ГОДЫ РОСТА
Вспоминается 1923 год. Тусклый октябрьский вечер. Я работала в то время секретарем в редакции провинциальной информации РОСТА. Дежурство мое кончилось, и я собиралась домой. Вдруг дверь в редакцию отворилась, и вошел Р. И. Фраерман, а с ним незнакомый мне человек невысокого роста. И очень элегантно одетый: серое в стрелку английское пальто, синие брюки клеш (по моде того времени) и на голове фуражка с крабом. Он был близорук и щурился, рассматривая нашу крошечную, не очень уютную редакционную комнату.
Элегантность посетителя особенно подчеркивалась небрежной одеждой Фраермана, на нем были старые, партизанские широкие брюки и коричневая сатиновая, очень поношенная толстовка, перепоясанная чем-то вроде веревки.
Эта элегантность мне не понравилась — мы считали в те годы ее признаком буржуазным.
— Позвольте вам представить, — прервал мои впечатления Фраерман, — Константин Георгиевич Паустовский, превосходный журналист и молодой писатель. Я его рекомендовал редактором в вашу редакцию. С начальством вопрос уже согласован. А вас, как предместкома, я прошу поддержать кандидатуру при ее обсуждении на месткоме.
Через несколько дней Константин Георгиевич приступил к работе. Пришел он рано. Комната была еще не убрана. Новый редактор сам вычистил пепельницу. Аккуратно разложил справочники и взял папку свежих телеграмм — они горкой лежали на столе. Я предварительно объяснила ему, как мы классифицируем информацию, и дала тематический вопросник. Он просмотрел его внимательно и стал читать телеграммы. Быстро сделал разметку по вопроснику и попросил вызвать машинистку. Диктовать он стал сразу, не делая никаких поправок на оригинале, часто искаженном на телеграфе.
Быстрота его работы удивляла всех. И нередко другие редакторы этим пользовались: трудные, не очень срочные сообщения они подбрасывали к дежурству Паустовского. Он приходил в свое время и быстро ликвидировал завал, никогда не обижаясь ни на кого за эту лишнюю работу.
В те годы телеграф нередко искажал текст телеграмм. Об этом в свое время писали в «Известиях» Ильф и Петров («Высыпай кокументы»).
Паустовский обладал каким-то необыкновенным даром быстро догадываться и восстанавливать правильный текст. Конечно, если в тексте сообщалось о «полярной курокучке», то ясно было даже начинающему редактору, что вопрос идет о полярной курочке. Или когда академик Кулик нашел тунгусский метеорит, то, конечно, никто его не называл именем «поппель», так как это была фамилия нашего красноярского корреспондента Дмитрия Поппеля.
Вспоминаю кропотливую работу, которую вел в те годы Константин Георгиевич с репортерами и корреспондентами с мест. Он учил их любить слово, уважать слово. На редакционных совещаниях, на которых всегда присутствовали представители московских газет — «Правды», «Известий», «Экономической газеты», «Труда», — Паустовский постоянно напоминал о необходимости бороться с искажением и засорением языка нелепыми сокращениями (шкрабы, Уотнароб) и т. д.
Он не уставал напоминать, что слово, отдельное слово — само по себе «художественное произведение».
Слово слова слово требует хорошего партнера, который помогает оттенить этот характер.
— лучший воспитатель народа, что газету в советское время не читает только слепой, и добивался, чтобы информация — будь то скромная репортерская заметка о погоде или важный отчет о торжественном заседании — должна быть образцом стиля, формы и звучания, а написана точно, кратко, последовательно, чтобы слово было свежо, выразительно и музыкально.
Известно, что язык всегда находится в движении и беспрерывно обновляется. Язык своенравен, он порой отбросит свое исконное слово (например, брадобрей), а возьмет чужое парикмахер
Паустовский следил за жизнью языка и советовал прислушиваться к его изменениям, вдумываться, как народ — рабочие и крестьяне — вбирает в свою речь новые понятия, новое мировоззрение, потому что жизнь перевернула весь старый, затхлый уклад жизни. Считал, что среди огромного потока новых слов обязательно родятся и такие, которые обогатят русский литературный язык. А какая-то часть отсеется.
Он не отрицал достоинств и преимуществ сказа, которым в те годы многие писатели увлекались. Но сам к сказу не прибегал и предпочитал не слова — «новотворки», а слово верное, много испытавшее и поумневшее. Записывать эти слова он не любил, а все держал в своей памяти. В голове его умещались самые разнообразные знания о ремеслах, о спорте, о быте одесских биндюжников с Молдаванки (фольклор этот Константин Георгиевич очень любил, как любил слушать и богатую образами крестьянскую речь). Любил читать словари, справочники по ботанике, фармакопее и др.
Рассказчик он (и тогда уже) был превосходный. Настоящий мастер прихотливого, порой непокорного, но всегда великолепного русского языка учился языку везде — и неустанно учил этому своих многочисленных друзей. Он говорил: каждый, самый скромный журналист обязан знать строй и выразительную интонацию родного языка, чувствовать характер каждого слова и особенно внимательно изучать русский глагол.
Часто приводил пример краткости, точности и огромной поэтической силы стиха Пушкина. «Вы послушайте только, — бывало, говорил Константин Георгиевич, —как это ясно, звучно и грозно: «Но силой ветра от залива перегражденная Нева обратно шла, гневна, бурлива, и затопляла острова».
— Нельзя, — продолжал он, — писать сереньким, будничным языком о торжественном событии. Вспомните «Пророка» Пушкина. «Восстань, пророк! И виждь, и внемли!»... Неужели же слова «смотри и слушай» были бы здесь уместны! Не бойтесь церковнославянских слов. Обогащайте свой словарь! Но помните: счет — мера вещей. Чуть-чуть больше, чуть-чуть меньше — и вся красота померкнет.
Он показывал, что значат красота, гибкость, изящество и глубина русского языка.
«горожан», которые в выходной едут за город и раздражаются, если неожиданно начнет накрапывать дождик.
Он любил природу во всех ее проявлениях: и «осенний мелкий дождичек», и холодный туман, и сизую росу. Особенно он любил осень и золотой листопад. И часто повторял в письмах пушкинские строки: «И каждой осенью я расцветаю вновь...».
С какой-то детской непосредственностью любил он воду — озерко, море, речушку и даже просто канавку, где тихо бормочет скромный ручеек. И удивительно — он так и не научился плавать, только барахтался около берега в воде. Но воды не боялся. Бесстрашно плавал на глубоких озерах в стареньком челне без весла, просто с помощью шеста или даже доски. А наши рязанские озера коварны, того и гляди попадешь в колдобину. Он шел искать брод, словно в каждом водоеме брод должен быть обязательно.
Однажды в праздничный день предложил побывать на Истре. Мы выехали рано утром поездом и долго добирались до реки. Надо было переправиться на другой берег, где, по уверению Константина Георгиевича, всегда хорошо брали окуни и красноперки. Переправы никакой не было. И Коста не задумываясь быстро снял брюки, повесил их на шею и, оставшись в трусах, белой крахмальной сорочке с галстуком, вошел в воду. Вероятно, со стороны картина эта была уморительна.
Однако нам было не до смеха. Мы его не пускали: Истра в этом месте широка и не очень приветливо на нас смотрела — небо заволакивалось серыми, холодными тучами. Но Константин Георгиевич с какой-то кривой палкой уже был в реке.
— Гражданин, — крикнул он, — остановись, здесь сроду нет брода, а ямины такие, что даже конь не соглашается плыть. Ворочайтесь враз к берегу. А перейдете эва вон там.
И он показал рукой вдаль, где чернелись какие-то мостушки. Едва мы добрались на противоположный берег, зарядил холодный и упрямый дождь. Он все усиливался. Мы пытались разжечь костер, но это было бесполезно — костер поминутно затухал. У Константина Георгиевича были такие грустные глаза, он едва не плакал — так ему хотелось порыбачить. Мы решили остаться на ночевку под кустом большой ивы. А дождь и не думал униматься. Когда чуть забрезжило, даже Константин Георгиевич понял, что рыбалка не состоится. И мы отправились ни с чем в обратный путь. Дорога там глинистая, мы еле плелись и только к шести часам утра добрались до вокзала. Часа два ждали поезда. Пассажиры смотрели на нас неприязненно — так мы были мокры и грязны. Приехали в Москву, день был праздничный, и трамваи не ходили. И мы, усталые, продрогшие и — что скрывать — злые, пешком тащились с Рижского вокзала до нашей Большой Дмитровки.
Но когда вошли в подъезд, Константин Георгиевич посиневшими губами и виновато улыбаясь сказал: «А ведь как хорошо всю ночь мы вдыхали запах потухающего костра».
«Терпенник Константин Георгиевич. Ой, какой терпенник!»
«терпенник». Помню, у него было опасное нагноение на ноге. И наш солотчинский доктор удивлялся, как Паустовский сохранял хорошее настроение при такой боли, оставался ровным, милым и приветливым. Вероятно, он был хорошим санитаром на фронте в годы первой мировой войны...
В РОСТА Константин Георгиевич проработал несколько лет — с конца 23-го года по конец 31-го. Сколько он воспитал хороших журналистов — репортеров, корреспондентов, молодых, начинающих писателей. И никогда никому не отказывал в помощи. Всегда был щедр, доброжелателен, прост и, как настоящий талант, обаятелен.