Генрихович написал к моему юбилею свое слово, но из-за болезни не смог приехать и прислал речь со своей машинисткой. Когда прочитали рукопись Казакевича, зал был потрясен — так блестяще он написал эти две или три странички...
— Какой это был талантливый писатель, какой великолепный человек!..