Из письма, прочитанного на вечере, посвященном семидесятилетию К. Г. Паустовского
Я хвораю, и хотя как-то перемогаюсь, но все же не в состоянии буду присутствовать на публичных чествованиях, посвященных Вашему семидесятилетию. Однако не написать Вам о моих чувствах и мыслях, связанных с Вашим семидесятилетием, я не могу и потому пишу Вам эти строки.
Значение, которое Ваша работа имеет для советской литературы и общественной мысли, огромно. В своем творчестве Вы затронули столько важнейших вопросов, уничтожили столько белых пятен на карте нашей литературы — художественной и географической, тематической и нравственной, — что это впору не одному человеку, а литературе целого поколения. При этом надо помнить, в какое время Вам пришлось работать — в эпоху великую и страшную, полную чистейших помыслов и уродливейших страстей, необыкновенно сложную, поразительно многоликую — и только помня это, можно вполне оценить Ваш подвиг. В железный век, прогрохотавший над нашими головами, Вы не только сохранили мягкое сердце, открытое для любви к людям, ясный ум, но и несгибаемую волю, чувство собственного достоинства и уважение к искусству.
В течение многих лет Вы развивали в своих читателях с упорством, ломавшим все преграды, простые правила высокой нравственности. Вы неустанно пропагандировали простые добродетели, без которых, оказывается, нельзя строить коммунизма, хотя некоторые считали, что только без них и можно строить коммунизм. Рапповские деятели и их наследники, которых все еще много, не раз высокомерно и брезгливо Вашу благородную борьбу за высокую нравственность советского человека третировали как «мещанство». Но настоящим советским писателем и настоящим борцом за новый мир оказались Вы, а не они.
В самые тяжелые времена Вам удалось сохранить то великое свойство, которое Гёте называл «Die Lust zu fabulieren» — то есть страсть к выдумке, причудливую и свободную игру воображения — единственное подлинное счастье художника.
Север и Юг, Запад и Восток — многоликая, многоязыкая Россия, которую Вы знаете в совершенстве, как никто другой, и Италия либо Франция, где Вы, никогда там не бывав еще, были как у себя дома, говорок рязанских баб и говор грузинских духанщиков, пестрота одесской портовой вольницы и суровая простота Мещорского края — все вошло в широкий круг Ваших интересов и в магический круг Вашего творчества. Вы заставили нас понять и полюбить людей и местности, занятия и стремления, которые были нам чужды.
На днях я перечитал «Кара-Бугаз» и «Черное море», «Шарля Лонсевиля» и «Левитана». За кажущейся повествовательной скороговоркой вырисовываются с такой четкостью времена, люди и местности, что кажется — Вы сопутствовали Вашим героям, жившим сто пятьдесят лет назад, что в тех местностях Вы прожили в каждой — по целой жизни. Описание залива Кара-Бугаз, вернее — образ этого залива — одно из Ваших прекраснейших открытий. Залив имеет характер, лицо, запах, он — целая драма, — как, впрочем, и Мещорские леса, и многое, что Вы описали. Судьба затерянного на чужбине Лонсевиля, несмотря на точность описания данного времени и данного места, становится обобщением высокого класса в наш век, изобилующий запутанными судьбами.
Разнообразие Ваших сюжетов, широта интересов могут показаться кому-нибудь отсутствием «своей темы». Таким же «отсутствием» своей темы известны Пушкин, Гёте, Рафаэль и Рембрандт. Универсальность Ваших интересов — великое достоинство само по себе. У Вас оно является особым достоинством еще и потому, что Вы, сознательно или бессознательно, заполняли пробелы, зияющие в нашей литературе, которая при всех ее несомненных достоинствах развивалась односторонне. Вы выполнили труд, посильный для целого Союза писателей.
Пушкина я вспомнил не случайно. Не случайна и Ваша к нему трогательная любовь, которая видна во многих Ваших вещах. Ваш дар напоминает мне пушкинский гений с его щедростью, душевной широтой, с его оптимизмом и элегичностью, с его божественной объективностью при необыкновенно развитой индивидуальности, наконец, его легкую воспламеняемость, способность быстро вдохновляться разнообразнейшими явлениями природы и человеческой жизни — при наличии умения воплотить мимолетное пламя в долговечные создания настоящего искусства.
развили его в высочайшей степени; в последний раз я испытал наслаждение Вашей фразой, читая Ваши только что появившиеся дорожные очерки об Италии. Язык Ваш приобрел величайшее совершенство, не потеряв ничего в силе.
Вот кто Вы для нас.
Теперь я скажу, что такое Вы, К. Паустовский, для меня.
Я, вероятно, не встречал человека, который бы так мне нравился. Жизнерадостность и доброта, скромность, доходящая до святости, — общение на равных правах с любыми людьми, даже совсем плохими писателями, — удивительный дар собеседника и слушателя, поразительная работоспособность, умение ребячески восхищаться людьми, морем, небом, Ваш тихий, дружелюбный голос, даже Ваш внешний вид — свойственная Вам врожденная элегантность — все это привязало меня к Вам, все это образец для меня и многих других.
Бога ради, не примите мое письмо за юбилейное похвальное слово. Поверьте мне, что все написанное здесь — только то, что я чувствую, а юбилей — просто единственный повод для того, чтобы это высказать. В обычное время это невозможно — разве что спьяна, но мы с Вами уже давно не напиваемся до такой степени.
«болезнью Вишневского» (страсть к писанию писем, от которой мазь Вишневского не лечит).
Дружески и почтительно обнимаю Вас, дорогой друг и мастер. Поздравляю и желаю выздоровления, долголетия и счастья.
Ваш Эм. Казакевич 30 мая 1962 года