НА ЮЖНОМ ФРОНТЕ
Это было более тридцати лет тому назад, в жаркие летние дни. Горячее марево висело над Одессой. Город еще жил мирной жизнью, торговали в магазинах и на базарах, по вечерам одесситы гуляли, сидели на лавочках в скверах, шумно обсуждали текущие события, но уже тревога все сильнее и сильнее разливалась по городу: фронт приближался с жестокой неотвратимостью. 22 июля Одессу бомбила фашистская авиация. На Пушкинской улице израненные деревья стояли обнаженные, с засохшими листьями и поломанными ветвями. В дом, где когда-то жил Пушкин, угодила тонная фугаска. Редакция фронтовой газеты «Во славу Родины» перебралась на Большой Фонтан, море было от нас в нескольких шагах. Город ощетинивался зенитными орудиями. Воздушные тревоги стали неотъемлемой и постоянной принадлежностью нашего бытия. В это время и появился у нас Константин Георгиевич Паустовский. Прибыл он к нам из-под Тирасполя, где был в командировке от ТАСС. Про это время Сергей Михалков писал в одном из своих шуточных «внутриредакционных» стихотворений:
В степи под Одессой
Не так интересно,
В степи под Одессой
Бомбят...
Константина Паустовского редакционный коллектив встретил с большой радостью и приязнью. В газете с первых дней войны трудилась немалая писательская группа — Борис Горбатов, Сергей Михалков, Илья Френкель, Владимир Поляков...
Я увидел Константина Георгиевича в военной гимнастерке, в сапогах, на голове у него красовалась видавшая виды пилотка. «На вооружении» у него были еще каска и противогаз в брезентовом чехле. При всем том он сохранял вполне гражданский вид — знаков различия Константин Георгиевич не имел. Что-то стойко штатское было во всем его облике, что-то неистребимо домашнее — от Лаврушинского переулка, от привычного кабинета, заваленного книгами. Он оказался старше нас всех, ему уже было в ту пору пятьдесят лет или около того.
Паустовский поселился с нами в редакционном общежитии, ему уступили койку получше, поудобнее, и он сразу, легко и просто вошел в редакционную жизнь: был он человеком покладистым, легким, добродушным, любящим и понимавшим острое словцо. Часто на его лице появлялась слегка ироническая улыбка и срывалась с губ шутка. Казалось, что трудности и невзгоды времени он переносит легко, но это только казалось: Константин Георгиевич любил Одессу, и терзания города, который он знал веселым, несколько легкомысленным и жизнерадостным, мучили его. Где-то в чехле от противогаза у него находилась потрепанная записная книжка, в которую он заносил заметки и все, что приходило в голову, — книжка была изрядно ветхой, видимо, достаточно долго служила хозяину.
«Во славу Родины» как-то неприметно и вместе с тем совершенно явственно повысило тонус редакционной жизни. Невозможно было писать плохо или даже средне: требовалось писать хорошо, по мере своих сил и возможностей, разумеется... Даже наша тогдашняя зеленая молодежь — лихие, беззаботные политруки, целыми неделями пропадавшие на переднем крае, — и те невольно подтянулись и, когда возвращались в редакцию, садились за стол и тщательно писали на длинных листах газетного «срыва» — диктовать машинисткам «с ходу» стало считаться неприличным.
Константин Георгиевич любил выезжать в воинские фронтовые части вместе с нашими молодыми сотрудниками. Обычно перед выездом редактор газеты полковой комиссар Погарский вызывал к себе такого сопровождающего и сурово предупреждал его: «Смотрите у меня, следите, чтобы чего-нибудь не случилось, не суйтесь куда не следует». На что политрук, вытягиваясь по-военному, козырял и говорил: «Есть, товарищ полковой комиссар, будет сделано».
Три очерка опубликовал Константин Георгиевич в газете «Во славу Родины» — «Рассказ бойца Петренко», «Боец Садыков» и «Разведчик Волков». От них пахло пороховым дымом, в них ощущалась суровая подлинность фронтовой жизни. Какие-то точные, удивительно ясно увиденные детали, острая зоркость взгляда и несравненная прелесть языка резко выделяли их из остального газетного материала. Паустовский и в этих очерках, написанных на скорую руку, «с пылу, с жару», оставался самим собой. Его работы украсили газету и остались в сердцах у ее читателей.
Мне запомнилась одна из задушевных бесед с Константином Георгиевичем под густой акацией — деревом, так любимым одесситами. Обстановку вокруг трудно было бы назвать лирической. Был очередной авиационный налет. Где-то вдали слышались разрывы бомб. Совсем рядом бухали зенитки. Особенно гулко выделялись голоса морских зенитных орудий, стоявших неподалеку от редакции. Константин Георгиевич говорил:
— Я люблю города, не похожие на другие. Каждый город, как и человек, должен иметь свой, только ему присущий облик. Мне дороги Киев, Москва — и вот Одесса. Она мне напоминает красивую женщину, нежную и ласковую. И очень больно видеть ее страдания. Мне дороги леса Подмосковья, — когда бродишь по их тропам, сладко щемит сердце; радостны просторные донские степи — там пахнет чабрецом, полынью, а вокруг Одессы все пахнет морем, его дыхание огромно... Нет, не верю, что немцы займут ее, не могу представить. Но если такая беда и случится, то недолго они здесь пробудут, горячо им будет здесь.
Я не могу назвать дня, когда Паустовский уехал от нас. Помнится пасмурное, серое утро, синие тучи, бродившие над морем и старый, залатанный грузовичок, стоявший на улице. Все, кто был в редакции, вышли провожать Паустовского. Он влез в кузов, ветер раздул парусом его гимнастерку, по обыкновению плохо заправленную, и пытался сорвать с головы пилотку. Константин Георгиевич нахлобучил ее на уши, улыбнулся нам добро и печально.
— Привет Москве, — крикнули ему.
— Передам, — ответил он, — и письма доставлю.