1
Издавал эту газету академик Овсянико-Куликовский.
Название газеты мы теперь знаем – «Современное слово». Это установил одесский литературовед и исследователь Никита Брыгин. В газете за подписью «К. П.» был напечатан очерк Паустовского «Киев – Одесса».
Редакция газеты размещалась в Одессе на Екатерининской площади, 7. Газета выходила ежедневно, имела собственных корреспондентов в Киеве, Ростове-на-Дону, Харькове, Севастополе и Константинополе. В редакции «Современного слова» работали тогда известные литераторы – Аркадий Аверченко, Андрей Соболь и другие. Среди начинающих – Вера Инбер. Кстати, в этой редакции Паустовский близко увидел своего кумира – Ивана Бунина, но так и не решился заговорить с ним.
Путевой очерк Константина Паустовского «Киев – Одесса» совершенно неизвестен современному читателю. С момента первой публикации очерк ни разу не перепечатывался, не входил ни в одно собрание сочинений писателя. Почему? Одна-единственная фраза в нем – о большевиках, которые пытались «соединиться с бандами», – такая фраза могла обернуться для Паустовского непредсказуемыми последствиями.
Каким же образом в прессе появился очерк?
Осень 1919 года застала Паустовского в Киеве, в городе – деникинцы. Белые успешно продвигаются к Москве. Деникинский генерал Бредов объявил мобилизацию в вооруженные силы Юга России – поголовно всех мужчин до 40-летнего возраста. Паустовский решил избежать принудительной солдатчины.
Восемнадцать суток добирался он до южного города в изрешеченной тлями теплушке полуразбитого поезда. Пассажиры постоянно ощущали угрозу обстрела, страх от реальной возможности захвата состава бандитами. Все, что людям довелось пережить в пути, – события грустные, порой трагические – в сжатой, емкой форме и легли в основу материала Паустовского.
Фрагменты путевого очерка Константина Паустовского из этого номера газеты (№ 45) от 5 (18) декабря 1919 года читателям и представляю.
КИЕВ – ОДЕССА
…В желтом, грязном тумане – притихший, встревоженный город, тусклое золото его куполов, близкие и гулкие раскаты орудий и по ночам, за мутными пятнами станционных фонарей – злая зимняя тьма, родящая жуть, тревогу, тихую, саднящую тоску.
Здесь, на ржавых разбитых путях, около остывших паровозов, в станционных помещениях – прокуренных, служамилипкой грязи на полу, в густо заселенных, дымящих жестяными трубами товарных вагонах – вся русская жизнь, как в призме. Жизнь растревоженной, измученной, одичалой страны.
Стоим. За Ирпенем сердито ворчат орудия. Ждем паровозов. Изредка мимо нас проползает маневровый паровоз, пуская пар изо всех щелей. Но это не то. Мы ждем пассажирских.
Наконец, паровозы пришли. Тогда нас начинают катать по путям. Катают два дня, передавая из парка в парк, делая на стенах какие-то загадочные пометки мелом, сцепляют, вновь расцепляют и, наконец, загоняют в какой-то безнадежный тупик, среди скелетов пассажирских вагонов с выбитыми окнами, с сорванными с петель дверьми, снова стоим. Наш путь на Фастов закрыт. Большевики, отступая на север, рванулись в сторону и захватили станцию Мотовиловку, пытаясь соединиться с бандами, орудовавшими вблизи города. На рассвете приходит серый, стальной бронепоезд. Солдаты рассказывают, что Мотовиловка отбита, банды разогнаны и чины, и штаб их повешены в Жулянах под Киевом. Путь свободен. Вечером, после недельной стоянки, мы отходим.
Наш поезд первый должен пройти по только что очищенной линии до Фастова и Белой Церкви. На паровозе ставят охрану. В глубокой темноте перекликаются патрульные офицеры. И всю ночь мы медленно, крадучись, ползем до Фастова с потушенными огнями. Изредка заглушено свистит паровоз.
Туман сошел, и на черных пустых станциях с развороченными окнами, с остовами разрушенных водокачек, в тишине гулко и раскатисто колыхают одиночные выстрелы. Мы идем вдоль линии фронта.
Здесь со стороны большевиков стоят сбродные части. Есть даже два махновских пачка. Обмундированы они отвратительно. Вчера вели партию отчаянно ругавшихся пленных, в галошах на босу ногу, в лаптях, в «цыганских» рваных шинелях, даже в женских теплых кофтах. Это не армия, а, как сказал нам веселый, рыжеватый солдат-артиллерист, – «настоящее босячье».
Фастов – сплошные развалины. Здесь только что стих бой, еще свежи следы пуль, еще стоит сладковато-горький, удушливый запах пожарища.
По пути к поезду выходят «дядьки» и чудом уцелевшие местные интеллигенты – агрономы, священники, учителя. Как нищие бродят около вагонов, выпрашивая газеты. Жадно расспрашивают о Киеве, рассказывают о налетах банд, разъезжающих по деревням на подводах с пулеметами, о разных Конурах, Федоренко, подмахновцах, о развинченных рельсах и обстрелах поездов.
Сами грузим дровами паровоз, сами накачиваем воду в тендер. Патрули ходят около вагонов, зорко всматриваясь в небольшие толпы крестьян, угрюмо и долго глазеющих на поезд.
За Бобринской начинается «египетская казнь» – нашествие одесских мешочников. Мешочники – это фанатики. Рискуя жизнью, ругаясь, крича до хрипоты, изредка вступая в жестокие драки, они лезут на буфера, тормоза, крыши, тендер стихийно и неудержимо.
Бороться с ними нельзя. Паровоз весь облеплен мешками, впереди котла на площадку они взгромоздили комод – «один дядько везет в подарок дочке» – и сидит на нем, щелкая подсолнухи. На промежуточных станциях они с пеной у рта отбивают атаки новых волн мешочников, становясь ярыми законниками и ссылаясь поминутно на коменданта поезда и железнодорожные правила. На подъемах, когда паровоз едва ползет и через каждые 300-400 саженей останавливается «набирать пар», они с гиком, смехом и свистом бегут рядом с поездом и дико топочут ногами – греются.
Около Помошной неспокойно. Патрули с паровоза сообщают, что поезд преследует какой-то подозрительный разъезд. Начинается бешеная гонка, и разъезд отстает. По сторонам пути – следы крушений, перевернутые вагоны, изогнутые рельсы. Здесь проходил Махно.
Все крупные станции – сплошные кладбища паровозов, стоящих длинными вереницами на запасных путях и ржавеющих от дождя и ветра.
За Помошной кончается полоса разрушенных станций, разбитых путей, грязи и случайностей.
2
Знакомство с Евгением Николаевичем Ивановым у Паустовского продолжилось в Сухуме в 1922 году и в Москве в 1920-е гг. Затем оно было прервано арестом и ссылкой Иванова, возобновилось уже в послевоенные годы.
Стр. 108…однажды вечером ко мне вошел худой и несколько вертлявый юноша и назвался выпускающим будущей газеты «Моряк» Исааком Лившицем
Исаак Леопольдович Лившиц родился в 1892 году в Одессе, умер в 1978 году в Москве. Учился вместе с Исааком Бабелем в Одесском коммерческом имени императора Николая I училище. В 1920 году начал работать в газете «Моряк». В том же году замещал И. Э. Бабеля, по его рекомендации, на посту заведующего редакционно-издательским отделом Госиздата Украины: Бабель уехал в Конармию Буденного. В 1921 – 1922 годах продолжал работу в «Моряке». В 1922 году семья Лившицев переехала в Москву. С тех пор и до конца жизни И. Л. Лившиц работал редактором в ряде московских журналов и издательств. Одно время – под руководством Горького. Последние годы был художественным редактором и главным художником издательства «Советская Россия». Кроме того, он занимался педагогической деятельностью в Полиграфическом институте.
Особая страница жизни Лившица – многолетняя, тесная дружба с Бабелем. Путешествуя и часто меняя место жительства, Бабель старался неизменно дарить Лившицу все издания своих книг, чтобы они не потерялись при переездах. Таким образом Лившиц стал для него своеобразным архивариусом. Когда нужно было собрать материалы для переизданий своих вещей, Бабель находил их именно у Лившица. Правда, в коллекции случались и пробелы. Незадолго до ареста Бабель взял несколько книг для составления последнего сборника, и все они были изъяты у него при обыске.
Недавно дочь Лившица, Татьяна, рассказала мне о таком эпизоде. Возвращаясь вместе с Лившицем с похорон Горького, Бабель сказал: «Изя, теперь я человек конченый, меня посадят». Через три года его арестовали.
3
Капитан фигурировал в ранних вещах Паустовского под фамилией Косоходов (роман «Коллекционер», рассказ «Инкубатор капитана Косоходова»). В «Повести о жизни» есть эпизод с инкубатором, но фамилия героя другая – Походкин. Действительная фамилия капитана – ответственного редактора газеты – становится ясной из эпиграммы поэта-фельетониста Ядова («Боцман Яков»), помещенной в разделе «Портреты на лету» в номере «Моряка» от 19 апреля 1921 года:
ТОВ. КРИВОХОДКИН Отец семьи всей водной нашей, Вершитель райкомводных дел, Как водится, в тюрьме сидел, - И в это время стал «папашей», На баке, говорят, рожден, Его вскормили моря воды. Хотя и Кривоходкин он, Прет напрямик – игра природы…
Упоминание о тюрьме связано с дореволюционной подпольной деятельностью капитана.
4
Иванов… не только умел найти и украсить материал…
В газете «Моряк» постоянно помещались так называемые обязательные материалы – разного рода постановления, приказы Они отражали «лик времени» как по содержанию, так и по форме, то есть по языку. Иванов умел «подавать» их, не меняя смысла, но подчеркивая моменты существенно важные, не забывая обращать внимание на их колорит. Распоряжения пестрели угрозами ареста и суда. Например, за то, что вы вовремя не зарегистрировали собаку-ищейку, если она у вас имеется. Или, потеряв работу, не встали сразу на учет.
5
Стихотворный фельетон Ядова помещен в номере «Моряка» от 1 марта 1921 года в разделе «Шканечный журнал». В нем более десяти куплетов. Текст этого фельетона воспроизводится вместе с упомянутым Паустовским эпиграфом:
ЖЕРТВА ДОЛГА
Слушали:
О рубке мебели на топлива в редакции газеты «Моряк».
Выразить техническому редактору газеты, порицание путем печати.
(Выписка из протокола объединенного заседания пленума Одесского Райкомвода Веер. Союза раб. водного транспорта от 25 февраля с г.)
Сидел он, жертва Райкомвода, Главу запрятав между плеч, И клочья мертвого комода Бросал в дымящуюся печь. Шептал: «– Я чист, как Пенелопа, Тебя на смерть сам бросил я, И пусть на совести Главтопа Отныне будет смерть твоя. Ты был рожден для службы барской, - Но уж таков судьбы подвох, Что для печати пролетарской Последний издаешь ты вздох. Печать в стране – могучий фактор, Блюсти ее – мой долг прямой Не допущу я, как редактор, Чтоб замерзал сотрудник мой. И пусть сгорит средь общих песен Твоя последняя доска, Зато – да будет интересен И полон номер «Моряка». Я не боюсь суда и штрафа, Пускай гремит сам Совнархоз, Не пожалею стульев, шкафа, Коль «Моряку» грозит мороз. Пусть страшен грохот резолюций, Но дорог мой сотрудник мне - Коль надо, – как Сцевола Муций Сожгу и руку на огне.» Так он ответил… Но так некстати. Он был сражен и пал в борьбе… О, бедный друг, грозят в печати Вдруг порицанием тебе… О, техноред, не пожалевший Себя… О, жертва непогод!. – Смотри, – печально уцелевший Взирает на тебя комод!… Ужели он – второй по счету… Ужель умрет и сей комод… – О, нет, я потерял охоту, - Редактор молвил, – пусть живет. И бросил взгляд он быстрым оком На блеск комода своего, И на челе его высоком Не отразилось ничего. Вахтенный
6
Передавая характер «клубных разговоров» в редакции, Паустовский как бы сам комментирует происхождение названия этой книги как «времени больших ожиданий».
Такие живые контакты с корреспондентами на местах и вообще со всеми заходящими в газету моряками, рабочими и другими посетителями всячески поощрялись. Об этом говорят и объявления, периодически появлявшиеся в газете:
ТОВАРИЩАМ ВОДНИКАМ, ПРИБЫВАЮЩИМ В ОДЕССУ
Редакция просит всех товарищей-водников, прибывающих по разного рода делам в Одессу из других портов, обязательно заходить в Редакцию в будние дни, с 1 ч. до 4 ч. дня по правительственному времени. Просьба эта относится ко всем товарищам, как делегированным в Одессу с мест, так и прибывающим сюда с приходящими судами. Редакция просит также предоставлять ей те материалы, которыми располагают прибывающие товарищи – специальные издания, брошюры, а равно и газеты (общесоветские и профессиональные), издающиеся в других районах.
Это объявление помещено в «Моряке» дважды – 4 и 7 апреля 1921 года.
7
Текст этой песенки сохранился в бумагах Паустовского. Прежде чем воспроизвести его, нужно объяснить несколько чисто одесских слов и выражений: «Губтрамот» – губернский трамвайно-моторный трест, ведавший общественным транспортом; «Эс тут цех ойшех» (идиш) – «Что делается, что творится!»; чебекс, гутес – еврейские национальные блюда; «Шпиглис-ин-глигит» – по-видимому, песенка, танец; «Штил, майнес киндерс! Гейде…» – Тише, дети! Идет… (идиш); фрейлехс – еврейский свадебный танец.
Немудрая эта песенка пользовалась огромной популярностью. Она стала веселым «гимном» нелепице тогдашней жизни. В ней, как говорили одесситы, удалось отразить «полный кавардак эпохи».
СВАДЬБА ШНЕЕРСОНА Ужасно шумно в доме Шнеерсона, Эс тут цех ойшех, прямо дым идет, Там женят сына Соломона, Который служит в Губтрамот. Невеста же – курьерша с финотдела - Сегодня разрядилась в пух и прах, Фатумешковую надела И деревяшки на ногах. Глаза аж прямо режет освещенье, Как будто бы большой буржуйский бал, А на столе есть угощенье, Что стоит целый капитал. На блюдечке лампадка с керосином Под потолком безжалостно коптит, А рядом баночки с бензином, Стакан с подсолнечным стоит. А кушанья разложены красиво, Есть мамалыга, прямо словно кекс, Повидло, хлеб с коператива, Из ячной – разные чебекс. Бутылочка с раствором сахарина, Из гутеса сушеного настой, Картошек вареных корзина, Стаканы с зельтерской водой. Все гости собралися в полном сборе: Начхоз, комслужб и учрежденский врач, Машинистки, контролеры, И даже сам замзавпомнач. На подоконнике три граммофона: Один мазурку бешено хрипит, Другой – вертюру из Манона, А третий – «Шпиглис-ин-глигит». И пляшут гости все в восторге диком, От танцев валится почти что дом, Как вдруг вбегает старший дворник с криком: «Штил, майнес киндерс! Гейде преддомком!» Сам преддомком Абраша дер-Молочник Вошел со свитою, ну, точно царь! За ним Вайншток, его помощник, И Хаим Качкес – секретарь. Все преддомкому уступили место. А сам жених торжественно привстал: – Знакомьтесь, преддомком – невеста, - – Абрам Клауханес, – ему тот отвечал. Но преддомком всех поразил, как громом, Ужасный получился вдруг скандал, – Я не пришел к вам, как знакомый! - В ответ он жениху сказал. – Скажите, кто на брак дал разрешенье? – А кто ж теперь вообще его дает? – Я налагаю запрещенье, Чтоб завтра был мене развод! Замашки у дачкома были грубы, И не хотел жених ему смолчать, Он двинул преддомкома в зубы, И стали фрейлехс танцевать!
8
Никита Алексеевич Брыгин, державший в своих руках не только личное дело К. Г. Паустовского, сотрудника Опродкомгуба, но и обстоятельно ознакомившись с архивом этого учреждения, выяснил чрезвычайно интересные детали.
Во-первых, Опродкомгуб расшифровывается как Одесская губернская особая комиссия по снабжению Красной Армии продовольствием.
Честно говоря, я до семидесятых годов – до тех пор, пока сам не увидел блеклые фотокопии документов, – находился в полной уверенности, что эта аббревиатура целиком выдумана отцом, чтобы подчеркнуть особую специфику того времени и моду на умопомрачительные, нелепые сокращения.
Во-вторых, он доподлинно выяснил, что знакомство К Г. Паустовского с В. А Регининым состоялось раньше «Моряка», – они почти три месяца вместе работали в одном отделе Опродкомгуба. Лишь в апреле 1920 года Реги-нин назначается заведующим редакцией еженедельной экономической газеты «Вопросы продовольствия», которую отдел, возглавляемый Паустовским, регулярно обязан был снабжать текущей информацией. Более того, они одновременно в феврале 1921 года уходят из Опродкомгуба в «Моряк».
Еще одна деталь – Виктор Финк, будущий автор романов «Иностранный легион» и «Судьба Анри Ламбера», поступает в информационный отдел Опродкомгуба одновременно с К. Г. Паустовским. В «Повести о жизни» он фигурирует под именем Виктора Хвата, попутчика по теплушке поезда Киев – Одесса.
9
Тем не менее ложный некролог сделал свое черное дело, так как художник Костанди вскоре после этого умер – 31 октября 1921 года. Родился он 3 октября 1852 года в селе Дофиновке под Одессой. Окончил Петербургскую Академию художеств в 1877 году. Принадлежал к передвижникам. Писал жанровые картины из жизни людей труда, в том числе «У больного товарища» (1884) и «В людях» (1885). Костанди – один из организаторов Товарищества южнорусских художников (1890). С 1885 года преподавал в Одесском художественном училище. Среди его учеников – И. Бродский, М. Греков, А. Шовкуненко.
Ложные некрологи в начале 1920-х годов не раз появлялись в одесских газетах. Отчасти это было связано с блокадой и изоляцией от столиц, отчасти – со спецификой и нравами местной газетной жизни. В истории с Костанди «Моряку» удалось избежать ошибочной публикации. Однако в том же году, и на этот раз в «Моряке», появился некролог, посвященный поэту Сергею Городецкому, который, как известно, скончался лишь в 1967 году Он не стал брать пример с Костанди, и несмотря на то что газета «похоронила» его, благополучно прожил еще почти полвека.
10
Речь идет о юбилейном, сотом номере газеты, где был опубликован не только этот рассказ Исаака Бабеля, но и рассказ Катаева «Сэр Генри и черт», а также стихи Шенгели, Багрицкого и стихотворение Лившица «Смеялось море». Последние два автора замаскированы инициалами -Э. Б. и И. Л. Этот номер «Моряка» вышел 23 июня 1921 года. На первой полосе можно прочитать лозунг «Пролетарии всех морей, соединяйтесь!», украшавший заголовок газеты и воспроизведенный на четырех языках. Видимо, вначале губком был против подобного украшения заглавия газеты, но потом все удалось уладить.
Во всяком случае все номера за 1921 год оформлены именно так. Поэтому следует уточнить объяснения Паустовского, относящиеся к этому эпизоду. Решение было принято компромиссное. Выше заглавия с упомянутыми лозунгами на иностранных языках был помещен и девиз «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!», но выполненный уже типографским набором, причем курсивом.
норвежского парохода, доставившего в Одессу дефицитное топливо).
Паустовский опубликовал при жизни. Очевидно, это связано с тем, что в том номере газеты поместили свои стихи его коллеги по редакции. Так же как и они, он подписался инициалами.
Вы помните, – у серого «Камилла» Ныряли чайки, словно хлопья снега, Как чешуя, вода в порту рябила, И по ночам слепительная Вега Сверкала вся, как древняя корона, Как божий знак покинутых морей. Железный лязг скрежещущих лебедок, И хриплый крик, и темные [Так в подлиннике. – В. П.] закаты На пелене прозрачной и зеленой, Где облака – как крылья лебедей. И тихий ход портовых ветхих лодок У черных и бездымных кораблей, Заржавленных, как латы. А на рассвете, тусклом как опалы, Мы слышали густой и медный рев Сирен тягучих. Бледные кораллы Мигали в ночь. И этот гулкий зов Напомнил мне о гаванях шумливых, О зное стен и запахе вина, О бронзовых и закаленных лицах Чужих и странных моряков. И горечь дум, и блеск зарниц в заливе, Сквозных медуз в волне голубизна, И запах соли, солнца и корицы Измучили, как мучает весна Беспомощных рабов. К. П.
11
Сохранился номер газеты «Моряк» от 31 января 1922 года, в котором эта корреспонденция была напечатана под названием «Мытарства "Димитрия"»:
Бухта Караджи. 22.1. (Радио нашего специального корреспондента). По пути в Севастополь в ночь на 21 января «Димитрий» был застигнут штормом. К утру шторм достиг полной силы. Волна по своей силе и высоте была равна океанской. Димитрий», котлы которого повреждены и работают только на половину пара, едва держался против волны и ветра. Ход упал до 3 четвертей мили в час. Винт наполовину работал в воздухе.
команды, вошел в бухту Караджи, к северу от Тарханкутского маяка, где и стал отстаиваться. Шторм не прекращается. Запас воды и провизии есть. Заболеваний среди пассажиров нет.
Паустовский
12
Заканчивая эти заметки, хочу привести еще один малоизвестный путевой очерк отца – «Севастополь». Он впервые был напечатан в 16З-м номере «Моряка» 23 февраля 1922 года. Под заголовком была проставлена запись: от нашего специального корреспондента.
СЕВАСТОПОЛЬ
На шестой день после отхода из Одессы «Димитрий», стоявший в душном тумане в двадцати шести милях от Севастополя, получил радио о том, что в Севастополе ясно и тихо. Пароход снялся с якоря и, медленно работая машиной, окунулся в морозный, ослепительно-белый от солнца туман. И вдруг случилась одна из странных морских причуд – туман отрезало словно бритвой, и он остался позади черной колышущейся стеной. Впереди было солнце, тишина и необычайно прозрачные дали, в которых резкими гранями вычерчивались медные слитки Крымских гор.
якорей, ядер, старинных бронзовых мортир, позеленевших памятников, окруженный синим кольцом высокого моря, овеянный памятью обороны, памятью лейтенанта Шмидта, восстаний и вспышек во флоте.
В Севастополе поражает тишина. И только потом, дня через два, начинаешь понимать причину этого безмолвия севастопольских улиц. Это – голод. В городе нет лошадей, и только изредка, три-четыре раза в день, проплетается по Нахимовскому проспекту тощая кляча.
Город сжат мертвым кольцом. Бахчисарай, Байдары, Ялта, Евпатория вымирают. Одесса еще не знает сотен бродящих по улицам, качающихся от истощения людей, жадно следящих за тем, что вы несете. Если хлеб, хотя бы четверть фунта, – вокруг вас собирается плачущая, умоляющая толпа, вас хватают за руки, рвут по кусочкам хлеб, подбирают крошки. И севастопольцы особенно тщательно заворачивают хлеб и прячут его под пальто.
Грабежи все учащаются: за прошлый месяц было их свыше 1000.
В бухте с рассвета до позднего вечера погромыхивает лихорадочная ружейная стрельба: бьют бакланов, мясо которых нестерпимо пахнет рыбой. Его вымачивают в уксусе и едят. На Нахимовском окна магазина «Комитета помощи голодающим» завалены восточными сладостями, фруктами, копченой рыбой и бутылками с крымским вином. На этикетках бутылок марка: «вино комиссии помощи голодающим».
судов не уменьшает толпы голодных – внешторговская мука вылеживается в амбарах.
Порт оживлен. К Графской пристани пристают, бурля зеленоватый малахит бухты, моторные катера, вползают на рейд мимо брандвахты итальянцы, греки, турки, и в глубине гавани, в дыму и солнце, высятся подъемные краны.
Стоит на якоре серая стройная «Жанна», привезшая в Россию генерала Слащева.
И только на Историческом бульваре, безлюдном, бесконечно пустынном, когда по вечерам Корабельная сторона зажигает огни и светлые бухты засыпают в чуть видной закатной дымке, дымке ранней крымской весны, – на минуту забываешь об умирающем, истощенном, тяжело молчащем городе, скованном мертвым кольцом.
13
В повести «Романтики» К.П. Паустовский так объясняет значение этого слова: «По-японски это те несколько минут, когда день уже ушел, а ночь еще не началась» (прим. ред.)
14
15
Так в тексте.
16
К. Паустовский. Собрание сочинений: В 9 т. – М.: Худож. лит., 1986. – Т. 9: Письма. 1915 – 1968. – С. 351 – 353.