|
Письма 1923—1935 годов – событийных лет повести «Книга скитаний»
Е. С. Загорской-Паустовской в д. Екимовка Рязанской губернии (Москва, начало лета 1923 года)
Дорогой Крол, маленький. Только что получил твое первое письмо и письмо от Ниночки. И оба письма такие славные, что я чуть не заплакал…
Теперь слушай. Я спешу на заседание по поводу организации в Москве большой морской газеты и потому пишу коротко. В эту газету я приглашен на оклад в 12 миллиардов (дядя Коля получает 8). В газете будет много народу, и потому работа будет легкая – в редакции я буду бывать от 10 до 2-х. Как зацепка (материальная), это хорошо.
А тем временем начну печататься в журналах. Дней через пять напишу тебе письмо, и после этого письма ты уже сможешь ехать в Москву, хотя мне не хотелось бы, чтобы ты бросила Екимовку. Здесь очень суматошливо и скверно. Хорошо только то, что масса знакомых и много возможностей.
Был у Иванова. Он в новом штатском костюме, в желтых ботинках – вообще джентльмен. На днях приезжает Бабель.
‹…› С комнатой пока слабо, но не безнадежно. Я сильно надеюсь на комнату у дяди Коли.
Ки, маленький, пушистые лапки. Я вовсе не твой муж, – твой сын, потому что ты сильнее меня, и без тебя я немножко теряюсь в этой жизни.
Вчера был у «святого» Рувима. Он говорил мне о фантастичности нашей жизни (твоей и моей), о том, что мы проходим через жизнь и оставляем за собой неизгладимый след, что нас любят до боли, и это причиняет много боли и нам, и другим. Понял он это, когда был в Севастополе. Вот тебе – какие мы люди.
Спи спокойно, поуркивай. Не тревожься обо мне. Нину поцелуй за меня несколько раз. Привет дяде, маме крестной, Саше – Ал. Петровне[23].
Целую. Твой Кот
Был вчера на Пречистенке и зашел в Музей Зап.[адной] живописи Морозова. Это что-то сказочное, перед чем Щукин меркнет. Какой там Гоген, Матисс, Моне. Приедешь – сейчас же пойдем.
Е. С. ЗагорскойПаустовской в д. Екимовка Рязанской губернии (Москва, 23 июля 1923 года)
Крол, крохотный. У меня за эту неделю – куча новостей. Я только что возвратился из Петрограда. В Петроград меня командировал Союз моряков на праздник Балтийского госпароходства по случаю отправления в кругосветное плавание старинного, но прекрасного клиппера (парусного) «Лауристон». Ехало нас в Петроград четверо (в том числе и Иванов) в отдельном салон-вагоне. В Петрограде с вокзала авто помчал нас по безлюдным, широким, поросшим травою, но изумительно чистым проспектам, мимо чудесных дворцов, черно-синих каналов к широкой, ветреной, прозрачной Неве. Был теплый, солнечный день, и меня поразил цвет петроградского неба – бледно-голубой и словно лакированный, как на старинных олеографиях. И почему-то Петроград напомнил мне мертвый Брюгге: тишиной, пустынностью, бледным солнцем, чисто голландской чистотой и обилием каналов. Воздух над городом словно в Армении – хрустально прозрачный и прохладный.
Кролик, от тебя уже больше недели нет писем. Я очень боюсь. Может быть, ты больна? Напиши сейчас же. Твое последнее письмо было о покосах. И с тех пор ни слова.
Сейчас я много работаю и бываю только у Фраермана… Последние три дня, сегодня тоже, – выпускаю журнал и весь день сижу в типографии в Чернышевском. Сегодня не успею, а завтра вышлю тебе денег – я боюсь, что ты сидишь без копейки.
Недавно я перечел свои стихи. Помнишь, – «Мои туманы синие, в огнях…».
Все, что случилось в последнее время – моя жажда писать, твои письма, поездка в солнечный, мертвый Петроград, все это страшно обострило во мне все, сдуло налет обыденщены, и у меня теперь такое чувство, что вокруг меня разворачивается жизнь, как какая-то глубокая, значительная, странная повесть. Мне страшно хочется приехать хоть на три-четыре дня в екимовскую тишину. У меня теперь такое отвращение перед чахлыми, чиновными, хлипкими интеллигентами-говорунами (гнилые они какие-то.и такие нелепые, если их представить на фоне моря и полей), что я каждый день утром и вечером обливаюсь холодной водой, делаю гимнастику, сплю с открытыми окнами и потому не похудел, а даже как-то посвежел и окреп… Привет всем…
Целую. Твой Кот
М. Г. Паустовской в Киев (Москва, 17 декабря 1923 года)
Дорогая мама.
…Из Тифлиса мы проехали в рязанскую деревню, к родным Кати, – поправиться и отдохнуть. Только в Рязани нас окончательно бросила лихорадка.
Я уехал в Москву устраиваться. Первое время было довольно трудно. Теперь я работаю в двух журналах и газете, где редактирую общий и литературный отдел. Кроме того, работаю, но случайно, в нескольких других журналах.
За последние годы (Киев – Одесса – Тифлис) я довольно много написал чисто художественных вещей и решил этой зимой начать всерьез печататься. Сначала я отдал мелочь в журналы. На днях, между прочим, будет мой рассказ в «Кр. Н.» (я тебе пришлю и, кроме того, пришлю кое-что уже напечатанное в Москве и Тифлисе – надо собрать). На Рождество еду в Петроград для окончательных переговоров с издательством «Петроград» об издании больших вещей (вероятно выйдет 2-3 книги). Предварительные переговоры я уже веду
Часто приходится сталкиваться и поддерживать связь с новыми писателями (Пильняк, Яковлев, Мандельштам, Ал. Толстой и др.)… Все, кто читал мои вещи в рукописях, а также редакции, куда я сдаю их в печать, говорят, что помимо их «поразительного, красочного» стиля, помимо богатства образов они очень глубоки по содержанию. Наиболее смелые утверждают, что как содержание этих вещей (конечно, не пустяковых, которых у меня много, а крупных), так и моя манера письма – совершенно исключительны в русской литературе. Я не люблю говорить об этом и пишу это только тебе, чтобы ты поняла, чем отчасти вызваны скитания, и не сердилась на меня за то, что я живу, может быть, не так, как ты хотела бы.
Я смотрю на самого себя, быть может, немного странно с общепринятой точки зрения. Я думаю, что если мне правда дан талант (а это я чувствую), то я должен отдать ему в жертву все, – и себя, и всю свою жизнь, чтобы не зарыть его в землю, дать ему расцвести полным цветом и оставить после себя хотя бы и небольшой, но все же след в жизни. Поэтому теперь я много работаю, пишу, много скитался, изучал жизнь, входил в жизнь людей самых различных общественных слоев.
В этих скитаньях я физически не мог поддерживать связь с тобой, хотя это очень мучило и мучит и сейчас. Но теперь мне надо подождать, привести все в порядок, отстояться и, я думаю, очень скоро я смогу приехать в Киев…
Живу я сейчас в Пушкине, в 20 верстах от Москвы, в зимней даче. Вокруг лес, снега, тишина. Работать здесь прекрасно. Утомляют только поездки в город. В городе я не нашел комнаты. Кроме того, платить по 10 червонцев за комнату я не могу, а дешевле в Москве не найти.
‹…› Уже поздно, три часа ночи, надо кончать. Скоро опять напишу. Знаю, что тебе тяжело очень, но до сих пор и мне было немногим легче. Теперь все проясняется, и я смогу помочь тебе и, может быть, скоро избавить тебя и от этой проклятой зависимости от других, и от труда. Как Галя? Напиши все подробно, не сердись на меня и Катю. Целую крепко тебя и Галю. Катя целует.
Твой Котик
Мой адрес (городской): Москва, Солянка, 12, Дворец Труда, III-й этаж, комн. 172, редакция газеты «На вахте» – мне.
Е. С. Загорской-Паустовской в роддом им. Грауэрмана (7 августа 1925 года)
Крол, родной… Тревожишь ты меня температурой и тем, что у малыша расстройство. Напиши, как сегодня, лучше ли? Главное – будь спокойна, не таращ глаза и не зачитывайся особенно Жуком с его анекдотами.
Малыша я сегодня утром зарегистрировал. В твоем паспорте вписано – «сын Вадим Паустовский, родился 2-го августа 1925 г.». Заполнял тысячу вопросов в анкетах и давал подписку, что ребенок действительно наш и мы от него не откажемся. И все это стоило 3 копейки.
«Лихорадку» Мускат мне принесет сегодня, завтра пришлю. Можно будет купить в Сибкрайиздате несколько номеров.
Как только все уляжется, начну писать. Писать хочется и писать по-настоящему. До сих пор я писал шутя, урывками, почти не работал.
Много думаю о тебе, о малыше, нашей жизни и постоянно на глазах у меня слезы. Когда малыш окрепнет, надо будет повезти его на осень в деревню, в Екимовку или на дачу, пусть дышит березовым воздухом и холодом. Тянет меня почему то в тишину, в осень. Сегодня первый раз иду в РОСТу Саша меня немного стесняется… Она много хлопочет, я ей, как могу, помогаю.
Боюсь, что после лечебницы комната покажется тебе темной и мрачной – малыша будем держать на воздухе, – это не страшно.
Только что пришел из ЗАГСа, а сейчас уже без 10 три и надо идти к тебе. Кончаю. Поцелуй малыша, не вертись, будь спокойна.
Целую. Кот
Крол, дорогой. Никак не могу написать тебе большое письмо. Хотел написать сегодня, но пришел Сережа Перов с женой и просидели до 3 часов. Утром был в отделении «Сибирских огней». № 2 уже пришел, но лежит на вокзале, поэтому я получить его еще не мог. Деньги за «Лихорадку» будут не раньше 20-го. Это уже хуже. Сейчас у меня (вернее у Саши) осталось около 5 червонцев…
Страшно хочу посмотреть малыша, ты так хорошо о нем пишешь, и он мне кажется очень смешным. Хорошо, что он посвистывает как сверчок.
‹…› Саша много возится. Она очень хороший человек, но со странностями. Например, она очень негостеприимна, особенно после тебя. Только ничего не пиши ей об этом.
Скоро ли ты выйдешь? Я и хочу и боюсь этого, т. к. мне все кажется, что наша комната не подходит для малыша. По крайней мере, все мне говорят, что комнату надо менять. Будем побольше держать его на воздухе.
Завтра буду работать весь день в РОСТе, в четверг опять буду свободен…
Целую. Кот
Е. С. Загорской-Паустовской в д. Богово Рязанской губернии (Москва, 5 июня 1926 года)
Кролик, родной. Скоро неделя, как ты уехала, а мне все кажется, что прошел целый месяц. Получил твое письмо и письмо от А. И., где он поздравляет меня (я и забыл, что я именинник) и пишет, что ты в первый день была утомлена и расстроена, а теперь все прошло и ты снова весела и жизнерадостна. Письмо это меня мало успокоило. Кролик, напиши мне все подробно. Как Димусик? Я думаю о нем очень часто, соскучился до слез. Как ты? Не волнуйся… Я думаю, что еще до 20-го мне удастся прислать тебе вторую порцию денег.
‹…› Здесь жара, пыль, нечем дышать и поэтому на все уходит гораздо больше сил, чем обычно. Комнаты у меня горят, очень чисто, уютно. Тишина, никто не ходит (был два раза Гехт), я пишу.
Обедаю я в Петр, столовой. Пил густые сливки. Хорошо, но дорого.
Целую. Кот
Открыткам. И. Синявского К. Г. иЕ. С. Паустовским в Ефремов (Москва, 24 июля 1926 г.)
Дорогие Е. С. и К. Г.
Пишу, можно сказать, от Вас. Вчера нахально вселился, после Новогрудского. Мальвина тоже движется сюда.
Получили ли письмо и посылку?
Писать (если успеете) можете к себе – для меня.
М. Синявский
Е. С. Загорской-Паустовской в с. Озерицы (Москва, 24 августа 1927 года)
Крол, родной. Вчера был в «Молодой Гвардии». С деньгами (75 руб.), конечно, плохо, – обещают заплатить только в следующий вторник (я уже внесен в ведомость). Завтра иду к ним заключать договор на книгу. В книге 6 листов, платить они будут по 150 руб. за лист. Пока не знаю, как книгу назвать. Если до субботы не раздобуду денег, то придется приезд в Озерицы отложить до 4 сентября. 4-го приеду на два дня. Я уже считаю дни.
В Москве гнусно, безденежье, вонь, скупка. После Одессы и Озериц трудно понять вообще, как можно жить в Москве. При первой возможности из Москвы надо уехать, оставить здесь только базу.
Вчера утром пришел Синявский, и мы с ним пошли на реку – кататься на лодке. После катанья купались, но купаться в Москве-реке противно, везде пахнет нефтью. Гехт был в Москве, сейчас уехал с Багрицким в Минскую губернию на охоту (у Багрицкого завелись деньги)…
…Я очень тревожусь за тебя, мне кажется, что безденежье (теперешнее) опять тебе испортит лето. Будь спокойна, пиши, о Москве пока не думай т. к. тащить сюда Димку сейчас – преступление. Даже наша квартирка потемнела, кажется, изводит страшный лязг (теперь еще по Дмитровке пустили автобусы). Дом штукатурят и красят, всюду грязь, пыль. Трудно привыкнуть.
В литературе – мертвое затишье, в издательствах сонно и пусто, почти все разъехались. Завтра иду в «Никитинские Субботники» – узнаю, что с «Мертвой зыбью». Завтра же напишу. Ты знаешь, 15 авг. из Москвы по Оке и Волге в Баку выехал на шлюпке Гаврилов, если бы мы знали, могли бы его встретить на пляже.
Как Димушка? Поцелуй его от меня.
Целую. Кот
Почему ты не пишешь?
Е. С. ЗагорскойПаустовской в Рязань (Москва, 5 июля 1928 года)
Крол, сегодня получил две открытки из Рязани от 3-го. Хорошо, что едешь в Екимовку, Дим будет в восторге.
3-го я послал тебе в Рязань 35 рублей. Напиши – получила ли. Сегодня после РОСТы (я пишу в РОСТе), вышлю тебе трафареты. Напиши подробно о Рязани и поездке в Екимовку. Что там за «самоубийство».
Я соскучился, в Москве одиноко, пыльно. Котенок безумствует, на днях утром баловался на плите и открыл газовый кран, едва не подох, я отпоил его молоком. Ходит грязный, как трубочист и совсем одичал.
В «Пролетарий» я сдал цензурный экземпляр. Цензура потребовала отнять партбилет у капитана (это я сделал с радостью), т. к. «он ему не к лицу», выбросить место о русских (помнишь, – Пушкин, Ленин, Чехов – русские) и выбросить выпад против Америки (в тифлисской больнице).
Вчера был на дому у Регинина. Он просит сделать из «Блист. Облаков» для «30 дней» не больше 5 листов. Я подумаю. Регинин передал мне отзыв Нарбута обо мне после того, как Нарбут прочел «Облака». По его словам, таких писателей нужно «беречь как в оранжерее». Регинин сулит «Облакам» большой успех, но говорит, что критика и газеты подымут против них «стандартную травлю», т. к. вещь это совершенно не советская. Передал он мне письменный отзыв Нарбута, очень хороший, где Нарбут м. прочим пишет, что в смысле художественном он считает вещь исключительной, и многие страницы в чисто художественном отношении «волнуют и радуют». Вот я и похвастался.
‹…› Костюм вышел очень хорошо, – портной постарался. Оказывается, он сам зарайский и бывал в Озерицах – приезжал за яблоками.
дня, чтобы сплошь все время ловить рыбу. Приедет он через неделю после меня дня на 3-4. Видел Гехта (он приходил похвастаться новым серым костюмом, купил его за 39 руб.)… часто вижу Синявского. Он ведет рассеянный образ жизни и собирается тоже на день-два приехать в Озерицы.
Я не оставил мысль о поездке до Озериц на лодке. Выяснится это дня через два, и тогда я точно напишу когда приеду. Если не на лодке, то 15-го в 2 часа дня (выеду из Москвы 15-го десятичасовым).
С Шурой пришлю хлеб и прочие продукты. В Москве опять нет масла. Обедаю в вегетерианке, здоров.
‹…› Пиши. До отпуска осталось 10 дней. Ты напиши из Рязани, если 'тебя задержит твоя группа, тогда я могу взять отпуск на два-три дня позднее (с 18-го)… (Москва – Белоомут – 56 дней).
Привет рязанским и екимовским. Тебя, должно быть избаловали в Рязани так же, как Димушку…
Целую. Кот
Е. С. Загорской-Паустовской в Балаклаву (Москва, 21 июля 1929 года)
Кролик, отправил тебе уже два письма, это – третье. Вчера подписал договор с ГИЗом (Госиздатом) на издание отдельной книжкой (в универсальной библиотеке) «Записок Василия Седых» – всего за 120 руб. (там нет и 1/4 листа). Деньги получу в пятницу 26 июля и сейчас же тебе вышлю, – ты потерпи до 26-го, хорошо?
Начал писать, – выходит хорошо, по-новому. Москва и все московское как-то после моря сразу перестало меня занимать, я променял бы его с радостью на одно севастопольское утро.
…Погода переменилась, – стало жарко, душно и пыльно. Приходится сидеть с закрытыми окнами. Вечером напишу подробнее.
Целую. Как Дим-Передим?
Кот
(Москва, 23 июля 1929 года)
Заяц, до сих пор от тебя нет писем и я начинаю тревожиться. Напиши поскорее, получила ли три моих письма (это четвертое)…
В Москве опять дожди, очень грязно, тоскливо, все усталые и скучные. Был в Хохловке, – хорошо, что вовремя забрали Димушку – у девочки была дизентерия, она едва выжила. Приходил Гаврилов, рассказывал об очень интересном свидании в ЦК относительно «Блистающих облаков». Об этом я напишу подробно вечером. Начал писать о Балаклаве.
Пиши, Кролик. Ужасно нехорошо, что ты не пишешь, – я ведь пишу тебе почти каждый день. Как Дим? Ходила ли на Русалочий пляж?
Целую. Кот
(Москва, до 15 августа 1929 года)
…Начал писать. Выходит хорошо: свежо и остро, непохоже на прежнее. Очень хочется писать, читать, немногих хороших людей, воздуха, тишины.
Зайчик, зайчик, я очень соскучился по тебе и по Димушке. Он не сердится на меня? В Москве одиноко и скучно, но эта скука дает мне возможность писать.
Видишь, как добросовестно я написал тебе все здешние неинтересные новости. Да, еще, – Муровы 15 августа едут в Балаклаву. Звонил Синявский – Мальвина в Геленджике. Он на днях едет к ней, а оттуда морем в Одессу он один. Остановится в Севастополе на день и заедет в Балаклаву, – она его очень занимает. Балаклавское вино выпили впятером: Ново-грудский, я, Фраер, МК и Леночка. Весело было, т. к. Фраер погружен в жесточайшую хандру, я никак не привыкну к Москве после моря, Новогруд-ский скучает по Тамаре (она уехала), а МК молчит и зябнет. Она все время работает по ночам, до 45 часов, устала, стала совсем прозрачной, очень просит дать ей фотографию Димушки (там, где он с обручем). Я обещал.
Пиши. Не смей в свежую погоду ездить на большой пляж.
Целую. Кот
(Москва, 15 августа 1929 года)
Кролик, маленький мой, хороший. Получил твое письмо (на пергаменте). Ты зачем тревожишься – после посылки денег (30 руб.) я написал тебе большое письмо на трех листах. Неужели ты его не получила?
Не писал я потому, что «30 дней» заказали мне рассказ, я сказал, что рассказ у меня готов, а на самом деле, как всегда, еще и не начинал его. Пришлось писать четыре дня очень напряженно, но рассказ вышел хороший – бессюжетный, там есть Дим-Передим и ты, и Петро Дымченко, и Балаклава. Называется он «Лето».
Рассказ о лете, мальчике, который в первый раз увидел море, о лете в Крыму и лете в Москве, где живет один отец мальчика. Похоже отдаленно на прозу О. Мандельштама («Шум времени») или Б. Пастернака.
Вот наугад отрывок
«Крошечный мальчик вылез из автомобиля. Ему помогал шофер с пунцовым от загара затылком и мать – светловолосая женщина с ослепительной открытой улыбкой. Мальчик взглянул на отца, как смотрят на доброго и преданного друга, и спросил:
– Па, что это шумит там?
Отец ответил:
– Море.
– А что оно делает, море?
Отец засмеялся и промолчал…»
‹…› Целую.
Твой Кот
(Москва, конец августа 1929 года)
Крол, очень долго не писал тебе, – все дни занят: утром работаю, а каждый вечер бываю на чистке партии у нас в ТАСС и РОСТа. Это дает уйму материала. Чистка напоминает одесскую, – масса анекдотов, нелепого и смешного. Например, редактору Наги (из ИноТАСС) объявили выговор за то, что он написал и издал фантастический роман «Концессия на крыше мира». По словам председателя комиссии по чистке, «интеллигент-партиец все свободное время должен изучать Ленина, а не заниматься чепухой – писанием романов». В общем, о писательстве Наги на чистке говорили как о гнуснейшем преступлении. Обстановка чистки отвратительная: доносы, каверзные вопросы, издевательства, трусость и подхалимство. Задают такие вопросы: «Любите ли вы вашу жену, а если любите, то в чем это выражается?», «На каком основании вы, партийка, пудритесь?» и т. п. На чистке – обстановка больших уголовных процессов.
Новостей больше нет. Некая слезливая девица, друг Валентины Сергеевны, – Гита (та, которую мы как-то встретили в Болшеве) была в Харькове, познакомилась с Бабелем, привезла от него привет тебе, мне и Диму и рассказывала, что Бабель больше часу расспрашивал ее обо мне и сулил мне большое будущее.
Фраер в размолвке с В. С. и поэтому часто бывает у меня. Он купил за 60 руб. полный энциклопед. словарь Брокгауза и теперь хватается за голову: «Зачем? Лучше бы на эти деньги съездил в Архангельск!»
так перемежается каждый день. Дышать можно только за городом.
‹…› На днях сдал в «30 дней» очерк, получу деньги и пришлю. Я очень рад, что у тебя в Балаклаве хорошее настроение… За тобой там ухаживают рыбаки, смотри у меня! Отдыхай, пиши и ни о чем не тревожься, – сейчас московские дела идут хорошо, долгов нет, я здоров, обедаю каждый день, ужинаю и даже поправился (после моря я всегда поправляюсь задним числом). Загар держится. Пишу. Период увлечений кончился по независящим от меня обстоятельствам: Наташа замужем (м. прочим, замужество, вопреки обычному, подействовало на нее очень скверно, – она опустилась, обабилась, потолстела и ходит неряхой), а Леля… поглощена Гиком и всяческими гиковскими делами, – и по зависящим от меня обстоятельствам: я пишу, через год хочу быть уже твердым писателем и очень скучаю по Кролу потому, что он у меня единственный и один только любит меня по-настоящему.
Вот так, заяц. Возвращаться не торопись, – очень здесь гнусно, прямо до слез (первое время, пока привыкнешь). Больше всего меня угнетает всеобщее озлобление: трамваи, улицы, учреждения, пляжи – все заполнено сварливыми, мелочными, кусающимися людьми.
20 августа м. б. удастся удрать в Б-ву, – дело в том, что с 15 авг. по 1 сент. мы будем, очевидно, работать втроем, т. к Мазо идет в отпуск с 1-го авг, а Вельский возвращается 15 августа. Все дело в том, чтобы подработать денег…
Напиши про Херсонес. Как Димушка? Стал ли спокойнее? Пиши почаще, Кролик, – ты очень скупа на письма…
Своди Шторма на Русалочий пляж, если он не умрет по дороге [от страха]. Передай ему привет. Мне очень понравилось твое выражение о «людях в маринаде». Это очень верно.
Пиши. Целую.
Кот
Е. С. Загорской-Паустовской в Рязань (Москва, 27 июля 1930 года)
Крол. Сегодня мне значительно лучше, – горло почти не болит и температура нормальная… Часто прибегает Фраерман, – зовет к себе то пить чай, то обедать. Сегодня Оля достала овощей и мяса и сварила очень неплохой обед. Квартиру она прибрала. Она уже ходит на Воробьевы горы.
Был у меня Павел Загорский. Сегодня вечером он едет в Рязань. Я просил его передать тебе конфеты… Напиши, – может быть прислать хлеба (калачей). Как ты себя чувствуешь в Рязани? Была ли на Оке? Там очень хорошо. Завтра иду в «Мол. Гвардию». Звонил Гехт и передавал, что с книгой какое-то недоразумение, – боюсь, что они испугались. 29-го выяснится и судьба «Коллекционера». Пишешь ли очерк? Пришли его…
Вообще, – очень много телефонных звонков. Звонил Самойленко, очень звал в Пушкино. 29-го я к нему съезжу. А, в общем, в Москве тоскливо. После Рязани очень раздражает шум и теснота.
‹…› Как там Дим-Передим? Уехала ли Саша?
Целую. Кот
Е. С. Загорской-Паустовской в Москву (Камышин [т/х «1917 год»], 15 мая 1931 года)
17 утром буду в Астрахани. На пароходе мне дали одноместную каюту. Пассажиров почти нет – навигация еще не началась. Холодно, но Волга изумительна – все время тянутся серые, покрытые мхом мысы, пароход идет иногда среди затопленных лесов, из воды торчат только зеленые верхушки. Прошли мимо республики немцев Поволжья. Простые бабы в паневах говорят на чистейшем немецком языке. На пристани выносят яйца, молоко и очень вкусные соленые помидоры (красные). Но выносят далеко не везде. Здесь прекрасный типаж для зарисовок, особенно грузчики – старики в широких и коротких (до колен) разноцветных штанах. За исключением немецкого профессора пассажиры внешне очень серы и рыласты. Вечером напишу очерк о комбайнерше и пришлю спешной почтой.
Целую.
Привет. Кот
М. Г. Паустовской в Киев (Москва, 26 октября 1931 года)
Дорогая мама. Завтра -27 октября – я уезжаю на два месяца в Соликамск и Березники (Северный Урал) и в связи с отъездом столько возни, что нет даже времени написать подробное письмо. Напишу с дороги – ехать придется трое суток. Еду я от газет.
‹…› Теперь о себе, – я с весны с большим трудом освободился от службы в РОСТа и теперь стал «чистым писателем», т. е. нигде не служу. Первое время было трудно, но сейчас жизнь входит в норму, и к Новому году мы совсем окрепнем материально. До сих пор этого не было, т. к. РОСТа брала очень много сил, но почти ничего не давала. Сейчас я много пишу, езжу, ушел целиком в свою писательскую работу. Имя у меня уже есть, и как будто бы достаточно широкое, – пишу это не из хвастовства, но совершенно беспристрастно.
‹…› Твой Котик
Е. С. Загорской-Паустовской в Москву (Березники, 28 ноября 1931 года)
Только что получил твое первое письмо. Глупый родной мой, единственный Крол – неужели ты думаешь, что в «здравом уме и твердой памяти» я мог сказать ту ужасающую нелепость и ложь, которую я сказал перед отъездом. Первый раз в жизни я читал твое письмо и плакал – не от слабости, а от страшного волнения, от сознания исключительной любви к тебе и Димушке, от сознания огромной ответственности за то, чтобы будущим творчеством и всей будущей жизнью оправдать твои тревоги и действительно прийти к величайшему счастью.
Я знаю, что это будет, – как писатель я рос очень медленно и только теперь, сбросив с себя шелуху всяческих РОСТ и галиматьи, я чувствую, как я созрел. Перелом дался мне нелегко – после весенней поездки я чувствовал себя, как писатель, мертвецом – новое пугало меня, давило, и я не знал никаких путей, чтобы вложить в него весь тот блеск, который я чувствую и знаю в себе. Мне казалось, что как писатель современности, как писатель новых поколений – я ничто, я кончен, мой удел – более или менее удачное эпигонство. Так было в Москве после поездки – в Ливнах я старался ни о чем не думать – так я чувствовал себя то недолгое время в Москве, между приездом из Ливен и Березниками.
Я не бежал из Москвы, но оставаться в Москве было немыслимо, бесплодно, нужен был толчок, чтобы наконец произошла кристаллизация. Нужно было то, что здесь химики зовут «катализом», – это вещество, состав которого держится в величайшем секрете. Смешивают несколько мутных газов, давят их в насосах, мнут паром, гоняют по трубам – газ остается все таким же мутным. Потом его пропускают через трубы, где лежит «катализ», и из труб льется чистая, необыкновенно прозрачная, пахнущая снегом и морем жидкость. «Катализ» превращает грязные газы в голубоватую сверкающую жидкость. Так было и со мной…
‹…› До сих пор я чувствовал таких людей, как Роскин, тот же милый Югов, Асеев, даже Гехт, несравненно выше себя – именно потому, что они глубже знали и брали жизнь, чем я, потому что они – цельные люди. Превосходство моего стиля – и только стиля – не давало мне полной уверенности в своих силах. В этом и был разрыв между творчеством жизни и творчеством художественным, и это портило и мою жизнь, и мое творчество. Теперь пришло время говорить «во весь голос».
Маленькая моя… ты должна знать, что вне тебя, Димушки и творчества у меня нет и не может быть жизни. Большие города и заводы строятся на крови и на нервах – большая жизнь и большое творчество строятся на том же, как и большое счастье.
И, как нарочно, сейчас, в момент перелома, я получил и твое письмо, и письма «читателей», и письма Фраермана, и Лабутина. Письмо Фра-ермана – восторженное. Он пишет о моем «великом мастерстве», письмо Лабутина полно настоящей крепкой любви ко мне – за что все это – не знаю, я теряюсь.
Письмо «талантливой» женщины действительно чудесно – оно очень искренне написано, и очень хорошо, что оно анонимное. Оказывается, над моими книгами плачут, смеются и любят меня как писателя – я до сих пор не могу в это поверить.
‹…› Сейчас трудно писать о делах. Выеду отсюда 25 декабря… я рад поездке, она дала мне во сто крат больше, чем Карабугаз.
Третий день стоят морозы в 40 градусов – и ничего – шуба замечательная. На днях на два дня поеду в Соликамск.
Целую. Твой Кот
Р. И. Фраерману в Москву (Петрозаводск, май 1932 года)
Дорогой Рувим Исаевич! Что слышно? До Петрозаводска дошли слухи, что Роскин перестал бывать на Дмитровке, 20.
Видел много любопытного и не очень голодаю. В Мурманске за 2 рубля давали обед из 4 блюд и стакан кофе. Такие обеды в Москве дают в Савое. В Петрозаводске значительно хуже. Город очень славный, а озеро все в шхерах и отражениях облаков. Вся Карелия пахнет мокрой сосновой корой. В Мурманске потерял сон из-за незаходящего солнца. Здесь отсыпаюсь.
3-го или 4-го июня думаю быть в Москве. Как Валентина Сергеевна в Солотче? Покупаете ли Вы рыболовные принадлежности?
22-го уезжаю отсюда в Ленинград, к Толе и Роскину. 28-го выеду из Л-да в Рыбинск. На пароходе буду отдыхать.
Привет всем. К. Паустовский
Е. С. Загорской-Паустовской в Москву (из Вознесенья [на Онежском озере], 29 мая 1932 года)
наконец, первый почтовый ящик. Здесь глухо, очень красиво, но холодно. В Вознесении – пересадка с озерного парохода на «канавный», который пойдет по Мариинской системе. Вторая пересадка на Шексну будет на пристани Чайка.
Вчера проходили Ладожское озеро – серое, тусклое и очень величественное, сегодня при помощи двух буксиров прошли Свирские пороги – пароход валило с борта на борт и захлестывало пеной.
Начались голодные места. Нет хлеба, нет ничего кроме соленых грибов.
Целую. Кот
Сегодня у меня окончился насморк и грипп – в Л-де все дни я болел.
Е. С. Загорской-Паустовской в Москву (Вотум, 17 мая 1933 года)
Сегодня получил твою телеграмму. Напиши в Поти чем болен мальчик. Завтра утром уезжаю в Поти, – материал для очерка собрал, а оставаться здесь совершенно невозможно – дороговизна потрясающая. В Поти мне дадут комнату и недорогие обеды – иначе я здесь не продержусь и десяти дней. По-прежнему холодно. Батум почистился, стал наряднее, но как-то скучен. Вообще, все побережье за те годы, что мы его не видели, очень нивелировалось.
Целую. Кот Поцелуй мальчишку.
Р. И. Фраерману в Солотчу (Малеевка, 6 августа 1933 года)
Впервые взял в руки перо и пишу очень неуверенно. Я возвращаюсь к жизни страшно медленно, – до сих пор живу как сквозь сон, постоянные головокружения, рана еще не совсем зажила. Но все-таки окреп.
Если сентябрь не будет сплошь дождливым, то очень возможно, что я приеду ненадолго в Солотчу. Ехать раньше нельзя, – со мной еще много возни (перевязки и проч.).
…Не в Солотче ли Роскин? Я ничего не знаю. Связи с Москвой почти нет.
Здесь немного шумно и безалаберно, как и приличествует писательскому дому отдыха. Места красивые, но дожди держат взаперти. Играю на биллиарде, читаю и скучаю (три месяца мне запретили работать).
‹…› Живите весело. Привет Вале, Мальвине, Тубе и Штормам.
Ваш К. Паустовский
Е. С. Загорской-Паустовской в Коктебель (Москва, 24 июня 1934 года)
Кролик, маленький. Получила ли ты две мои телеграммы о Димушке? 21-го я был у него, но мне его не показали, не хотели его волновать. Он здоров и весел и, по рассказам Марии Тиграновны, – страшный фантазер и пользуется среди ребят репутацией сказочника. Сначала врач предложила мне его взять сейчас же в Москву, но потом сама же передумала и предложила оставить в санатории. Она – путанная и паническая женщина. Весь персонал очень спокоен, кроме нее. Последнее заболевание было 14-го июня, и карантин кончается 27-го, пока новых заболеваний нет.
Детей домой (до окончания карантина) не отпускают без справки из Москвы от санитарного врача о том, что в квартире нет детей и без подписки, что до окончания карантина ни мальчик, ни я не будем выходить из квартиры. Справку эту санитарный врач дать отказался, т. к. у нас в квартире[24]… двое детей.
Мария Тиграновна тоже очень против того, чтобы брать мальчика до окончания карантина в Москву, и я его оставил. 27-го, если все будет благополучно, я его возьму и тотчас же выеду с ним в Коктебель. 26-го мне обещали выдать путевки.
Валерия редкий человек. Пожалуй, о Димушке она волновалась сильнее, чем о Сереже. До моего приезда она приходила три раза к нам справляться, когда я приеду. Я ей звонил 21-го, и она предложила, если мальчик заболеет, перевезти его сейчас же к ней, т. к. она с большим трудом получила разрешение держать Сережу дома. Ее уже оштрафовали на 100 рублей за то, что она вышла во двор, поэтому гулять она выходит тайком ночью. Мих. Серг. живет в лаборатории. Соседи взволнованы, следят за ней, и каждый день приходит по три-четыре раза санитарный врач. Вчера я был у них, мы встретились в час ночи на Пятницкой и сидели втроем у них на задворках, среди досок, чтобы никто не заметил.
Сережа поправляется. Напиши Валерии обязательно.
Оставить Димушку в санатории до осени нельзя. Есть постановление… что до сентября в санатории могут быть только дети, переболевшие скарлатиной. После карантина всех не болевших возьмут по домам. М. Тигр, говорит, что с сентября Дим опять будет у них и устроить это будет очень легко.
В квартире чисто, Нюша готовит и все делает, даже поливает цветы.
откажусь. Марьямов хочет весь июль провести со мной, чтобы писать сценарий Колхиды. Это меня совсем не устраивает, я хотел бы отдохнуть. У меня были – Гехт, Буданцев, Роскин, Марьямов, Руднев. Алеша куда-то исчез. Виделся со Шкловским, он написал статью о пяти лучших очеркистах в русской литературе: Пушкине, Гончарове, Достоевском, Пришвине и мне. Вобщем, я попал в хорошую компанию.
В Москве – скверно. Шум, пыль, сознание зря потерянного времени и множество пустяковых дел.
В Солотчу уехала одна Мальвина с Бубой. Едет Роскин. Фраерман без Валентины воспрял духом, веселится и жуирует. Валентина в Кисловодске, будет там до конца лета.
Все говорят, что я очень загорел, окреп и помолодел. Вышел «Озерный фронт». Видел пробные экземпляры «Колхиды» (без рисунков). Очень хорошо. Лансере согласился работать над иллюстрациями для второго издания. Говорят, на съезде очеркистов обо мне очень много говорили.
Как бы я хотел развязаться с кино и писать, только писать. Жить сейчас стало легко.
Камни произвели фурор.
Целую. Кот
Е. С. Загорской-Паустовской в Москву (Петрозаводск, июнь 1935 года)
…О моем приезде напечатали в здешних газетах, и это мне очень помешало, – приходят карелы, сидят и молчат… они очень односложны и посещения их очень утомительны. Один из них пишет обо мне статью в финскую газету.
Приезжать сюда не стоит. Петрозаводск, как и вся Карелия, объявлены пограничной зоной, и у меня была сложная история из-за того, что я не знал этого и не взял в Ленинграде особый пропуск. Пускают сюда только по вызову здешних организаций. Кроме того, здесь холодно, – после Ленинграда я еще не видел солнца – все уныло. Похоже на поздний ноябрь, страшная грязь.
Числа 15 – 17 я уже думаю быть в Москве. Архипов очень просит приехать второй раз осенью, – тогда он будет больше свободен и сможет поехать в северную, самую интересную часть Карелии. Сейчас там еще зима.
‹…› Я все же думаю, что было бы хорошо, если бы ты поехала в Коктебель – особенно я это чувствую сейчас, в этой слякоти и холоде. Подумай. И мальчишке было бы там хорошо. Деньги Марьямов, должно быть, уже перевел.
Как Дим-Передим? Я послал ему открытку с видом Кивача. Поцелуй его покрепче. Пиши – я успею еще получить твои письма. До отъезда в Олонец – напишу.
|