ЧУВСТВА ДОБРЫЕ
Вскоре после войны, когда мы еще ходили в тех самых галифе, в которых вернулись с фронта, с пехотными, или красными артиллерийскими, или голубыми летными кантами, донашивали по институтским коридорам свои офицерские гимнастерки, попал я на семинар к Константину Георгиевичу Паустовскому. У нашего первого курса был другой руководитель, но к Паустовскому, послушать его, шли со всех семинаров.
Сейчас, после нескольких внутренних перестроек, нет уже той аудитории, и дверь, через которую входили в нее, забита и заштукатурена вровень со стеной. Мне же она памятна особенно потому, что я сел в тот раз около двери: больше в аудитории сесть было негде.
Читала главы из повести студентка, со временем ставшая детской писательницей. Я не случайно не называю ее фамилии: с этим человеком связано одно обстоятельство, которое я понять не могу. Дело было так: сидя на лекции, я написал письмо своему приятелю. Я писал, что учусь в Литературном институте имени Горького, но что ни из меня, ни из тех, кто учится со мною вместе, писателей, конечно, не получится. Я с детства очень высоко ценил само это слово «писатель», мне казалось невозможным, чтобы кто-то из моих знакомых или даже живущих в нашем городе людей стал бы писателем. Словом, я считал, что писателем не становятся, а рождаются; я и сейчас так считаю.
Написал я это письмо, но не понес в почтовый ящик, а оставил секретарю учебной части, которая в тот день отправляла почту. Как уж оно попало в руки будущей детской писательницы, не знаю. Известно мне только, что она сочла возможным и даже нужным вскрыть его, прочесть, а прочтя, отнести директору института: вот, дескать, какие студенты учатся в нашем институте.
Директором, точнее, ректором, в то время был Федор Васильевич Гладков, человек весьма своеобразный. Он не терпел, когда при нем произносили слова «творчество», «талант». Во всех случаях следовало говорить «работа».
Много лет спустя его спросили, были ли при нем в институте способные студенты, так сказать, подававшие надежды. Он сказал примерно то же, что и я писал в том письме: способных, сказал он, не было. Был там один, сказки писал, но и он тоже... И назвал, сильно исказив, фамилию, по звучанию которой все же можно было догадаться, что речь идет о ныне известном писателе Владимире Тендрякове.
Мы в равной степени ошибались, студент первого курса и ректор института. При Федоре Васильевиче Гладкове в Литературном институте училось столько ныне широко известных писателей, что не просто всех перечислить. А наш курс, прозаики которого были в семинаре Гладкова первый год, вообще оказался исключительным, таких за историю института, как говорят, было всего два.
Но Федор Васильевич так считал. И для меня это обернулось благом. Патриотический поступок студентки не был оценен, карательных мер не воспоследовало.
Вот она-то и читала главы своей повести. Речь в них шла о том, как люди куда-то плыли на пароходе. Среди пассажиров была старуха. Сидя на палубе, она ела хлеб, держа у подбородка сложенную лодочкой ладонь, чтоб ни крошки не уронить.
Когда она прочла эту подробность, Паустовский стал что-то быстро записывать, улыбаясь.
Были ранние сумерки, в четырех казенных матовых шарах, свисавших с потолка на бронзовых штангах, горели три лампочки. Наклоненное лицо Паустовского было в тени, белый лист бумаги отсвечивал на него снизу. И блестели очки, в выпуклых стеклах которых электрический свет собрался, как в фокусе. Константин Георгиевич писал сощурясь и производил впечатление человека, занятого филигранной отделкой.
Сидя люди обычно мало различаются в росте. Но тут сразу было видно, что он невысок и, главное, удивительно штатский, на мой тогдашний взгляд. Армия воспитывает в людях не только внешнюю выправку, но и определенные качества, приучая именно эти качества отличать и ценить. А тут каждый мог понять, что в строевых частях Константин Георгиевич не служил и, даже наоборот, есть в этом согнувшемся над листом бумаги человеке что-то принципиально противоположное строевому воспитанию.
Потом, когда он говорил, он вспомнил эту живую подробность — подставленную под подбородок ладонь старухи. Среди словесного мусора он сразу разглядел ее, очистил от всего лишнего и показал нам, вытащив на свет. Потому я и запомнил ее, ничего больше не запомнив из тех глав.
Через много лет я прочел в его книге о писательском труде — «Золотой розе» — слова старого литератора:
«Мы, литераторы, извлекаем их десятилетиями, эти миллионы песчинок, собираем незаметно для самих себя, превращаем в сплав и потом выковываем из этого сплава свою «золотую розу» — повесть, роман или поэму... наше творчество предназначается для того, чтобы красота земли, призыв к борьбе за счастье, радость и свободу, широта человеческого сердца и сила разума преобладали над тьмой и сверкали, как незаходящее солнце».
Крупинки добра, сердечности, которые рассеянный взгляд современного человека не всегда замечает за делами своими и заботами, всю свою жизнь собирал Паустовский. Переплавленные силой таланта, они потом поражали взгляд.
А скольким людям открыл он неведомые края! Не где-то там, за дальними далями, куда путешествуют избранные, рассказывая после всем остальным о том, что они видели, пили-ели, утешительно сообщая под конец, что, мол, ничего нет краше и милей родной земли. Неведомые края Паустовского — это прежде всего те края, которые каждый из нас с детства знать должен. Так он открыл людям Мещорские леса. И сотни паломников устремились по следам Паустовского.
Родина для каждого из нас — это не только дымящие трубы заводов, электростанции и машины, как правило, менее всего наделенные отличительными чертами своего народа, одинаковые во всех странах, но это и реки среди лугов, боры сосновые, солнечные и в пасмурный день, полевая дорога в хлебах, небо, под которым мы родились, запах костра в сыром лесу — тысячи тысяч примет, знакомых с детства. Власть их над нами огромна, а годы и расстояния только усиливают ее.
Помню, как на Северо-Западном фронте, где местами невозможно было вырыть землянку — так близко подступала подпочвенная вода, — я проснулся однажды утром в лесу. Было серо, тихо, еще не всходило солнце. Солдаты после ночного перехода спали на земле, сырой туман укрывал их. Лес этот, реденький, росший на болоте, засох от обилия влаги: голые, как кость, сухие, с отпавшей корой стояли мертвые деревья в воде. Горел ли где-то поблизости костер, не знаю, но я почувствовал явственно запах дыма, того дыма, какой по весне стелется над огородами, когда земля еще полна снеговой воды, а уже в кучах жгут прошлогоднюю картофельную ботву. Я не могу сказать, какое сильное действие на меня, горожанина, произвел этот запах, донесший столько памятного. И Воронеж, и детство — все было в нем.
Со страниц книг Паустовского смотрит на нас родина. Можно поражаться удивительной художественной памяти этого человека, для которого не было границ времени.
Из тех паломников, что устремлялись по следам Паустовского, были и такие, которые возвращались после разочарованными. Они не увидели того, что прочли в книге, им казалось, он обманул их. Но человеческий глаз не видит, если сердце незрячее. Зато скольких сделали зрячими его книги, полные любви к людям, к родной земле, скольким открыли они мир.
В одном из своих рассказов Паустовский пишет, как по утрам особенно чист воздух, за ночь отстоявшийся в гигантских сосудах горных ущелий. Вот так прозрачен и чист язык его прозы. В нем слово несет зрительный образ, а фраза необычайно емка.
«В поселке этом сотни лет живут латышские рыбаки. Поколения сменяют друг друга. Светловолосые девушки с застенчивыми глазами и певучим говором становятся обветренными, кряжистыми старухами, закутанными в тяжелые платки. Румяные юноши в щегольских кепках превращаются в щетинистых стариков с невозмутимыми глазами».
Написано мало, но много сказано. Тут и жизнь, тут и сказка про людей, которая живет в каждой книге Паустовского.
То первое впечатление человека необычайно мягкого оказалось, как я убедился после, обманчивым. Года два спустя на семинарском занятии один из студентов читал свой рассказ. Как всегда, Паустовский записывал отдельные фразы. Потом положил карандаш.
— Как можно в стране, где писали Пушкин, Чехов, где создавал свои книги Толстой, как можно в этой стране писать таким канцелярским языком?
Когда Паустовский говорил это, у него было лицо человека, испытывавшего физическую боль. Он не мог слышать убогий язык, способный выражать только убогие мысли, язык канцелярских бумаг.
— Вам надо бросить писать, — сказал он.
В день, когда наш курс заканчивал Литературный институт, Паустовский говорил:
— Я верю, что мои ученики не используют литературу как средство наживы или достижения карьеры, верю, что для них литература всегда будет делом жизни.
Это был завет, которому сам Паустовский следовал всю жизнь. Он писал в книге «Золотая роза»:
«Что же понуждает писателя к его подчас мучительному, но прекрасному труду?
— зов собственного сердца. Голос совести и вера в будущее не позволяют подлинному писателю прожить жизнь на земле как пустоцвет и не передать людям с полной щедростью всего огромного разнообразия мыслей и чувств, наполняющих его самого.
Тот не писатель, кто не прибавит к зрению человека хотя бы немного зоркости».
Как бы ни была значительна главная цель, к которой движется общество, на долгом пути люди не раз поставят перед собой временные, ограниченные задачи. Но и эта ограниченная задача должна казаться людям необычайно важной, чтобы иметь решимость и волю достичь ее, чтобы приносить во имя ее жертвы. Иными словами, чтобы достичь цели, надо видеть дальше нее. Вот здесь в большой степени помогает людям литература.
Однако проходит время, и как бы ни было значительно, как бы ни было благородно и необходимо само по себе увлечение, оно кончается. И остывает интерес к тем книгам, которые порождены были временной заботой. На главном пути к главной дели другие заботы выходят на первый план, торопя появление новых книг. Но за этой литературой, «... отражающей временные интересы общества, как ни необходима она для народного развития, есть другая литература, отражающая в себе вечные, общечеловеческие интересы, самые дорогие, задушевные создания народа, литература, — писал Лев Толстой, — доступная человеку всякого народа и всякого времени, без которой не развивался ни один народ, имеющий силу и сочность».
людям их многотрудный путь.
что книги пробуждают в людях добрые чувства, делают их способными воспринимать радость других как свою, бороться за победу разума и счастья. Этими драгоценными свойствами наделены книги Паустовского.