РАБОТАЛ ОН ПОВСЕДНЕВНО
Мое знакомство с Константином Георгиевичем было довольно длительным, однако я не могу похвалиться дружбой с ним, дружбы в полном смысле этого слова не было. Между нами существовали те отношения, которые можно назвать скорее близкими, товарищескими. Он — большой, знаменитый — не смотрел свысока на меня и был мне понятен, люб и дорог, как опытный, талантливый писатель и человек, видевший свет и жизнь со всеми оттенками...
Однажды Константин Георгиевич приехал в Ленинград. Из «Европейской» гостиницы позвонил мне:
— Рад бы видеть вас, хотел зайти. Но ленинградский климат меня неприветливо встретил. Всю ночь промучился. Днем никуда не выхожу. То ли грипп, то ли простуда. Всего скорей простыл...
Я ему отвечаю:
— От простуды и подобных болезней знает всякие средства моя жена. Передаю ей трубку...
— Константин Георгиевич, здравствуйте. С приездом. Простуда — пустяк. Не пичкайте себя лекарствами. Я сейчас вам пошлю малинового варенья. Напейтесь крепкого чаю с малиновым вареньем — и под одеяло. Самое верное вологодское средство...
— Ну, раз вологодское, то без обмана. По вашему говору слышу, что вологодское. Присылайте варенье с мужем. Спасибо за добрый совет...
Он не раз поминал это варенье добрым словом. Однажды в письме: «... Всего хорошего. Обнимаю Вас. Сердечный привет Вашей жене, — я никогда не забуду ее малиновое варенье» (24 октября 1962 года). В другой раз на первом томе своих сочинений, под фотографией, учинил мне такую надпись:
«Константину Ивановичу Коничеву с большим уважением и благодарностью за его внимание ко мне, за его любовь к живой истории России и к нашему прекрасному Северу. Антонину Михайловну я благодарю от всего сердца за малиновое варенье и ее заботу. 4 марта 61. Ялта. К. Паустовский».
Сам он делал доброе и не забывал добрым словом отозваться о людях. Хвалил Александра Яшина за смелость, за упорный труд, без чего не бывает таланта, а в литературе без одержимого трудолюбия и таланта никак нельзя. Нравился ему и широко шагающий Тендряков, и любознательный, ездивший тогда по Северу Юрий Казаков.
В разное время в ялтинском Доме творчества мне довелось с Константином Георгиевичем провести в общей сложности не менее десяти месяцев. За такой срок можно было при встречах переговорить о многом. Меньше всего разговаривали о литературе, больше — о жизни людской, о колхозном крестьянстве, о прошлом и настоящем русского Севера, о художественных промыслах, о произведениях древнего искусства, сохранившихся на Севере.
В одной из моих записных книжек помечено:
1 марта 61 г. Приехал в Ялту. Встретил К. Г. Паустовского. Он сказал, что к астме привык и она ему не помешает в мае поехать, вернее, полететь в Америку. Да не как-нибудь, а через Кубу, где он очень хочет побывать в гостях у Хемингуэя. «Благо в Америке вышли в свет шесть моих томов и, стало быть, есть у меня читатели в этой части света». Но за этими словами чувствовалось, что он не особенно верит в свои намерения из-за слабости здоровья. Рассказывал, что в Ялте были на днях признаки землетрясения:
— Я спал и, понимаете, сквозь сон ощутительно слышу, будто бы кто-то спрятался за кроватью и дергает ее руками. И кажется, я вижу руки, дергающие меня вместе с кроватью. Наутро меня спрашивают: «А вы слышали подземные толчки?» — «Нет, не слышал, но кровать кто-то словно бы передвигал». Так я и проспал это слабенькое беспокойство земного шара...
Во время этой встречи я подарил К. Г. старинную, медную, с эмалью чернильницу работы строгановских литейщиков, рукописный свиток петровской эпохи и юбилейную медаль столетия Одессы. Оба были довольны: он — подарком, а я — тем, что сумел порадовать его редкими диковинами.
2 Марта 61 г.
— Люблю писать в больших тетрадях. Нет ли у вас лишней?
Принес я ему «амбарную книгу». Бумага отличная, в клетку. Подарил еще два иноземных карандаша. Один сделан в Чехословакии для арабов, куплен мною в Дамаске. Другой — немецкий — сделан для Греции, куплен в Коринфе.
— Пишите, на два больших рассказа хватит.
— Нет, на одну целую повесть. Вы всегда дарите мне с каким-то подтекстом: «амбарная книга», иностранные карандаши...
И как-то стеснительно и скромно пригласил меня:
— Сегодня после ужина покажут на экране мою «Северную повесть». Если не видели, приходите посмотреть...
Смотрели. Аплодировали. Поздравляли.
— Просто, добро, понятно, — сказал и я ему. — Дойдет до каждого... А знаете, ваш солдат Тихонов из той самой Белозерской Мегры, откуда сразу вышли два поэта — Сергей Орлов и Сергей Викулов.
— Не бездарный край. Сказочный, и народ там тороватый и не вороватый, — отозвался Константин Георгиевич. — Где еще есть такие сказки, как в Белозерье, записанные братьями Соколовыми!.. Проходное бурлацко-крестьянское место. Водная дорога в Питер... — Подумав, добавил: — Такое совпадение: из одной деревни два поэта, и оба заметные, — не случайное совпадение. Получилось — один глядя на другого. Подражание, соревнование — как хотите называйте, но одаренность при целеустремленности великое дело!..
«байки» или неожиданные сведения о далеком прошлом.
Рассказывая о своем происхождении, Паустовский похвалился, что по линии прабабушки он истый славянин, происходящий из болгар, и что в одном из городов Болгарии его считают зачисленным в почетное гражданство того города.
В тот же приезд в Ялту в театре, на вечере Виктора Ардова, Паустовский сиял от удовольствия, весело смеясь над остроумными рассказами. Иногда он тихонько сообщал об Ардове окружающим:
— Трудится он много. Вы знаете, сколько усилий от него потребовала подготовка такого выступления? О, это, братцы, нелегко дается...
Отличительной чертой Паустовского была любовь к молодежи, особенно к умеющим быть веселыми и остроумными. Он подчеркнуто говорил:
— Не терплю ханжества.
Вспоминается один юбилейный вечер, устроенный Александром Яшиным.
В ялтинском Доме творчества в яшинский день рождения приурочили к ужину банкет. Было на вечере много писателей — москвичей и ленинградцев, были ялтинские газетчики и артисты. Юбиляр восседал в центре обширного застолья, рядом с Паустовским. (Ни тот, ни другой не помышляли тогда, что немилосердная судьба уготовит им некрологи и портреты в траурных обрамлениях в одном и том же номере «Литературной газеты».)
Было весело, торжественно. Тосты, шутки. Я зачитал прерываемый смехом зарифмованный «Акафист» Яшину.
Когда начались танцы, Константин Георгиевич подошел ко мне и сказал:
— А здорово вы сочинили акафист. Это из вас прет аввакумовский дух и стиль ваших предков, которые не иначе были скоморохами. Ну-ка, повторите то место со слов: «Радуйся, воспевший свою вотчину...»
Я повторил:
... Радуйся, воспевший свою вотчину,
Нашу славную Вологодчину!
Не скорби, от критики потерпевший,
Изрекший словеса вольные и невольные
Про посевы многопольные.
Радуйся, болящий за урожаи скудные,
Радуйся, хвалящий дела многотрудные
Возлюбя их хлеб и приварок,
Воспой же сторицей дворы скотские,
Восхити похвалою телят и коров.
Превознеси все прелести вологодские
—
На многие, многие лета,
Пока песня твоя не допета!
«Покрый нас честным омофором!»
Мы же воскликнем хором,
Восхвалим тя спереди и сзади,
Одесную и ошую
Воздадим тебе славу большую...
— Добро! — сказал Паустовский. — Вам бы жить не только в наше время... Впрочем, может быть, вы, и сами того не ведая, жили в шестнадцатом веке и толкались около кабацких ярыжек, этих языкастых смехачей?.. Яшина, я вижу, ваш акафист не обидел, он остался доволен.
Константин Георгиевич был близорук и охотно играл со мной, равным ему по неумению играть. Когда мы играли на бильярде, в комнате собиралось много любопытных. Позабавиться было над чем. Я проигрывал и тогда начинал хитрить: как только вижу, что мою подставку соперник может загнать в лузу, я начинаю походя декламировать Багрицкого, из его поэмы «Дума про Опанаса». Я знаю, что Константин Георгиевич очень любит поэзию Багрицкого и Светлова и других, кого следует любить. Знаю, он заслушается и промажет. Так было много раз. Но Паустовский не обижался на такую «провокацию».
— Откуда вы уловили так точно интонацию Багрицкого? — спрашивал он.
— Я его слушал только однажды, в двадцать шестом году в Вологде. Туда Багрицкий приезжал с Воронским. Остался в моей памяти Багрицкий на весь мой век.
— Хорошо иметь добрую память. В таком случае не жаль, что я промазал...
— Когда играют настоящие игроки, зрители смотрят на их побоище. А когда «сражаемся» мы с вами, они глядят как на стариковское посмешище.
Константин Георгиевич получал много писем от друзей и читателей-почитателей. Особенно его читала, читает, любила и любит средняя городская и сельская интеллигенция, восхищаемая содержанием, стилем и языком его книг, его авторским дружелюбным отношением к человеку и природе.
Позже, помню, Паустовский чувствовал себя неважно. Электрокардиограмма подсказывала, что находиться ему на юге совсем не обязательно. Он все чаще и чаще выходил в тень и сидел, просматривая иностранные газеты или беседуя с кем-либо. Поступающую пачками корреспонденцию читала ему Татьяна Алексеевна — надежный друг, жена писателя. Она говорила:
— Что ни письмо, то советы-рецепты Константину Георгиевичу, как лечиться, как избавиться от астмы. Вот и сейчас письмо от вдовы писателя З... с рецептом. Если составить обзор таких писем, получится целый сборник советов.
Корреспонденты и фотографы, крымские и приезжие, назойливо осаждали его, интересуясь творческими планами, замыслами и состоянием здоровья.
«Золотая роза». И говорил, что после этой работы у него на очереди биографические рассказы-воспоминания, охватывающие 1924—1928 годы.
Жил он в зимние и весенние месяцы в Ялте. Отличался гостеприимством, с близкими ему друзьями совершал на автомашине прогулки в Ливадию, в Никитский ботанический сад. Там он особенно любил встречаться с ботаниками-садоводами, считая их профессию привлекательной и благодарной.
Паустовский интересовался в беседе со мной мастерством вологодских кружевниц. Я, конечно, не скупился на подробности. Рассказал ему, что и моя мать была «плетея», плела какие угодно кружева, сама придумывала рисунки, а то и списывала их на картон с зимних рам, на которых мороз вырисовывал чуду подобные узоры.
— Бывало, обрядит мать корову и лошадь, вымоет руки, переоденется в новую кофту — и за пяльцы. Кружева несла закупщику. Зарабатывала пятнадцать копеек в день...
— Что, в деревне тогда это были большие деньги? — спрашивал Паустовский.
— Почти на фунт сахара.
Заговорили о выносливости северян. О знаменитых землепроходцах, прошедших от Устюга Великого до берегов Тихого океана и дальше, до самой Аляски, где был управителем каргопольский купец Баранов. Многих вспомнили добрым словом, ушедших и ныне здравствующих.
— Вот какие северяне! — говорил Паустовский. — Удивительный народ. Как бы хотелось побывать у вас на Севере. Счастливый вы народ, в интересных старорусских местах ухитрились родиться...
Здоровье Константина Георгиевича окончательно расшаталось. 14 ноября 1966 года он зашел ко мне в комнату, поблагодарил меня за какие-то (забытые мною) посланные в его адрес нумизматические подарки. Я передал ему вчерашний номер «Известий», где Атаров поместил хорошую, прочувствованную и проникновенную статью о Паустовском. На усталом и грустном лице Константина Георгиевича появилась чуть заметная улыбка.
На другой день в столовой Дома творчества семейный литературный вечер. Двое писателей под руки довели до столовой Паустовского и помогли ему подняться по лестнице. Окруженный вниманием близких к нему людей, он слушал воспоминания Романа Кима. И едва ли не самое последнее на том вечере было выступление Константина Георгиевича. С большим трудом, превозмогая физическую слабость здоровьем душевным, он рассказывал тогда о своей поездке в Англию. О традициях в этой стране, о веселых англичанах, не терпящих скуки. Тогда же, как бы мимоходом, говорил о Пастернаке и Цветаевой. Смерть этих поэтов он считал преждевременной, наступившей раньше «отпущенного» им срока.
«бдения»-читки, устраиваемые в вестибюле Дома творчества.
Душой и организатором этих чтений был писатель Павел Лукницкий. Он наизусть мог читать целыми часами стихи Киплинга и других поэтов.
Мы сидели в ярко освещенном вестибюле и внимательно слушали Лукницкого. Наверху, над нами, как на галерке, за балюстрадой сидел, завернувшись в теплый халат, Константин Георгиевич. Случалось, что Лукницкий, читая стихи из Киплинга, сбивался, забывал отдельные строки. И мы тогда слышали сверху хрипловатый голос Паустовского:
— А дальше у Киплинга так сказано:
Умей поставить в радостной надежде
И проиграть. И нищим стать, как прежде,
И никогда не пожалеть о том...
Почти в каждый приезд в Ялту при встречах с Паустовским мне приходилось во время наших бесед заниматься составлением на бумаге маршрутов предполагаемых поездок по Северу.
Делалось это с чувством и толком и ни разу не претворялось в действительность.
— Давайте так: начнем с Вологды... оттуда на Кубенское озеро и дальше в Кириллов и Ферапонтово. Потом в Устюг и Сольвычегодск, затем по Двине — Холмогоры и Архангельск. Ну, а там обязательно в Соловки заглянем...
— Все это очень интересно!.. Как, Таня, соберемся? — спрашивал он жену.
— Обязательно, Костя, обязательно, — отвечала она ему, не веря в эти уже несбыточные мечты и задумки.
И когда мы в тот раз в Ялте расстались, Константин Георгиевич писал мне, все еще не теряя надежд на поездку по Северу:
«Дорогой Константин Иванович!
необыкновенные) подарки. А я бездарен в деле подарков и просто боюсь дарить, — что ни подарю, то, как говорится, «мимо».
Я могу дарить только книги, что и сделаю при первой возможности. Я негодую на свою болезнь (я недавно только вышел из инфаркта) главным образом за то, что мне пока не позволяют ездить. Это хуже смерти. Но все-таки я надеюсь в конце лета будущего года попасть на север — в Кирилло-Белозерский монастырь, в Каргополь и другие замечательные и умирающие места. Пока не поздно...
Не собираетесь ли в Ялту? Я, может быть, поеду в декабре. А пока я у себя в Тарусе (с наездами в Москву). Всего хорошего. Обнимаю Вас.
К. Паустовский»
В одну из следующих и предпоследнюю встречу там же, в Ялте, увидев меня, он спросил:
— Вы сильно пополнели. Как с сердцем?
— Очень пошаливает. Но в Ялту тянет...
— Надо и вам что-то предпринимать. Знаете, вчера я вас вспомнил. Прочел «Русский самородок»... А сегодня даже вы мне приснились. Сколько вам лет?
— Шестьдесят три...
— А семьдесят четыре не хотите? — спрашивает он, называя свой возраст.
— Хочу, и восемьдесят четыре пусть будет мне и вам, да чтоб в добром здравии...
— Это верно, но сердце, сердце сдает...
В последний раз я видел его мимоходом в Переделкине. Очень хотел навестить больного, лежавшего в коттедже, но стеснялся и боялся его потревожить. Знал, что он в тяжелом состоянии и нуждается больше в покое, нежели во встречах.
В те дни в Переделкине я позвонил на дачу Яшина. Ответила грустным голосом старшая дочь:
— Папа в тяжелом состоянии в больнице. Была операция...
— на одной неделе двое: Паустовский и Яшин.
Слишком заметная, большая потеря для нашей литературы...