ВСТРЕЧИ С ПАУСТОВСКИМ
Паустовского как писателя я знал давно, еще по первым его произведениям, которые очень любил. Когда услышал, что он приезжает в Тарусу, обрадовался. Захотелось познакомиться с ним ближе, узнать его не только как писателя — как человека.
Случай представился, и я стал встречаться с Паустовским.
Короткими зарисовками этих встреч с Константином Георгиевичем я и хочу поделиться.
Знакомство
Летом 1955 года Константин Георгиевич Паустовский купил полдомика в Тарусе, на берегу живописной речки.
Большинство тарусян к этому событию отнеслось радушно, со всем гостеприимством. «Ну что ж, — говорили они. — Таруса писателей и журналистов любит и привечает. Места хватит. Добро пожаловать!»
Парамоныч, бывший учитель, пенсионер, завзятый рыболов и книголюб, держал меня за пуговицу пиджака и убеждал:
— Вы только поймите, кто к нам приезжает! Па-ус-тов-ский Константин Георгиевич! Это не только большой писатель, а и большой человек Он, несомненно, много сделает для Тарусы хорошего.
Между прочим, эти его слова оказались до какой-то степени пророческими. После статьи Паустовского в газете «Правда» — «Письмо из Тарусы» — город распростился с движком-пыхтелкой, который давал свет по мере сил и возможности, появились электроэнергия от высоковольтной линии, водопровод и была асфальтирована дорога Таруса — Серпухов.
Зная, что Паустовский частенько появляется на берегу Таруски, иногда даже с удочкой, я четыре дня, в разное время, «стерег» его, рассчитывая на встречу.
Не повезло, не вышло.
Наконец, на мое счастье, повод для знакомства нашелся. Руководители города попросили меня организовать встречу Паустовского с населением. Обрадованный, я обдумал несколько вариантов предстоящего разговора и пошел.
На веранде меня любезно встретила красивая моложавая женщина. Она держалась с большим достоинством, но просто. Я догадался, что это жена Паустовского. Познакомились. Узнав, что я хочу видеть Константина Георгиевича, Татьяна Алексеевна несколько секунд внимательно, изучающе смотрела на меня. Видимо, я внушил ей доверие. Она подошла к двери, ведущей в комнаты, и позвала:
— Костя, к тебе пришли.
Вышел человек среднего роста, слегка сутулый, но, как говорят, крепко сбитый. Одет скромно. В очках. Весь какой-то очень простой. Уютный какой-то.
Внимательный, пристальный взгляд слегка прищуренных глаз, приветливая улыбка, теплое рукопожатие — и мы знакомы.
Пригласил в кабинет. Маленькая комната с окном в сад. Письменный стол, несколько стульев, этажерка с книгами, пишущая машинка. Присели. Паустовский, улыбаясь с лукавинкой, внимательно смотрит на меня и, как человек тактичный, терпеливо ждет, когда я заговорю. Я тоже улыбаюсь, смотрю на него и думаю: «С чего начать?» Все подготовленные слова вылетели из головы начисто.
Константин Георгиевич, видимо, понял мое состояние. Спросил, курю ли я, и предложил папиросы. Пока закуривали, я взглянул на его профиль и почему-то вспомнил, что его бабушка или прабабушка была турчанка.
— Позвольте прямо к делу. Я к вам от имени руководства города и жителей Тарусы. Не найдете ли вы возможным выступить перед населением города в Доме культуры?
Паустовский охотно согласился, но просил недели две повременить, сославшись на занятость и на необходимость какой-то поездки. У меня отлегло от сердца: дело сделано!
Я поблагодарил, просил день встречи назначить, когда ему будет удобно, и, осмелев, в шутку сказал:
— Уверен, что вы теперь в Тарусе будете бывать часто: теперь вы уже настоящий тарусянин.
— Это каким же образом? — улыбаясь, спросил Паустовский.
— Вот в Астрахани, — продолжал я, — так говорят: кто съел голову жареного сазана, тот уже настоящий астраханец, и надолго. А о Тарусе тоже можно сказать: кто хоть раз увидел ее красоты, тот уже настоящий тарусянин, и тоже надолго.
Константин Георгиевич несколько удивленно посмотрел на меня и сказал:
— Да, да, это очень верно! — Подумав, добавил: — Хорошо сказано.
Дальше разговор зашел о нуждах города и перспективах его благоустройства.
— Такая жемчужина, как Таруса, требует и хорошей оправы. Обаятельная она.
Несколько подумав, Константин Георгиевич стал рассказывать о первых своих впечатлениях, о первом своем знакомстве с Тарусой. Говорил он очень увлекательно, не спеша, тихим голосом с довольно сильной хрипотцой. Как он говорил — передать трудно. Я не берусь. Я только слушал. Слушал и думал: так уметь видеть и чувствовать красоту — большое счастье.
Да, он умел находить большое в малом и значительное в незаметном.
Константин Георгиевич немного помолчал, улыбнулся какой-то своей мысли, посмотрел в окно, закурил новую папиросу и, сделав несколько затяжек, спросил меня:
— А вы, простите за любопытство, коренной тарусянин?
— Нет, я коренной москвич, а в Тарусу попал по рекомендации врачей. У меня сердце больное. Кроме того, как, вероятно, и вы, приехал на разведку и влюбился в здешние красоты. Еще Ока соблазнила. Я ведь из великого племени рыболовов.
— Вот как! Стало быть, у нас с вами две общие склонности — к больному сердцу и к рыбной ловле, — пошутил Паустовский, и начался рыбацкий разговор.
Я почувствовал себя «на коне». Мы, так сказать, говорили на равных.
Рассказы о Гайдаре
Зал Дома культуры был переполнен. Паустовского встретили тепло, радушно.
Говорил он тихо, прерывисто, с сильной хрипотцой, часто покашливая. Когда кашель делался затяжным, он, попросив разрешения, закуривал.
В его манере держаться, в интонациях чувствовался сильный внутренний темперамент, но нездоровье заставляло гасить этот темперамент, сдерживать.
Беседовал он с увлечением, но, если так можно сказать, на тормозах.
Все, что он рассказывал, было интересным.
Разговор шел на разные темы.
Всем хотелось знать, в чем особенности писательского труда, и Константин Георгиевич рассказывал, что писательство не профессия, а призвание, что работа эта требует, помимо способностей и больших знаний, беспрестанных наблюдений и упорнейшего повседневного труда.
Потом заговорил о природе Тарусы, о том, что ее надо беречь. Обратился с призывом к молодежи. Это ее первая обязанность, как и забота о благоустройстве города. Вспомнил Гайдара, этого неутомимого поборника охраны природы.
С любовью и нежностью рисовал Константин Георгиевич перед слушателями портрет любимого Аркадия Петровича, с которым были связаны лучшие годы его жизни. Говорил о манере Гайдара сначала сочинять на память свои рассказы, так как потом продуманное, прочувствованное уже легко записывается на бумагу. Память у него была исключительная. Написанный за ночь рассказ Гайдар утром пересказывал наизусть. Фантазер, романтик, выдумщик, он ценил хорошую шутку и любил, чтобы всем было весело. Воображение его не успокаивалось ни на одну минуту.
Вспомнил Константин Георгиевич один случай.
Аркадий Петрович шел как-то по улицам Москвы и напряженно думал: что-то не задавалось. Вдруг видит — стоит на углу человек с огромной связкой детских воздушных шаров.
Подошел к продавцу Гайдар и купил оптом всю связку. Взял ее в руки и стал потихоньку, один за другим, пускать шары в воздух.
Скоро возле него собрались ребятишки, проходившие мимо, а потом к ним присоединились и взрослые. И так-то приятно! Разноцветные шары ярко парят в воздухе, и это веселое зрелище будто объединило всех присутствующих, словно и взрослые свое детство вспомнили.
Неслышно подошел милиционер. Тоже минуту посмотрел в небо, а потом козырнул и говорит:
— Нарушаете, гражданин, непорядок, толпа собралась.
— Какой же это непорядок? — возразил Гайдар. — Это же прелесть, весело!
— А я говорю — непорядок, нарушаете, — повторил милиционер.
Тут за Гайдара вступились зрители, а милиционер предложил ему пройти в отделение.
Идут молча. У Гайдара еще несколько шаров на палке, и ему смешно, что прохожие принимают его за продавца.
— Кто вы такой? — спросил наконец милиционер.
— Я волшебник, — нарочито серьезно ответил Гайдар.
— Шутите, — обиделся милиционер. — Нехорошо. Я серьезно, по долгу службы, спрашиваю, а вы?!
— И я серьезно. Вот я, например, могу сказать, что нас ждет в отделении.
— Ну? — поинтересовался милиционер.
— Войдем мы в дверь, а дежурный сидит, пишет и рукой за щеку держится, зубы у него болят. Поднимет он голову от бумаг, посмотрит на вас недовольно и спросит: «Ну, что у тебя, Охрименко?»
— И можете себе представить, — смеясь, сказал Паустовский, — вошли они в дверь с надписью «Дежурный», и действительно за столом сидит дежурный и рукой за щеку держится. Поднял голову и спросил: «Ну, что у тебя, Охрименко?»
Охрименко опешил, даже забыл ответить на вопрос, а дежурный, увидев писателя, встал ему навстречу:
— Здравствуйте, товарищ Гайдар! Здравствуйте, Аркадий Петрович! Что случилось?
Охрименко повеселел. Имя-то знакомое, да, видать, и любимое.
Гайдар со свойственной ему веселостью рассказал, что и как произошло, и, обращаясь к милиционеру, добавил:
— Когда я пускал шары, один из мальчишей (Гайдар вместо «мальчик» говорил «мальчиш») сказал другому: «Вон постовой товарищ Охрименко идет». Вот так я и узнал вашу фамилию. А о дежурстве и зубной боли я знал еще вчера от самого лейтенанта. Мы с ним давнишние знакомые, соседи по дому.
Узнав, что у Охрименко есть шестилетний сынишка, Гайдар, прощаясь, просил передать ему в подарок оставшиеся шары и весело сказал:
— Пусть пускает. Ему это как раз, а я забыл, что мне не шесть и даже не десять и шары для меня дело неподходящее, сплошной «непорядок».
Стихи Бунина
После знакомства с тарусянами Паустовский уехал за границу. Увиделся я с ним только через год-полтора.
Встретились на берегу Оки. Писатель возвращался с рыбной ловли. Я пошел проводить его. По дороге нас пригласил к себе один общий знакомый. Соблазнил последними стихами Бунина. Стихи были о горячей любви простой девушки.
Константин Георгиевич слушал стихи с большим вниманием. Потом долго молчал, а затем восторженно воскликнул:
— Молодец старик! — и вдруг весь как-то сник, ушел в себя.
Хозяин дома поинтересовался поездкой за границу. Константин Георгиевич неохотно ответил, что поездка была обычной, что, вопреки опасениям врачей, чувствовал он себя дорогой хорошо и что никаких особых приключений не было. Разговор явно не получался. Наконец Паустовский сослался на кошку, которая с нетерпением ждет рыбы, и мы ушли.
Долго шли молча. Я понимал, что стихи Бунина глубоко тронули писателя, а может быть, даже пробудили в нем самом какие-то грустные воспоминания.
— Давайте посидим немного. Подышим. Здесь хорошо.
Закурили. Паустовский продолжал о чем-то думать. Лицо его становилось все напряженнее, глубокая складка обозначалась между бровями. Желая вывести его из этого задумчивого состояния, я сказал:
— А ведь это моя любимая скамейка. Вот уже много лет почти каждый день, а иногда и не один раз в день я любуюсь отсюда заокскими далями, и всякий раз они не те, что были вчера. Всякий раз они новые.
— Величие природы в том и состоит, — ответил Паустовский, — что ее вечная красота непрерывно обновляется. Чья это мысль, не помню, но мысль верная.
Подумав, он продолжал:
— Существует мнение, что по картинам художника, по работам скульптора, поэта, писателя можно определить его характер и даже внешность. Частично это, может быть, и так. А вот попробуйте этот метод применить к Бунину. Не получится. Только что мы слышали его стихи. Сколько в них темперамента, страсти, молодости. Разве можно поверить, что их писал глубокий старик, больной, желчный, с невыносимым характером? Злющий старик. Так любить жизнь в его годы и с его плохим здоровьем редко кому дано.
Долго сидели молча и смотрели, как вечерний туман смывает краски с дальних берегов. С реки пахнуло свежестью. Константин Георгиевич встал, расправил плечи и сказал:
— А воздух, воздух-то какой! Как говорят южане, на всю жизнь надышаться можно. — Собирая свои рыболовные принадлежности, добавил: — Я теперь долго буду в Тарусе. Непременно заходите.
— Спасибо, но неловко отрывать вас от работы. Вы же всегда заняты.
— А вы заходите, вот я и отдохну немножко.
Я поблагодарил и обещал непременно зайти.
Автограф
Я застал Паустовского в саду. Он любовался флоксами.
— Очень хорошо, что вы зашли! Во-первых, рад вас видеть, во-вторых, вместе полюбуемся цветами, и, в-третьих, я давно не курил, а вы мне составите компанию. «Прибой» курите?
— Это мои излюбленные.
— Как говорят тарусяне, «угощайтесь». — И он протянул мне портсигар. — К флоксам я неравнодушен, — продолжал Паустовский, любовно оглаживая шапку цветка. — Скромное, но щедрое растение. Какое разнообразие цветов и оттенков! Какой приятный, чуть уловимый аромат! Не требует особого ухода, великолепно переносит зиму и быстро разрастается. Флоксами может наслаждаться даже самый ленивый хозяин, — пошутил он.
— Константин Георгиевич, — робко сказал я, — а гладиолус? Какая строгость линий, какая стройность! Правда, аромат отсутствует, но архитектура! Гамма цветов и оттенков удивительная. А пион? Этот и архитектурой, и ароматом взял. Вот ухода за ним много, это верно. Эти цветы не для ленивых.
Пожав мой локоть, Паустовский сказал:
— Э-э, да я чую, вы любите и умеете ценить цветы!
— Все цветы хороши, — заметил я. — От скромной полевой ромашки до гладиолуса. Ведь цветы помогают нам понимать прекрасное.
— Ну, а как ваше здоровье? — спросил Константин Георгиевич.
— Благодарю вас, в полном соответствии с годами, — пошутил я.
— Ну, идемте, — сказал Константин Георгиевич, — покажу наше жилище.
Деревянная лестница вела вниз, в подвал. В нем была оборудована довольно просторная и удобная кухня. Оттуда, тоже по деревянной лестнице, но вверх, мы попали в большую светлую гостиную. Прямо — коридор и три небольшие комнаты, слева — кабинет писателя. Просторно и светло. Бревенчатые, аккуратно рубленные, проконопаченные стены, — отлично видна работа настоящего мастера. Никакой покраски. Запах свежего дерева.
— Я очень люблю этого Чехова, — признался Паустовский. — Уж очень он здесь простой, обыкновенный и чем-то озабоченный. Мне кажется, что он спешит к больному... А как вы думаете, что это такое? — Константин Георгиевич показал мне небольшой стеклянный сосуд, напоминающий плошку с крышкой. Размер сосуда в диаметре примерно пятнадцать сантиметров. Внутри сосуда какая-то мудреная конструкция, а от нее выведен наружу электрошнур со штепсельной вилкой на конце. — Это домашний ионизатор. — Паустовский включил прибор в сеть, и в нем засверкали маленькие молнии. — А вот теперь нагнитесь над этой трубкой и вдыхайте, — предложил Паустовский.
Я последовал его указанию. Ощущение было очень приятным.
— Сразу дышать стало легче, правда? Через несколько минут вся комната наполнится ионизированным воздухом. Здорово придумано, а? Его подарил мне сам изобретатель. Это первый экземпляр, им самим сделанный. Милейший человек! Узнал, что у меня астма, и сам лично привез мне этот подарок. Очень трогательно, не правда ли? Я теперь в кабинете как в сосновом лесу после грозы. Работай и дыши всласть. Как говорят в Одессе: «Хапай свежий воздух целыми пригоршнями и дыши себе на доброе здоровье!»
Немного подумав, Константин Георгиевич продолжал:
— Одесса... Да, Одесса — это прежде всего бурная жизнь. Одесса — это город ученых, музыкантов, актеров, писателей и поэтов. Багрицкий, Ильф, Петров, Катаев и мой учитель Бабель — одесситы. Одесса — город неисчерпаемого юмора... Что и говорить, Одесса единственный в своем роде и неповторимый город. Я всегда вспоминаю Одессу с улыбкой и с особой душевной теплотой...
На письменном столе, за которым мы сидели, стояла деревянная вазочка, полная различных поплавков из гусиных перьев. Я не вытерпел и спросил, что это за коллекция.
— Это, видите ли, моя слабость. Я очень люблю поплавки из гусиных перьев и, путешествуя, в каждом городе, где бы я ни был, обязательно покупаю такой поплавок. Если о каждом из них рассказывать, это целая история.
Константин Георгиевич встал, взял с полки одну из своих книг, сделал на ней надпись и протянул мне.
Я был очень обрадован и поблагодарил писателя. Стали прощаться.
«Дорогому Борису Прохоровичу в знак общей склонности к рыбной ловле, по-дружески. 9 сентября 1958 года».
Книга эта мне особенно дорога потому, что я никогда не просил у писателя автографа.
Паустовский и галерея
В 1963 году я принимал посильное участие в организации на общественных началах картинной галереи в Тарусе.
«Хороший портрет! Отличная пастель!» Оборачиваюсь. Передо мной Константин Георгиевич. Знакомая приветливая улыбка и прищур глаз с лукавинкой.
— Я вам не помешаю? — спрашивает.
Как положено, обмен любезностями, рукопожатия.
— Давно собирался, да все недосуг, и на подъем стал тяжеловат. А как ваше здоровье?
— Благодарю вас. Как всегда, трояко, — пошутил я.
— Это как «трояко»?
— А так, — отвечаю. — По ровному месту сносно, с горы хорошо, а в гору совсем скверно.
— Ах, вот что! Это вы верно. Я тоже к горам и лестницам стал терять всякую симпатию. — И, пожимая плечами, добавил: — Ничего не поделаешь, надо привыкать, годы... — И, глядя на портрет: — Я хорошо знал Софью Захаровну, — продолжал он. — В 1915 году, в первую мировую, оба мы работали в одном санитарном поезде. Я — санитаром, она — сестрой. Энергичная, любознательная была женщина. Бывало, в свободную минуту записывала разговоры раненых о войне, о деревне, сказки, байки разные. А потом обработала материал и опубликовала. Появилась книжка «Народ на войне». Горький очень хвалил эту книжку. — И, любуясь портретом, добавил: — Очень она здесь похожа. Гордая, властная была женщина.
Как только Паустовский появился в галерее да еще начал рассказывать о Федорченко, все мои помощники ребята сгрудились вокруг него, а когда писатель пошел знакомиться с экспозицией, двинулись за ним.
сам, вероятно, не заметил, как увлекся и превратился в экскурсовода. Много интересного рассказал писатель ребятам и закончил словами:
— Берегите галерею, умножайте ее сокровища, помните, что искусство создает хороших людей, формирует вашу духовную жизнь.
Присел отдохнуть. Я разложил перед ним на столе несколько старинных миниатюр и фотографий. Рассматривая каждую, он брал их очень осторожно, бережно. У него были маленькие руки, выразительные, ласковые, заботливые. До мельчайших подробностей интересовался писатель историей возникновения галереи.
На столе лежала ученическая тетрадь для отзывов, хорошей книги мы тогда еще не имели. Попросить Паустовского написать отзыв я счел неудобным. Тетрадь лежала вне поля его зрения. Я как бы случайно подвинул ее так, чтобы она попала ему на глаза. Паустовский раскусил мой замысел. Прикрыл тетрадь ладонью, улыбнулся, утвердительно кивнул головой и сказал:
— Напишу, непременно напишу.
«Картинная галерея в Тарусе — одно из редких (к сожалению) явлений в нашей культурной жизни. Она возникла на чистом энтузиазме нескольких тарусян. Они заслуживают нашей благодарности за свой бескорыстный и благородный труд.
После открытия галереи Таруса оправдала свое название «города художников и нашего Барбизона».
Я поздравляю устроителей галереи Бориса Прохоровича Аксенова, Семена Сергеевича Калекина и Арутюнова Николая Михайловича с этой культурной победой.
23. X. 63 г. г. Таруса.
»
Прощаясь, Константин Георгиевич пожелал успеха, обещал быть частым гостем и признался, что галерея превзошла все его ожидания. По его мнению, в ней много хороших вещей. Щедро показан Ватагин, отличны работы Ковалевского, Сверчкова, Бакшеева. Очень ему понравились три приокских пейзажа Терпсихорова. Этот художник напомнил ему его любимого писателя Пришвина. Еще раз мы пожелали друг другу доброго вечера и расстались.