Записки Василия Седых
Записки Василия Седых были найдены в одном из наших северных портов при обстоятельствах, исключительных для сухопутного жителя и обычных для моряка.
Грязный буксир приволок в порт норвежский рыболовный бот.
Бот был замечен в океане после шторма. Он до палубы сидел в воде, команды на нем не было.
Бот вытащили лебедкой на сушу. Из щелей в борту хлестала зеленая вода, размывая на берегу рыхлый снег и песок.
Шла весна. С океана дули нервные, порывистые ветры. Все было мокро и блестело, как клеенка, – и бурые скалы, и бревенчатые дома, и высокие сапоги рыбаков.
Я бродил по порту с головной болью. Мои припухшие от полярной ночи глаза щекотало жидкое солнце. Вокруг было столько сырости, что хотелось выжать в кулаке, как губку, – порт, город и даже небо. Я представлял себе, как выжатое небо развернется над пристанями грубым синим полотном, прозрачное от горячего, сжигающего кожу солнца.
Я бродил по пристаням, липким от рыбьей чешуи, и тосковал по жаре. Билет в Москву лежал у меня в кармане. Коричневый кусочек картона отсырел и прилипал к холодным пальцам. В нем была вся моя тоска по сухости, по теплу.
Слоняясь по пристаням, я увидел на берегу норвежский бот. Вокруг него толпились рыбаки и грузчики. Толпа была угрюма и нелюбопытна: на Севере любопытство – признак слабости, его тщательно скрывают. Я подошел. Рыбаки вытаскивали из трюма вещи. Знакомый капитан порта стоял рядом и заносил их в список. Это были скудные остатки кораблекрушения: плащи, алюминиевая посуда, размокшие карты, бинокль и два матросских, окованных железом сундучка.
Сундучки вскрыли. В одном среди фотографий и чистых рубах лежала тетрадь, завернутая в вощеную бумагу. Капитан порта ухмыльнулся:
– В вощенку завернул, чтобы не раскисла в случае чего. Дотошный парень. Ну-ка, посмотри, что здесь такое.
Он взял тетрадку, но не посмотрел ее, а отдал мне. Ему было некогда: из трюма вытаскивали сети. Толпа зашумела и дрогнула. Новая норвежская сеть падала грузами на берег, поддерживаемая корявыми руками. Ее воровато щупали, перетирали нитки, нюхали пальцы. Из трюма змеей выползало пеньковое богатство, чудесная ловушка для сельдей, гигантская сеть ценою в тысячи золотых рублей. Страсти разгорелись, и я ушел незаметно, унося тоненькую тетрадку. Цена ей была пять копеек.
Вечером я уехал в Москву, не оглядываясь на Север, – он уползал в темноту вместе с мокрым снегом и тусклыми рельсами.
В Москве я впервые раскрыл тетрадку, – признаться, я даже позабыл о ней. Прежде всего меня поразило то, что она была написана по-русски. Потом слово за словом я переписал ее начисто. Меня не покидало чувство ученого, восстанавливающего санскритскую надпись. Я восстанавливал прямые каракули, и из них, как из густого тумана, появились контуры истории, волновавшей всех до войны, но потом забытой.
Вот содержание тетради.
Записки Василия Седых, 50 лет
В 1910 году через английского консула в Томске нанялся я на службу в английскую экспедицию к Южному полюсу. Я привычен ко льдам, плавал матросом с капитаном Вилькицким, умею ходить за собаками, а англичанам нужен был такой человек, – они брали с собой наших сибирских лаек.
Жалованье мне положили десять фунтов в месяц на ихних харчах и обмундировании, не считая, что до дому туда и обратно они взялись меня доставить за свой счет.
Я, конечно, согласился, потому хотелось мне поглядеть на Англию, и опять же за два года я заработал бы 240 фунтов (на наши деньги 2400 рублей), а риску никакого, – на самый полюс идти мне было не надо.
Однако в Англию я не попал, а отправили меня через Японию в порт Сидней, в Австралию.
В Японии видел я Внутреннее море, – очень мне понравилось. Море, кругом острова в садах и лесах, и нет на том море штормов, всегда тихо. Стоит оно как пруд. Японские рыбаки ловят там рыбу, чудную, на мой взгляд, – красного и желтого цвета. Воздух там прозрачный и жаркий. Там мы стояли сутки, и я купил себе в городе Кобе эту тетрадку. Сделана она из японской рисовой бумаги, и порвать ее невозможно.
В Кобе я последний раз пил вино и глядел японский театр: артисты рубили друг друга шашками. Весь пол залили кровью, музыканты били в котлы, затянутые бычьим пузырем, а публика смеялась и пила саки. Представление идет круглый день, так что иные тут же спали.
В Кобе встретился мне наш морячок, цусимец. Он женился на американке. Жена его держала прачечную, а он ходил цельные дни пьяный и играл песни. Узнал, куда я иду, и очень удивился.
– А что там, на этом самом полюсе, – земля, лед или вода?
Я и сам не знал. Думалось мне, что лед.
– Отчаянный ты человек. Ты с английских харчей подохнешь, они кормят соусами и пирогом из риса, а водка, правда, у них знаменитая. Но водки той они тебе не дадут, потому ты русский, а русские у них в небрежении. Будешь скорбеть.
Мне же возврату не было, потому я молчал.
За Японией мы шли Тихим океаном. Красота такая, что только помалкивай. Солнце заходит – будто вода и небо горят, и некуда спрятаться. Первое время было мне страшно: все не наше, – рыбы летают и бьются о борта, матросы жуют какой-то красный корень, и изо рта у них течет пена, похоже на кровь, острова там круглые, а в середине озера – вода в них тихая, не шелохнет. Но в озера эти прохода нет, и укрыться в случае волнения нельзя. Острова те из коралла, что у нас делают бусы, но коралл серый, некрасивый, – только песок красный.
Народ на тех островах живет под британским флагом. Народ статный, широкогрудый и темный, вроде как негры, но чище и взгляд светлее. Женщины там хороши – как девочки, все в бусах и очень смешливы.
В скором времени пришли в Сидней, а оттуда отправили меня на остров Новую Зеландию, где дожидалось судно капитана Шкотта. Прибыл я туда со страхом. Порт маленький, кругом горы, леса, чистота, и что мне понравилось – масло, молоко, сыр – все со льда.
Судно Шкотта я поглядел. Неважное судно с виду, но на ходу оказалось хорошее, быстрое, только чуть валкое.
Название судну «Терра Нова», что по-ихнему, значит «Новая Земля».
К тому времени я уже подучился по-английски.
Шкотт призвал меня, подал мне руку, показал на собак. Собаки как собаки – крепкие. Однако от жары будто ослабли.
Узнал я тогда, что на полюсе великая земля и горы, и самый полюс лежит на тех горах на большой высоте. К земле этой – называется она Росс – шли мы долго.
Шторма там жестокие, валит и валит неделями, и все с веста на ост. Видели много китов.
В дороге Шкотт часто приходил ко мне, глядел на собак. Из себя он был задумчивый, хотя часто смеялся. Команды у него было много – все англичане, только я да Иван Корнеев – русские. Были и норвежцы. С теми мы быстро спелись, – свой брат. А к англичанину привычка долгая, и он к тебе издали привыкает.
Но как привык, – лучший твой товарищ и ни за что не выдаст. Не человек – железо.
Хороший экипаж, сказать нечего.
Подошли вскорости ко льдам, – здесь дело знакомое. По развозьям пошли к югу. Льды там не наши. Цвет иной, – вроде как, медные наполовину и синие наполовину, и зверья почти нет. Не видел я ни одного медведя.
Подошли к земле. Не земля это, а называется «ледяная стена». Об нее бьет волна, стоит шум, а высота такая, что смотреть дух захватит. Матросы притихли. Места, верно, страшные. Всю жизнь свою вспомнишь, и мутно делается на сердце, – сказать по правде, думалось мне, что не выбраться нам из тех мест живыми.
Утром встанешь – туман, льды прижимают к берегу, накат, а берег – лед до самого неба, полированный и не очень синий. Море в трещинах, гудит, будто поезд.
Однако прошли эти места, подошли к настоящему берегу, камню. Берег черный, похоже на наш сибирский, но потемнее, и все время ветер бьет и бьет с севера, некуда укрыться.
На берегу построили дом. Строили долго, тепло, все пригнали, из снега подле дома сделали помещение для собак и приготовились зимовать.
Шкотт располагал идти к полюсу летом, а зимой готовиться: главное, сколько можно продвинуться в глубину земли и оставлять через день-два ходу склады с продовольствием. Так и делали.
«Терра Нова» ушла. Взяла меня черная тоска: страшные места, и никак я не мог взять в расчет – кому это нужно снимать с этих мест карты, ездить сюда, идти до полюса.
Удивлялся я тогда человеческому любопытству, и думалось мне, что будто зря все это, от скуки. Сказать к примеру, – я матрос, служу, наняли меня, я свою работу исполняю, как и иная команда. А Шкотт – чего ему нужно было от тех мест? Думал я долго, спросил однажды Корнеева. Он поглядел на меня, посмеялся и говорит:
– Человек все должон знать, такое ему определение. Понял? Деды наши на печке лежали – лучину только и придумали, отцы понаторели – электричество нашли. Ты, Василий, мозгуй. Электричество выдумали или нашли? Выходит так, что выдумать его невозможно, потому оно находится скрозь на земле. Значит – нашли. К находке человека тянет, понял? Сосет ему под сердцем, что не все еще знает. Называется – наука. Вот и у Шкотта сосет на сердце – что находится там, на полюсе? Норвежец сказывал, как дальше от берега, так все теплее, а на полюсе, говорит, жара и горы, и незнакомая земля, и незнакомые звери, и лежит в земле, говорит, большое богатство – уголь и керосин и, может, золото. А может, говорит, там лед и ни черта больше нет. А узнать это, говорит, необходимо. Приказ такой от ученых людей. Понял?
Понять-то я понял, но охоты идти на полюс у меня, правду сказать, не было. Глянешь туда, – снега, горы, мутно на горизонте, сизо. Думаешь: тысячи верст, – и ни души, ни былинки, ни зверя, ни человека, только лед да стужа. Прямо ад.
Удивлялся англичанам – храбрецы! Казалось сначала, – может, от горя, от несчастья собрались они все и вот мыкают его тут. Потом узнал, что у Шкотта дети есть и жена, и никак не мог понять – куда же его несет на чистую смерть? Чудак – не иначе!
Ко мне был приставлен английский офицер в чине лейтенанта. Фамилия ему была Отс. Должен был я его обучить ходить за собаками. Человек он был понятливый, молодой, довольно веселый. Помню, учил русские слова, собирался читать русские книги, говорил: «Лучше ваших русских книг нету на свете».
Парень невысокий, но ладный – тонкий, крепкий. Потом, конечно, оказалось, что молодые поболе чувствительны к морозу, чем старички. Кости и кровь у них ровно у детей, и они первые потому пропали. Тогда же этого еще не знали.
Было у меня с Отсом несчастье. Брали мы со льда ящики с галетами, – с судна все товары сгрузили на лед, на самую кромку у воды. Подвели мы собак, стали грузить ящики, а собаки легли около самой воды и дышат. В тех морях есть зверь, называется кашалот, похоже на кита, только меньше и лютее. Пасть громадная, зубы как бритвы. Один кашалот вывернулся из-под льдины, схватил ближнюю собаку и унес, только кровь пошла по воде. Собаки кинулись к нам под ноги, и тут же кашалотов двадцать зачали нырять у льдины и лязгать зубами. Глаза у них с зернышко и красные от злости.
Отс выстрелил в одного, должно, попал – ушли под лед. Чуть мы начали снова грузить – льдина треснула, нас подкинуло, три собаки упали в трещину, и тут же их унесли кашалоты. Шкотт видел издали это дело и говорил, что кашалоты спинами подняли и разбили льдину. С тех пор мы их крепко опасались.
Живет в тех местах еще птица пингвин, без крыльев. Умная птица, самолюбивая, понятливая, как собака. Пингвинов мы гоняли палками, – очень любопытны они и мешали работать.
Настала вечная ночь, зима (зима там бывает в то время, как у нас лето). Тяжкая была зима, хоть и старались англичане ее побороть.
Бураны и бураны, чернота и холод такой, что чудится – земля промерзает до самой середки. Дом занесло снегом выше стропил.
собирались идти на полюс.
С тех пор Шкотт помрачнел и забеспокоился. Да и правду сказать, было трудно. Ночью проснешься, глядишь, а он не спит, пишет. За стеной такой воет буран, что и в доме страшно, ночь – не проглянешь, бревна трещат от стужи. Где уж весело! До Англии, почитай, десятки тысяч верст.
К весне сборы пошли побыстрее, а вскоре Шкотт назначил отход на полюс. Верст за двести мы его провожали, а на самый полюс ушло их пятеро: Шкотт, Отс, Боурс и еще двое.
Может, кто будет читать эти мои писанины, так я должен сказать, что Отс очень меня полюбил, и мне он приглянулся. Когда мы прощались, Отс стал смутный, отвел меня в сторону и говорит:
– Неизвестно – вернусь ли, нет ли. Судьбу свою не вижу, и знать ее никто из нас не знает. Так вот, Василий, возьми письмо в Англию моим семейным. Ежели пропаду – передай, но только самолично. Расскажи про меня, – как и что. Ежели вернусь, письмо отберу. А насчет благодарности не беспокойся.
– Вэри вэл, – говорю. – Верьте мне, как самому себе, – письмо передам. А благодарностью вы меня не обижайте. Оно как будто выходит нехорошо, – вместе страдали, вместе будем друг друга и выручать.
Тут он обнял меня, поцеловал и пошел прочь. Трудно пришлось ему, но оно и понятно.
Мы вернулись. Ждали Шкотта положенное время – все нет. Недели проходят – все нет. Пошли навстречу, не дошли – сорвались бураны, каких свет не видал, морозы, все ревет зверем, крутит, несет. Англичане примолкли, говорят: «Опоздал Шкотт, пришло время метелей, скоро зима, пропал Шкотт».
Пришло за нами судно, а Шкотта нет. Часть англичан осталась ждать его, зимовать вторую зиму, а часть команды перешла на судно. Перешел и я.
– чуяли мы все, что погиб Шкотт, и страшнее этой смерти никто не мог и придумать. Чудилось мне все, что занесло их снегами, намело над ними большие сугробы, и где же их найдешь? Может, не хватало пищи, а может, спирту, или окровенили ноги в морозы, – шутка сказать – сотни верст шли люди по снегам да горам.
В порту в одном, в Индии – забыл я, как зовется этот порт – сказали нам, что норвежцы обогнали Шкотта, открыли полюс и возвратились, а что со Шкоттом – никому не известно.
А в Англии пришли телеграммы, – погиб Шкотт и все пять человек, трупов же нашли только три. Говорят, Отс замерз сам, наложил на себя руки, чтобы не губить товарищей: ноги у него начали гнить, и идти он не мог, убить же его они не хотели.
Узнал я об этом, снял шапку, помолчал. Вспомнил зиму и ледяную стену, и бураны, и Отса – заплакал. Эх, горше такой смерти нет конца на земле!
Прибыли мы в Англию, получил я расчет, а письмо у меня на руках. Надо передать. Справился, – городок, куда написан адрес, маленький, от Лондона далеко, в Шотландии. Купил билет, поехал. Помню, – Отс приказал отдать письмо самолично: воля его для меня, как воля родного брата.
Иду, спрашиваю детей – где, мол, живет здесь такая-то, – читаю адрес. А детишки сбились вокруг меня и молчат, – будто чуют, кто я и откуда. Один взялся меня проводить.
У меня ноги дрожат, – до того мне страшно и смутно: смерть в дом несу. Соображаю, конечно, что знают семейные из газет, а все одно трудно. Однако пришел.
Открыла мне старушка – чистенькая, серенькая. Взглянула на меня, отступила, села на стул, крикнула: «Седых!» – и заплакала.
Я обмер. Откуда она узнала мою фамилию – не пойму. Голова у меня закружилась. Прислонился к стенке, куртку расстегиваю, хочу письмо вынуть, а руки не слушаются. Вот горе! Выбежала барышня, – тонкая, черные волосы, глаза странные, остановилась и спрашивает:
– Мама, что это? Что?
Я вынул письмо, подал, выскочил на улицу – и к вокзалу. Голова ходит кругом, оттого, должно, и запутался: не нахожу вокзала – и крышка. Через час до него добрался, иду к кассе, а у кассы та самая барышня. Схватила меня за руку и говорит:
– Идемте к нам! Расскажите про него все, каждую мелочь, что говорил, что делал. Живите у нас сколько хотите.
А сама плачет.
Пришлось мне вернуться. Все я обсказал. Они за мной ходили, можно сказать, как за родным сыном. Потом догадался, – старушка меня узнала из газет, в газетах были наши портреты напечатаны.
– сначала то да се: то уголь принесу, топлю камин, то сад приберу, а потом нанялся в рыбачью артель и стал жить в том городе. Неохота мне уезжать, да и барышня – Мэри ее звали – меня не пускает.
– Самый вы, – говорит, – родной для нас человек, не пущу я вас никуда.
Приехал как-то еще один из наших, из экспедиции. Пошел я с ним в город табак покупать, он мне и говорит:
– Ты знаешь, кто такая Мэри?
– Говорят, невеста его.
– То-то что невеста. Она из семьи лордов, богатейшей семьи. Не хотела она замуж за него идти – или сама, или родители не пускали, неизвестно. Как узнала, что он погиб, бросила все – семью свою и богатство, приехала к его матери и живет с ней как дочка. Так-то, говорит, Василий, скручивается жизнь. Повидали мы с тобой много горя и радости.
– Да, – говорю, – повидали. С нас хватит!
Так прожил я у них тихо до самой войны. Душевные были женщины. Вечером, бывало, молодая играет на рояле, а старушка сидит у огня, и голова у нее трясется, – нет у нее и не будет сына.
Началась война. Поехал я к русскому консулу, – мобилизовали меня во флот, потерял их из виду, а там понесло, закрутило, и плаваю я теперь на норвежском рыболовном боте с одним приятелем из экспедиции, тем самым, что брехал про Южный полюс, будто там богатства несметные и жара.
Вот содержание записок.
в ледяных пустынях Антарктики, где даже названия нависают черной и непоправимой угрозой. Особенно запомнилось мне название одной из гор – «Ужас».
К Южному полюсу экспедиция Скотта шла на лыжах. Их было пять человек. Один шел с сотрясением мозга (он несколько раз падал в глубокие трещины в льду).
Вблизи полюса шедший впереди остановился – на снежной белизне что-то чернело. Сердце у Скотта упало, – он понял, в чем дело. Два часа они стояли, не двигаясь, боясь подойти, боясь увериться в том, во что они не хотели верить.
Но Скотт знал, – черное на снегу была палатка, брошенная Амундсеном. Норвежец их обогнал. Это был конец. С этой минуты Скотт понял, что им не осилить обратно пути, не проволочить за сотни миль по обледенелым снегам кровоточащие распухшие ноги. Тогда всем поровну был роздан яд.
Лейтенант шел обратно с полюса в жару, в гангрене, с помутившимся сознанием. Он задерживал экспедицию. Он понимал, что из-за него погибнут все. Нужен был выход, и Отс его нашел. Капитан Скотт пишет:
«17 марта 1911 года. Третьего дня Отс сказал, что дальше идти не может, и попросил нас оставить его, уложив в спальный мешок. Это мы сделать не могли и уговорили его идти с нами. Несмотря на нечеловеческую боль, он крепился, и мы сделали еще несколько миль. К ночи ему стало хуже. Мы знали, что это конец.
Он до самого конца не терял, не позволял себе терять надежды. Конец же был вот какой: он уснул предыдущей ночью, надеясь не проснуться, однако утром проснулся. Это было вчера. Была метель. Он сказал: „Пойду пройдусь. Может быть, вернусь не скоро“. Он ушел в метель, и мы его больше не видели. Он поступил, как благородный человек».
Экспедиция погибла. Вот последняя запись Скотта: «Топлива нет… Пищи осталось на раз. Должно быть, конец близко. Девять дней свирепствует непрерывный шторм. Нет возможности выйти из палатки: так снег несет и крутит. Не думаю, чтобы мы могли еще на что-то надеяться. Мы выдержим до конца, но мы все слабеем, и смерть недалеко.
Мы рисковали, рисковали сознательно. Нам была во всем неудача, но если бы мы остались живы, я бы такие вещи рассказал о мужестве, выносливости и отваге моих товарищей, которые потрясли бы каждого человека. Повесть эту пусть расскажут мои записки и наши мертвые тела. Но не может быть, чтобы такая богатая страна, как Англия, не позаботилась о наших близких!»
Трупы Скотта и его спутников нашли через восемь месяцев. Не знаю, – услышала ли Англия последний отчаянный вопль гибнущего капитана Скотта о близких. Этот свой вопль Скотт бросил всему человечеству, как бы призывая его в свидетели, – должно быть, у него были основания сомневаться в том, что богатая Англия поможет его крошечным детям.
1929