Ледостав
По большой реке с тяжелым шорохом шло «сало», а в затоне, в заливе, куда пришли на зимовку пароходы, баржи и землечерпалки, вода только чуть подмерзла у берегов.
Дни ледостава из года в год почти одинаковы: все то же небо, темное от низких туч, та же бурая трава по берегам и ледяной ветерок, обжигающий щеки. И как всегда, на опустошенных осенью огородах кое-где валяются зеленые листья капусты, и по ним щелкает ледяная крупа.
В затон пришел и стал на зимовку большой железный землесос, похожий на старинный монитор. На палубе землесоса над машинным отделением была пристроена деревянная каюта. Над ней всегда струился дымок.
Иван Трофимович был высок, сутуловат. Седые свои усы он прокурил до рыжего цвета. Мятая речная фуражка и синий ватник сидели на Иване Трофимовиче с не свойственной его возрасту щеголеватой небрежностью.
Иван Трофимович был внешне суров, на самом же деле, как говорится, добродушен «до безобразия». Он пользовался славой знатока не только судовых механизмов и фарватера на реке, но и человеческих сердец, – население затона считало его лучшим советчиком по всяким затруднениям личного свойства.
На землесосе, кроме Ивана Трофимовича, зимовали еще механик Женя Чиж, очень насмешливый и вполне независимый молодой человек, и две девушки – палубные матросы Поля и Оля. Хотя они и не приходились друг другу сестрами, но были очень схожи между собой – обе румяные, русые, сероглазые.
В свободное время я любил ходить из города в затон к Ивану Трофимовичу.
Потом шли перекопанные огороды. Около них в сухой лебеде лежал заржавленный кожух от пароходного колеса с полустертой надписью «Рекорд», стояло несколько облетевших ракит, а дальше открывалась свинцовая и тихая вода затона.
Иван Трофимович встречал меня так, как будто мы сегодня уже виделись, но все же внимательно посматривал на карманы моего пальто: не прячу ли я там какую-нибудь книгу. У Ивана Трофимовича была страсть к научно-популярным сочинениям, и я обычно приносил ему все, что мог достать в городе.
И разговоры Иван Трофимович любил научные, главным образом об открытиях и изобретениях – о вирусах, радиолокации и телевизорах.
Но однажды вместо научного разговора у нас с Иваном Трофимовичем вышел за чаем разговор иного порядка, даже отчасти психологический.
– Вот люди часто говорят: «зависть», «зависть», – сказал мне Иван Трофимович, – а я, признаться, никому не завидовал в жизни. И в глубине души очень этим гордился. Я всегда считал, что зависть – чувство недоброе, не свойственное хорошему человеку. Чему завидовать? Благополучию? Успеху? Форменная чепуха! Но жизнь, как это часто бывает, поднесла мне на днях хорошенькую пилюлю. И только сейчас, под старость, я понял, наконец, что зависть бывает иногда необходимой и даже полезной для человека.
– Интересно, какая же это пилюля? – спросил я.
– Пилюля горькая и даже без всякого намека на позолоту, – торжественно сказал Иван Трофимович. – Пришли мы в затон, стали наглухо на причал, и я, как водится, приступил к зимовке. Зимовки я люблю – единственное время, когда много читаешь. Провода с берега протянуты, электричество на землесосе горит всю ночь, печурка у меня замечательная. Что еще нужно человеку! Да! Начали мы зимовать и вдруг узнаем, что землесос сто двенадцатый, тот, что зимует пониже нас на реке, отправляют на Волгу, под Куйбышев.
В каюту постучали.
– Войдите! – крикнул Иван Трофимович.
– Здравствуйте! – сказал Женя Чиж еще за дверью, а затем появился и сам в тесном своем бушлате и, как всегда, без фуражки. – Категорически вас приветствую! Не помешал?
– Как раз кстати, – ответил Иван Трофимович. – Из города?
– Из города.
– Что там слышно по нашему делу?
– Да как сказать! – ответил Женя и с интересом посмотрел на чайник на чугунной печурке. Он кипел и нетерпеливо подпрыгивал. – Он у вас заварен?
– Заварен. Бери, пожалуйста, наливай.
Женя налил себе в большую белую кружку с алыми розанами около пол-литра крепчайшего чаю и только тогда ответил:
– Говорят, сто двенадцатый с буксиром уже пошел. На Волгу. Надеются до ледостава проскочить. Но может произойти такая оказия, что затрет их льдом у самого устья.
– Если уж людям выпало счастье, – сказал, вздохнув, Иван Трофимович, – так их и льдом не затрет. И в огне они не сгорят, и в воде не потонут, и молния в них не ударит.
– Мужественных слов не слышу, – сказал Женя Чиж, открыл рот и долго выдыхал из себя кипятковый жар. – Ну и чай у вас, Иван Трофимович! В нем двести градусов!
– А ты остуди, – посоветовал Иван Трофимович. – Значит, так? А про нас, грешных, «ни слова, о друг мой, ни звука»?
– Точно! – ответил Женя Чиж.
– Кстати, – сказал я, – вы, должно быть, уже догадались, что я ничего не понял из ваших разговоров.
– Сейчас будем держать с вами военный совет, – ответил мне Иван Трофимович. – Тогда вы, надеюсь, поймете. Я на днях вычислил, – он достал из стола листок бумаги, исписанный цифрами, и помахал им в воздухе. – Оказывается, что землесос сто двенадцатый по своей мощности уступает нашему.
– У него только видимость могучая, – заметил Женя Чиж.
– Вот именно. Видимость. Тогда спрашивается, почему на Волгу послали его, а не нас?
– Добросовестная ошибка, – сказал Женя.
– Конечно, – сказал я, – углублять фарватер на Волге, может быть, и почетнее, чем на нашей реке…
– Да не в фарватере дело, – неожиданно рассердился Иван Трофимович. – Стали бы мы ершиться из-за фарватера! Землесос сто двенадцатый идет на постройку плотины через Волгу. Вот в чем дело, дорогой мой товарищ! Вы посмотрите!
Иван Трофимович начал чертить синим карандашом на листе бумаги.
– Это Волга. Так? А это – место строительства плотины. Вот здесь ставится цепь землесосов. Целая эскадра. От землесосов – примерно так – к этому берегу, где будет начало плотины, протягивают трубы. Понятно?
– Пока что и понимать нечего.
– По этим трубам землесосы будут качать со дна Волги жидкий грунт и откладывать его вот тут. Видите? Вода из грунта сойдет очень быстро. Останется сухая земля. Так и будет наращиваться плотина.
– Ну что ж, – сказал я, – способ известный.
– Да вы что! – вдруг накинулся на меня Иван Трофимович. – Не понимаете, что ли, что эта плотина через Волгу, а не через какую-нибудь Кузявку. Вы можете представить себе грандиозность?
– Могу.
– Вот и обидно, – сказал Иван Трофимович и, отвернувшись, посмотрел за окно.
Женя только вздохнул, но, по-моему, нарочито громко и даже демонстративно.
– Вот и обидно. И, пожалуй, завидно, дорогой товарищ. Величайшее в мире строительство, а мы ни при чем. Мы на отлете. И не можем показать высокую марку. За нас ее покажет Василий Гончаренко, лихой капитан землесоса сто двенадцатого.
– Показать-то он, может быть, и покажет, – осторожно сказал Женя. – Только марка будет определенно не та! Не дотянет он до нашего потолка, Иван Трофимович.
– Между прочим, – сказал Иван Трофимович, не слушая Женю, – я все обдумал. Если кое-что сделать, то мы заставим наш броненосец работать скорее и давать более мощный поток жидкого грунта, чем сейчас. Запас мощности у него есть. Об этом я и доложил местным инженерам. Да вот от них – ни слуху ни духу.
– Не всем же работать на Волге, – заметил я, чтобы успокоить Ивана Трофимовича и Женю, – надо кому-нибудь остаться и здесь…
Сказав это, я спохватился и понял, что совершил величайший промах. Иван Трофимович ничего мне не ответил, но забарабанил пальцами по столу и пробормотал: «Чего говорить, когда нечего говорить». Это было у него признаком полнейшего презрения к собеседнику. А Женя налил себе новую кружку чая и сказал в пространство:
– Мы с вами, Иван Трофимович, должно быть, только лапти подвязывать и умеем.
– Выходит так, – тихо согласился Иван Трофимович, но внезапно покраснел, ударил по столу кулаком и закричал: – Я плаваю двадцать пять лет! Так вот оно – признание и благодарность! Я против Гончаренко ничего не имею. Ну, подвезло человеку! Ну, послали на Волгу! Могу только поздравить. Так ведь Гончаренко об этом никогда и не мечтал.
– А вы, что ли, мечтали? – спросил я. – Бросьте, Иван Трофимович! Постановление правительства о постройке Куйбышевской гидростанции и плотины обнародовано только недавно. Как же вы могли мечтать об этом, когда вы три месяца назад еще ничего и не подозревали?
– Эх вы! – с горечью сказал Иван Трофимович. – А еще чего-то там пишете, учите людей. Я с детства об этом мечтаю. О такой работе, чтобы потом целые поколения вспоминали об ее исполнителях. Чтобы благодарность за нее, как говорится, не затихала в веках. Мало ли о чем я мечтаю. Я вам не обязан об этом рассказывать.
Я понял, что лучше промолчать. Женя тоже молчал и тщательно разминал папиросу.
– В Москву бы следовало написать, – сказал он наконец. – От души. Честно и не гордясь.
– Чего написать? – спросил Иван Трофимович, как бы проснувшись.
– Да просто написать, что вот, мол, проработал я двадцать пять лет на русских реках, состарился на речной воде и потому прошу дать мне возможность показать сейчас, на что я способен, применить свой опыт для блага народа.
– Ну, что ж, – нерешительно сказал Иван Трофимович, – пожалуй, я и напишу.
Женя встал. Встал и я. Надо было оставить Ивана Трофимовича одного. Мы вместе с Женей вышли на палубу.
– Почернел наш старик, – сказал, прощаясь со мной, Женя. – Как узнал, что сто двенадцатый землесос пошел на Волгу, так с тех пор ходит как туча. Благородная зависть.
Через неделю я снова пришел в затон к Ивану Трофимовичу. Ответа из Москвы еще не было, и на землесосе господствовало то устойчивое и унылое настроение, преодолеть которое почти невозможно.
лучше и не заходить на землесос.
Поли и Оли в общежитии я не застал, и мне все равно пришлось идти на землесос. Обеих девушек я увидел на палубе. Увидев меня, они обе сразу выпрямились и сразу же улыбнулись мне, и эта двойная улыбка расцвела среди хмурого и темного утра, как внезапный луч солнца, упавший на покрытые изморозью луга. «Невозможно жить человеку на свете без молодежи», – подумал я.
– А наших вызвали в город, – крикнула мне Поля, когда я был еще на сходнях. – Ответ, говорят, пришел.
– А какой ответ? – спросил я. – Неизвестно?
– Сами дожидаемся, – ответила Оля. – Боимся даже подумать.
– Ну, а как вы?
– Что мы! – ответила Поля. – Мне где ни работать, все хорошо!
– Врет она, – сказала Оля. – Вы ей не верьте. Она тоже надеется на Волгу попасть.
– А ты нет? – спросила Поля. – Ишь какая цыганка! Перед человеком ломаешься, изображаешь не то, что есть.
– Не ссорьтесь, девушки, – сказал я. – Давайте ждать.
дороги, крыши домов, и только вода в затоне оставалась по-прежнему свинцовой и тихой. Лед нарастал от берегов и еще не дошел до середины затона.
Потом, наконец, за старым кожухом от пароходного колеса с надписью «Рекорд» показался Иван Трофимович. Он шел очень быстро, – так быстро, что Женя не поспевал за ним. Они о чем-то взволнованно пререкались. Девушки, нахмурившись, смотрели на Ивана Трофимовича – старались догадаться, с какой вестью он возвращается на землесос.
Но Иван Трофимович еще с крутого берега закричал:
– Буксирные тросы приготовить! И проверить стрелу!
Девушки ахнули и бросились на бак землесоса. Иван Трофимович и Женя остановились на сходнях и начали медленно и основательно осматривать землесос, будто они впервые увидели это железное пловучее сооружение.
– Нечего сказать – хорош! – промолвил, наконец, Иван Трофимович. – Даже покраситься не успели. Придется на Волге.
– Ну, что? – крикнул я Ивану Трофимовичу и сам удивился своему голосу: он сорвался и прозвучал даже как-то испуганно.
– Приказ! – крикнул мне в ответ Иван Трофимович. – Идем на Волгу. Вместо сто двенадцатого.
– Поздравляю! – крикнул я уже более уверенным голосом. – Как на реке?
– Сало прошло, а льда еще нет, – ответил Иван Трофимович. – Потеплело. Разве не чувствуете? Проскочим! Буксир подадут через два часа.
«Где там потеплело!» – подумал я, но тут же заметил, что от недавнего снега ничего не осталось, кроме мокрых палуб, крыш и дорог.
Иван Трофимович и Женя поднялись на палубу.
– Вот камуфлет! – сказал Иван Трофимович. – Прямо совестно теперь людям в глаза смотреть.
– А что такое?
– Да с Гончаренко целая история. Письмо в Москву я, правда, послал. Но этот приказ – вовсе не ответ на мое письмо. Оказывается, Гончаренко раньше меня прислал в министерство письмо. О том, что мой землесос шестьдесят пятый мощнее почти вдвое, чем его сто двенадцатый. И потому он считает более целесообразным послать на Волгу шестьдесят пятый и просит назначить его, если можно, на шестьдесят пятый моим помощником.
– Объективный товарищ, – заметил Женя Чиж. – Не каждый бы на его месте…
– Без преувеличений! – остановил его Иван Трофимович. – Теперь у меня одна задача – добиться во что бы то ни стало, чтобы Гончаренко перевели ко мне. Ну, так этого я добьюсь, будьте уверены!
«сбегать» в город за книгами и папиросами для Ивана Трофимовича.
Когда я вернулся в затон, буксир «Республиканец» уже заводил на землесос стальные тросы и тяжело и густо швырял дым из трубы то на один, то на другой берег затона.
А через час железная громада землесоса ушла в речные туманы, и только огонек на стреле еще долго мигал, как бы приветливо прощаясь со мной. А на том месте, где стоял землесос, качался и позванивал тонкий битый лед и на берегу стоял неизвестно как уцелевший от заморозков высокий желтый цветок дикой рябинки. И над ним и над затоном снова летел редкий и осторожный снег.
1950
«Социалистическое земледелие» 5 ноября 1950 г.