| Наши партнеры |
|
1
Во время плавания с командировочным заданием и удостоверением одесской газеты «Моряк» из голодной Одессы в Сухум отец постоянно посылал в редакцию свои корреспонденции. Одна из них малоизвестна. Она ни разу не публиковалась в книгах и не перепечатывалась в журналах и газетах, в «Моряке» опубликована 7 марта за подписью К. П-ский с весомой авторитетной пометкой: «От нашего специального корреспондента из Новороссийска».
Статья заслуживает внимания, в ней еще дышит одесский «ильфо-пе-тровский» колорит. Во всяком случае при описании концертной бригады невольно вспоминается небезызвестный автопробег с «Антилопой Гну».
Мое знакомство с подшивкой краевой газеты Черного, Азовского и Каспийского морей в Одесской научной библиотеке, как я уже говорил, не прошло бесследно.
ПАРОХОДНЫЕ КОНЦЕРТЫ
(Фрагменты очерка «Серебряные горы»)
Весь день стояли в Новороссийске – этой российской, измученной вечными норд-остами столице. Пассажиры бегут на базар – покупать дешевых здесь копченых «рыбцов» и галеты. У деревянной пристани стоит американский миноносец – «236», но к нему не подпускают на пушечный выстрел. Извозчик торгуется с вылощенным американским офицером – просит в город 300 тысяч. Американец недоумевает и дает 200. Собирается толпа. Вечером срывается норд-ост и тяжело гремит над городом, сдувая с палубы последних пассажиров в переполненную кают-компанию.
Здесь идет пароходный концерт. Почти на каждом пароходе вымо-жете увидеть все одну и ту же компанию артистов, назначение которых сводится к устройству на пароходах, в тесноте, среди больных, давки и детского плача – концертов. Эта труппа – столь же необходимая (по-видимому) и легальная организация на пароходе, как и машинная команда, капитан, его помощники, матросы. Их возят бесплатно, они занимают каюты, дружат с наглой буфетной прислугой, напиваются, бегают в портах по «срочным делам» на базары иустраивают «концерты в пользу голодающих» – смесь из скабрезных куплетов, еврейских анекдотов и румынского оркестра из какого-то сухумского духана. Голодающим,по словам существующей на пароходе специальной комиссии, концерты эти дают крайне мало, почти ничего. Простой сбор дал бы больше.
Начинается концерт и стихают многочисленные картежники, которые режутся в карты с утра до поздней ночи. В каюте шумно. Стоит веселый гогот.
– Даешь «советскую свадьбу»! – кричит группа военморов. – Даешь «Абрашу»!
Жирный, невероятной толщины задыхающийся артист («жертва войны, революции и Поволжья» – по словам конферансье) поет о луне, о парочках и растущих у кого-то рогах.
– Даешь «Машу»! – входят в азарт военморы. – Валяй, Вася, по-нашему, по-одесски.
Но совершенно неожиданно оркестр (скрипка, виолончель и контрабас) фальшиво играет «Интернационал» и концерт кончается.
А норд-ост сотрясает палубу и ночь вся дрожит в ледяном холоде звездных лучей, в ясности зимней ночи.
2
После расшифровки дневников и прочтения писем отца, относящихся к его пребыванию в Сухум-Кале, стало ясно, что первые дни своего пребывания в Сухуме К Г. Паустовский провел в доме Александра Исааковича Германа-Евтушенко на горе Чернявского. С Герман-Евтушенко мои родители, как оказалось, познакомились в Одессе и его заботами, как секретаря Союзов кооперативов Абхазии, были приглашены в Сухум. Нынешний директор Московского музея-центра К. Г. Паустовского несколько десятков лет назад выяснил в сухумских архивах истинную хозяйку дома № 47 в Горийском переулке. Ею оказалась вдова Каролина Георгиевна Герман, которая почила в 1923 году в возрасте 65 лет.
Об этом доме также сохранился репортаж отца из Сухум-Кале для газеты «Моряк» (1922 г., 5 мая). Один-единственный раз он был перепечатан в журнале «Новый мир» в посмертной подборке очерков К. Паустовского «Из разных лет», подготовленной Львом Абелевичем Левицким. Для читателей «Броска на юг» он, мне кажется, представит несомненный интерес.
От нашего специального корреспондента
В белом горном доме с низкими потолками – тонкая тишина. Си-нимлъдом сверкают, как только что расколотый сахар, тяжелые горы. Золотым дождем цветет за оконцами пряная мимоза, и воспаленное солнце ложится в тусклое, задымленное море.
Горный дом уже стар, и в широких щелях полов потрескивают по вечерам сердитые скорпионы. А дряхлые обитатели дома еще помнят времена, когда Абхазия была полна абреками, когда горцы спускались с гор и штурмовали заросшие плющом прибрежные форты, когда солдаты сотнями умирали от горячки во влажных, тропических лесах, времена лермонтовские, полузабытые, но еще свежие в преданиях и памяти горцев.
Фантастический край. Здесь рядом леса пальм и кактусов и заседания революционных комитетов под старыми дубами, причем все члены комитета голосуют и говорят, не слезая с поджарых коней, гортанно перекликаясь и теснясь лошадьми в одну подвижную, темную массу; рядом скрип арб и лошадиные черепа, висящие на всех заборах от дурного глаза, и тут же – ослепительный электрический свет, заливающий широкие сельские улицы, съезды Советов, протяжные гудки иностранных пароходов, кофейни «знаменитых персидских кофейщиков», пестро расписанные трапезундские фелюги, на которых седые турки кипятят кофе в медных кастрюлях-наперстках, плакаты, восточная майолика, князья, перед которыми до сих пор сходят с седел и касаются рукою земли, ажиотаж, лиры, фунты, грузбоны, бязь, кукуруза, богатые лесные концессии на рекеБзыби, взятые Стиссеном и Рокфеллером, непочатый край, дикие козы, скачущие по улицам, и восторженный рев лопоухих пушистых ишачков.
Край фантастический, пестрый, богатый, но богатства его еще сырые, нетронутые, не вырытые из вечно влажной земли.
Россия, голод, то напряжение и мучительные по непосильной работе дни, что переживаются там, за снежными хребтами, вся громадная, неуловимая жизнь федерации – все это для здешних людей «заграница», что-то почти нереальное.
Но все чаще в ленивый звон здешнего базара, в винный запах духанов, в беспечное щелканье нард и монотонный такт лезгинки, которую танцуют по вечерам перед дверьми кофеен замкнутые «башлычники»-горцы, все чаще в эту покойную и безумную жизнь просачиваются напоминания оттуда, из-за гор.
Со снежных перевалов не приходят, а приползают изможденные, полумертвые люди с обмороженными ногами, беглецы от смерти с отупелой нечеловеческой тоской в старческих глазах. Набрасываются на хлеб, на здешнее сало, на горный сыр имолодое вино иумирают.Не так давноумер-ло несколько человек, высадившихся с пришедшего из России парохода.
Все чаще приезжают экспедиции из Крыма, Кубани за кукурузой. Они не меняют ее на товары, не покупают, а вымаливают. Дрожащими голосами они перечисляют товары, которые привезли для обмена. Везут все, что осталось, – домашний скарб, чуть ли не детские платьица.
Экспедиция керченских моряков привезла две швейных машины, микроскоп, мотор, два биллиардных стола, какое-то платье, немного мануфактуры, собранной среди моряков, картины, ковер. Все это не нужно здесь, и до слез больно смотреть на седую трясущуюся голову представителя этой экспедиции, прекрасно знающего, что все это не нужно, что хлеба за это не дадут, что вывоз запрещен и на пристанях отбирают даже фунт сахару.
Эти ходоки от обреченных людей преследуют, их не можешь забыть, не можешь понять все то, о чем они говорят, и только где-то в глубине души вдруг что-то оборвется, и станет холодно и страшно.
И все думы о тех, кто остался там. Здесь не говорят «где», говорят – «там», и сразу все как-то замолкают. Там – в России, где плачут, бьются и мучаются из-за корки хлеба, в России, от которой не оторвать мучительных мыслей.
3
В комментариях к «Времени больших ожиданий» я уже выражал свое удивление по поводу истинности службы отца в одесском Опродкомгубе. До тех пор, пока исследователи творчества Паустовского не положили передо мной блеклые фотокопии документов с печатями, я полагал, что это учреждение с трудновыговариваемой аббревиатурой – чистые выдумки отца. Подобных забавных небылиц мы наслушались от него вдоволь. К этому ряду выдуманного я относил и некоторые фамилии персонажей его книг. В первую очередь ставил под сомнение главную героиню романа «Блистающие облака» Нелидову и архитектора Гофмана из рассказа «Московское лето». Кстати говоря, Нелидова встречается и в «Броске на юг». В этой повести она фигурирует в качестве госпожи, прибывшей в Новоафонский монастырь «отдохнуть от мирского безобразия и скверны».
Каково же было мое удивление, когда, разбирая архив отца, наткнулся на письмо к нему от Зинаиды Леонтьевны Нелидовой из Сухума. Жизнь оказалась значительно богаче и интереснее предполагаемой: моя мама вместе с Зинаидой Леонтьевной поставила в Сухуме детскую оперу «Красная Шапочка» на музыку Цезаря Кюи. Костюмы и художественная часть постановки были возложены на мою маму, а балетную постановку осуществила Нелидова. К счастью, в семейном архиве сохранилась афиша премьеры 2-го гостеатра, спектакль состоялся в пятницу 21 июля 1922 года в исполнении детей, а рецензию на премьеру написал отец, но, увы, газета с рецензией пока не найдена.
Зинаида Леонтьевна хорошо знала немецкий, французский и английский языки, сохранила до конца дней тягу к литературному труду. Во всяком случае она в одном из писем к отцу вспоминает тот знаменательный 1922 год, «когда мы с Бабелем рылись в "Тысяче и одной ночи" на французском языке» для переложения книги в пьесу.
В «Броске на юг» завуалированно фигурирует и семья Нелидовой. Вдумчивый, дотошный читатель заметит в дневниках Паустовского – они приведены сразу после настоящего послесловия – «сухумские» записи: «Апполинария Фроловна, бабушка, котенок, Трезор – особый милый быт…» и «Нелидова с няней… Вечером на пристани. Апполинария Фроловна». Для писателя нет мелочей, ничто не проходит для него бесследно, и вот появляется в повести фраза некоего Котникова (ему мадемуазель Жалю сдала комнату Константина):
«Всё в этом рассудительном человеке было, как говорят врачи, противопоказано Сухуму…
<…> Почти все свои рассказы он начинал одной и той же фразой: "Вот в нашем городке Мологе у мамаши моей, уважаемой Апполинарии Фроловны, был заведен зверский порядочек"…»
А сам Котников списан, видимо, с мужа Нюры (знакомой отца, которая в Москве была в Паустовского влюблена. В Сухум-Кале произошла тогда, в 1922 году, их «неожиданная встреча»), с коммерсанта, который вместо «ы» говорит «и». Встреча оставила негативный отпечаток, во всяком случае в дневнике читаем: «Опустилась… Мы с Кролом все же сохранили себя за эти годы».
4
Видимо, фамилия доктора появилась от слегка переиначенной фамилии Самойленко. Во всяком случае постановка оперы, о которой я только что говорил, была осуществлена Г. А. Бочарниковой совместно с В. С. Самойленко – женой нашего доктора. Самойленки вместе с Нелидовой и Германом-Евтушенко провожали чету Паустовских в сухумском порту перед их отплытием в Батум.
5
Отец возвратился в Москву после скитаний-броска на юг с огромным творческим багажом, с не одним десятком очерков, несколькими рассказами, маленькой повестью и с неизменным чемоданом, в который складывались новые главы рукописи «Мертвой зыби» – первого своего романа.
Один из очерков – «Зима в Батуме», живописующий жизнь южного порта, К. Паустовский поместил в десятом номере журнала «Красный транспортник» за 1923 год. Выбор отцом этого журнала не был случаен, но об этом я расскажу немного позже.
ЗИМА В БАТУМЕ
(Фрагменты)
В горах седым туманом идут снега, пудрят изломанные спины черных, тяжелых массивов, а внизу, в городе, – словно костяшками по жести – пощелкивает по стенам домов редкий и крупный град. Зима. На море все чаще мечется белый шторм, ревет у мола, вскидывает на рейде мутные силуэты английских наливных пароходов.
В пароходных конторах тихо и скучно. Дремлют машинистки, и редко заходят посетители. Порт замер. А у порогов сырых магазинов, заваленных константинопольской дешевкой, стоят часами и смотрят на море молодые скучающие люди в коротеньких брючках.
Ждут. Может быть, сверкнет из-за мыса белыми надстройками палуб океанский пакетбот Триестинского, Ллойда, или Ориэнт Линии, или Пакэ, и снова они будут носиться, перекликаясь, по набережной – под грохот грузовиков – с ящиками сахарина и мыла, покупать коносаменты, спускать лиры, экспедировать и «делать разницу».
Они ждут. А старые «негоцианты» только брезгливо машут пухлыми руками, перевитыми янтарными четками, когда им предлагают какой-нибудь товар, и раздраженно отвечают:
– Это не предмет! Это не количество!
Все реже дымят в порту, выплевывая жирный дым, иностранные пароходы. Грузы пошли на север, на Одессу, Новороссийск. И кирпично-красные батумские закаты освещают в гавани только желтые трубы наливных пароходов и горы зеленоватых апельсинов на облезлых анатолийских фелюгах.
К наливным пароходам «население» Ъатума чувствует некую недоброжелательность:
– Э, как вы не понимаете! Они только забирают керосин, и больше ничего!
В управлении порта тихо и пустынно. Тикают где-то часы, и за окном, в белом молоке тумана, полощется флаг на «Пестеле» – флаг госпароходства: красный с синим полем.
Молодые люди, играющие цепочками, едут на север, в Петроград, Москву, Одессу, и все чаще на дверях опустевших складов мелькают сургучные печати.
Купцы жалуются – густо пошел московский товар, а Константинополь что-то притих. На бирже, где слышен прибой у набережных, – вялое оживление. Ходят из рук в руки все одни и те же исписанные вдоль и поперек затрепанные лиры, и биржевые зайцы уныло поглядывают на них и на все вопросы сердито отвечают:
– Что лира, лира! О лире так даже и не спрашивайте…
А по вечерам пустынно в портовых улицах, где бродят у слепых, заколоченных витрин молчаливые сторожа и провисает над головой черная и тяжелая ночь.
Батум – «вольная гавань», город биржевой горячки, фальшивого блеска, беготни, крика, ажиотажа и подозрительного делячества – медленно, но верно замирает. Вместо Константинополя открылись на севере новые широкие, здоровые рынки, откуда проникли в насыщенные торгом, удушливые и нездоровые улицы этого города свежие северные ветры. И о «прошлом» Вотуме сейчас томятся только немногие юноши из бесчисленных экспедиций, контор и некоих загадочных и сомнительных «фирм» и под шум безысходного, мутного дождя поют навязшую песню:
До слез и до мученья,
Что в жизни так поздно
Мы встретились с тобой,
и вяло жуют – с недовольными гримасами на лице – водянистые от дождя мандарины.
6
В Москве хранится переплетенная в книгу подшивка из 19 номеров морской батумской газеты «Маяк», издававшейся Центральным правлением Союза водников побережья Батум – Гагры. Георгий Амберович Ам-бернади, ныне проживающий в Москве, познакомил меня со своими интересными архивными поисками, которыми ныне делюсь с читателями «Броска на юг».
Первый номер «Маяка» вышел 21 августа 1922 года. Поскольку главным редактором и выпускающим второй морской газеты в федерации был Константин Паустовский, он, естественно, привнес в газету одесскую наработку «Моряка» – заголовок дублировался на английском и французском языках («Лайтхаус» и «Ле Фар»), над заголовком был повторен призыв «Пролетарии всех морей, соединяйтесь!», на страницах профессионально-производственной газеты печатались также и сугубо литературные материалы: рассказы, стихи, очерки, эссе…
Среди них мы найдем очерк и стихотворение легендарного Дмитрия Лухманова – капитана дальнего плавания, писателя, педагога с почти фантастической биографией, бывшего тогда директором-распорядителем Доброфлота. В 1924 году они встретятся в Ленинграде при отплытии барка «Товарищ» (бывший «Лауристон») в первое кругосветное плавание. Делегацию от Москвы представляли главный редактор газеты водников «На вахте» Евгений Иванов и сотрудник этой газеты Константин Паустовский, который впоследствии записал: «Женя познакомил меня с рыжим веселым стариком – знаменитым парусным капитаном и морским писателем Лухмановым».
Маленький периферийный «Маяк» поражает своей исключительной осведомленностью в событиях международной жизни. Перипетии разгоревшейся тогда греко-турецкой войны, близкой жителям Батума и географически и демографически, давались на уровне московских газет. В этом, безусловно, заслуга другого замечательного автора «Маяка» – Рувима Фра-ермана, корреспондента Российского телеграфного агентства (РОСТА) по Батуму, человека, близкого к семье Паустовских еще со времен одесских…
Кстати, маленькая деталь: будучи главным редактором, отец всемерно привлекал к работе в газете не только молодых рабочих корреспондентов, но и всех своих друзей. Не стал исключением даже художник Михаил Синявский, давний друг моих родителей, одно время в Одессе их жены, Екатерина Степановна и Мальвина, вместе работали в одной творческой мастерской. Так вот, в восьмом номере газеты была напечатана его заметка «Маленькое пароходство» под псевдонимом «М. С». Заметка не о художественных концепциях и взглядах, не о прикладном труде художника, – Синявский принимал участие в праздничном оформлении Батума, его плакатный «Красный конь» запомнился многим батумцам, – не о тиражировании портретов Кемаль-паши. Нет, в заметке речь шла о заботах создаваемого в Батуме Грузинского пароходства…
Еще одно «кстати» – в 1970-х годах газета «Маяк» стала называться «Моряк Грузии»…
7
В начале 1930-х годов в Ленинграде вышла книга А. Ульянского «Пришедшие издалека». Один из рассказов этого сборника назывался «По водам». Впервые он был опубликован в № 11 и 12 газеты «Маяк» и подписан инициалами «А. У.». Ульянский работал в «Маяке» осенью 1922 года. Он написал три очерка. Первый из них – «Контрасты» – Паустовский сравнивает с лучшей прозой Куприна. Константин Федин считал, что талант Ульянского сродни таланту Ремарка.
Антон Григорьевич Ульянский действительно работал корректором в питерской газете «Речь». Во время войны пережил все ужасы и унижения германского плена. Вернувшись на Родину, он долго скитался, голодал, в Батуме ночевал в пустых товарных вагонах. Очерк «Контрасты» был написан им на обороте товарной накладной. Поселившись в Ленинграде, Ульянский выпустил одну за другой шесть книг, по призыву М. Горького написал в соавторстве с двумя другими литераторами книгу «История Путиловского завода».
«Художественные средства Ульянского очень значительны и серьезны, – писал К. Федин в 1936 году. – Он интересный рассказчик, язык его прост, отбор слов обнаруживает незаурядность, строгость его литературного вкуса. Все это создает своеобразный стиль, без экзальтации и фальши, так странно напоминающий облик самого автора – скудного на слова, простого, изящного по душевным качествам».
Книги Антона Ульянского читателями были встречены тепло, но после смерти писателя летом 1935 года ни одну из них не переиздавали. Сейчас имя Ульянского незаслуженно забыто.
8
Заинтересованных читателей я отсылаю к девятому, дополнительному тому второго собрания сочинений Паустовского, где перепечатан рассказ отца «Три страницы» из двенадцатого номера журнала «Рупор» за 1925 год. Рассказ о Шмидте, о вымышленном дневнике Ставраки.
Сейчас же, как я и обещал, – несколько страниц о теме Шмидта в творчестве отца.
В 1935 году, расставаясь с темами «революционных преобразований», Паустовский отправляется на Юг для работы над книгой о Черном море. Многое ему хотелось освежить в памяти, но до Кавказа он так и не добрался, надолго осел в своем любимом Севастополе.
Здесь он снова, уже вплотную, соприкасается с издавна близкой ему темой судьбы лейтенанта Шмидта. Она многое объясняет в его творчестве. Парадоксально, что эта тема была вполне «революционной», однако уже соответствующей его внутренним побуждениям.
Нет ничего нового в утверждении, что подлинный смысл исторических событий часто существенно отличается от той трактовки, что дают последующие исследователи, а за ними и «массовое сознание». Между тем «подлинный смысл» оказывается много глубже и поучительнее. Тема Шмидта – не исключение.
знакомые черты все той же, еще «не свободной» России.
Березань интересен сам по себе. Это один из немногих так называемых материковых островов на Черном море. В отличие от островов, образованных речными наносами, их еще называют «истинными».
Остров – плоский, но с высокими обрывистыми берегами. Он производит отнюдь не унылое, а скорее величественное впечатление. В северной его части сохранились остатки древнегреческого поселения, в южной – высится белый обелиск, памятник Шмидту, возведенный одесскими студентами.
В самом имени острова неожиданно слышится что-то русское, лесное, хотя в античные времена его называли Борисфен, а турки окрестили Бирюк-узень-одо. Но так или иначе, в советский период имя Березань сохранилось, тогда как, например, другой «истинный» остров на Черном море – Фидониси – ныне переименован в Змеиный. Не устраивало греческое слово. Типичный номенклатурный «рабский» образ мышления.
Вообще поездка на Березань и в Очаков дала очень много. Я шел к музею Шмидта по главному бульвару, прорезающему город и завершающемуся памятником лейтенанту, весьма удачному в отличие от многих монументов такого рода. На бульваре паслись черные козы.
Музей в Очакове был создан стараниями энтузиастов-моряков, и в первую очередь капитана первого ранга Георгия Владимировича Самолиса. Бессменный директор музея Лидия Ивановна Иващенко рассказала мне, что к теме Шмидта она пришла после чтения «Черного моря» Паустовского. Кстати, именно с этой книгой она, уроженка Очакова, связала и свою дипломную работу в Одесском университете. Вместе с научной сотрудницей Людмилой Арсентьевной Головко она ведет всю основную музейную работу. В летний сезон, когда увеличивается поток посетителей, им помогают внештатные работники – учителя, жены морских офицеров. Сам музей находится в здании бывшего офицерского собрания, где в 1906 году проходил суд над лейтенантом Шмидтом. Ныне там по преемственности – очаковский Дом офицеров.
В разговоре с Лидией Ивановной я сразу коснулся одного занимавшего меня обстоятельства. Ведь вскоре после первой публикации «Черного моря» отец изъял из книги главу, посвященную так называемой «тайне З.И.Р.» Этими инициалами была замаскирована женщина, которой в 1905 – 1906 годы Шмидт писал исключительно интересные письма. В них он раскрывал свои взгляды, мысли, планы…
Отец мой считал, что, несмотря на огромную ценность этих писем, сама З.И.Р. была особой весьма заурядной, что Шмидт ошибся в ней и как в человеке, и как в адресате. Критик М. Чарный еще в предвоенные годы усомнился в утверждениях отца, к тому же оказалось, что сама З.И.Р. была еще жива. По-видимому, отец согласился с Чарным и, убрав спорную главу, как бы признал свою ошибку.
– Константин Георгиевич ни в чем не ошибся, – заверила меня Лидия Ивановна. – Вы убедитесь в этом сами, если познакомитесь с документами нашего музея, с его архивами…
И я убедился не только в этом. «Тайна З.И.Р.» отступила на второй план перед тем, что довелось вскоре узнать. Кстати, к самой «тайне» Паустовский вернулся на страницах «Броска на юг».
Целое лето я прожил под Очаковом на хуторке знакомого писателя, как раз на берегу Березанского залива. Слева, в нескольких километрах, где залив сливался с морем, проступал в тумане и силуэт острова Березань.
Я читал книги и документы, делал выписки и, наконец, по-настоящему убедился, чем же так привлекала Паустовского «тема Шмидта».
Убедился я также в том, что эту тему он не мог полностью раскрыть по той причине, что советскому писателю при углублении в политику нельзя было выходить за определенные рамки: здесь Паустовскому пришлось умалчивать о некоторых существенных подробностях, связанных с восстанием на «Очакове» и с образом его вождя.
Но именно об этом совершенно свободно рассказал сын лейтенанта Шмидта, Евгений Петрович Шмидт, в книге о своем отце. Правда, чтобы написать и издать ее, ему пришлось покинуть нашу страну, эмигрировать. В 1926 году книга эта, насчитывающая около 400 страниц, вышла на русском языке в Праге, в издательстве «Пламя» под названием «Лейтенант Шмидт («Красный адмирал»): Воспоминания сына».
Она получила положительные отзывы эмигрантской прессы, в том числе известного литературного критика Струве. Но читатели нашей страны не имели возможности познакомиться с ней, потому что книга эта сразу попала в закрытые спецхранилища. Сейчас это кажется нелепым, ведь в ней нет ничего злобного и антисоветского. Просто та правда, что содержалась на ее страницах, не вполне соответствовала тому «советизированному» образу Шмидта, именем которого у нас названы заводы, улицы, корабли…
Лишь с наступлением более либеральных времен сотрудницам очаковского музея удалось раздобыть ксерокопию книги Евгения Шмидта.
Сама важность темы Шмидта для Паустовского позволяет привести здесь достаточно обширные цитаты из книги Евгения. Эпиграфом к ней служат слова из речи мятежного лейтенанта на суде: «Я знаю один закон – закон долга перед Родиной».
А вот несколько фраз из предисловия:
«…Двадцать лет отделяют меня от „дней очаковских“… С тех пор произошли события в тысячу раз ужаснейшие, пролились моря русской крови, мир переменил свое лицо, совершилась полная „переоценка ценностей“ во всех областях человеческого духа… Но юношеские впечатления – самые сильные и неизгладимые…»
Автору удалось охватить множество событий, дать поучительную галерею образов – от простых моряков до адмиралов и от судебных чиновников по делу Шмидта до революционеров различного толка – эсеров, большевиков, меньшевиков и др.
и даже восстание на крейсере «Очаков», которое ему довелось возглавить, только укрепили его в этом убеждении.
Вот что пишет Евгений Шмидт о политических взглядах своего отца:
«…Отца принято считать монархистом. Он им и был, но только применительно к месту и времени, но только не принципу. Во всяком случае царь для него являлся национальным символом, исторической традицией, наиболее удобной и привычной формой, но никак не властью „Божьей милостью“…
…Но одно могу сказать с полной уверенностью: кмарксистам отец питал худо скрываемую антипатию. Их интернационализм, их безразличное (в лучшем случае) отношение к идее национальной государственности, теория борьбы классов, низведение к нулю человеческой личности как в истории, так и в жизни – все отталкивало отца от марксистов, все внушало ему убеждение в беспочвенности, неприемлемости и вредности их идей для русского народа…»
Так сказать, «в политическом отношении» Паустовского объединяла со Шмидтом историческая оценка роли русской бюрократии как самостоятельной зловещей силы. Именно она в совокупности своих качеств – алчности, невежества, ограниченности, хищнического стремления эксплуатировать всё и вся ради приобретения престижа и материальных благ – создавала обстановку вседозволенности, и это привело страну к кризису 1905 года.
Вот цитата из брошюры почти вековой давности:
«…Война с Японией приподняла завесу, закрывавшую до поры до времени изъяны бюрократического хозяйничанья. Правительство делало, что хотело, не спрашивая, как и в наши дни, у народа и никакого отчета ему ни в чем не давая. Тратились сотни миллионов народных денег на армию, флот, а на Дальнем Востоке наши корабли оказались калошами, армия – босой и голодной…
Война и слепым раскрыла глаза. Все поняли, что требуется коренная ломка всей бюрократической системы, – так дальше продолжаться не могло, – необходима немедленная ликвидация старого порядка». (Вл. Метц. Памяти Петра Петровича Шмидта, Одесса, 1917.)
Но вряд ли сама по себе «ликвидация старого порядка» может спасти положение, если общество не умеет объективно оценивать и контролировать власть, а заодно и себя самое. Проблема, таким образом, не столько политическая, сколько моральная.
Отец рассказывал мне, что подростком, в 1905 – 1906 годах, увлеченно читал статьи лейтенанта Шмидта, посвященные разоблачению самой психологии бюрократизма. С ними будущего писателя знакомил его отец Георгий Максимович. В революционной обстановке тех лет всё, что касалось Шмидта, публиковалось довольно свободно.
У Шмидта было свое мнение о злободневных проблемах того времени. Он считал, что ликвидация противостояния общественных сил во многом может зависеть от позиции армии, передового офицерства. Как ни парадоксально, он видел в армии залог именно мирного перехода власти к народу, без применения оружия:
«…С одной стороны бюрократия, опирающаяся на военную силу, с другой стороны – народ, опирающийся на свое право и правду.
В этом общественном разделении было ясно с первой минуты одно, что присоединись войска к народу, к праву и правде и скажи об этом войско честно, не было бы места борьбе. Бюрократия, потеряв почву, отошла бы в сторону. Настроение огромного большинства ясно указывало, что это так».
Именно этому принципу Шмидт остался верен и когда возглавил Севастопольское восстание.
Победа же «царства бюрократии» и ее возможные последствия рисуются ему в самых мрачных тонах, как «нечто небывалое», причем исход возможен только один: «…полное массовое убийство всех образованных людей в России, а затем новые десятилетия рабства, голода и невежества со стороны народа, новые хищения, тунеядство и зверство со стороны власти».
Кстати, если соотнести эту картину с последующими «десятилетиями» деятельности советского режима, то прогноз Шмидта выглядит не столь уж фантастично.
Вспомним высылку из страны, а затем и уход в эмиграцию многих ученых и деятелей культуры, массовое истребление интеллектуальных сил в годы сталинских репрессий и т. д. А уж облик бюрократии как некоего звероподобного существа хорошо известен. Достаточно вспомнить годы коллективизации, когда после нэпа, пошатнувшего ее власть, бюрократия, наверстывая упущенное, прибегла к созданию искусственного голода. Я видел фотографии, на них – ряды правильно вырытых рвов, наполненных трупами умерших. Такие фото мы привыкли в свое время видеть на выставках о злодеяниях фашистских оккупантов. Это другая выставка. Она была развернута в залах краеведческого музея города Белая Церковь и называлась «Голодомор на Украине в 1933 году». По существу – в родных местах Паустовского.
Лейтенанту Шмидту нельзя отказать в даре предвидения, даже когда он касался событий меньшего масштаба. Вот отрывок из его письма сестре, написанного еще задолго до Цусимского сражения в русско-японскую войну:
«…Догоним мы Рождественского, должно быть, в Зондском архипелаге и тогда уже вместе двинемся на вражеский флот, от которого, думаю, нам не посчастливится. Силы будут равные, но искусство стрельбы, конечно, на стороне японцев, которые много лет готовили свой флот к войне, а не к смотрам, как готовили мы… Зарвались мы с нашей манией расширять территории и горько расплачиваемся теперь».
Петр Шмидт очень болезненно переживал оторванность офицерства от народа, в особенности заметную на фоне политической активности остальных слоев русского общества. Он пишет:
только их голоса…»
Стремясь хоть как-то преодолеть эту пассивность, Шмидт летом 1905 года объединяет маленькую группу флотских офицеров-единомышленников и составляет воззвание, текст которого впервые приводит в своей книге его сын. Вот всего несколько фраз из него:
«Господа офицеры славного Черноморского флота!
Вы не можете не знать о том, что происходит.
Вы неможете не знать, что правительство, навязавшее стране неслыханно позорную войну, продолжает душить свой народ, стремящийся сбросить цепи тысячелетнего рабства… Как русские люди, вы не можете желать зла своему народу, желать видеть его несчастным и порабощенным.
Ваше отечество, ваша совесть, ваше воинское звание зовут вас исполнишь свой офицерский долг…
…Составляйте петиции на высочайшее имя! Просите, умоляйте, требуйте у Государя Императора дарования действительных конституционных гарантий, давно составляющих неотъемлемую собственность всех культурных народов.
Составляйте петиции, организуйтесь и присоединяйтесь к нам.
Союз офицеров – друзей народа».
Конечно, Шмидт понимал всю недостаточность такой попытки, но то был только первый шаг… Воззвание вложили в конверты и разослали по севастопольским адресам. В первую очередь тем офицерам, у которых надеялись найти сочувствие. Но не забыли и противников. Один из конвертов отправили командующему флотом вице-адмиралу Григорию Павловичу Чухнину, личности знаменательной, но отнюдь не замечательной. Эпитет «замечательный» по отношению к нему можно принять только с добавлением слов «по подлости». Александр Куприн писал о нем: «…Это тот самый адмирал Чухнин, который некогда входил в иностранные порты с повешенными матросами, болтавшимися на реях…»
В «Черном море» Паустовский не раз подчеркивает противостояние лейтенанта Шмидта и адмирала Чухнина, причем вовсе не «по службе», а чисто по человеческим, психологическим качествам.
Шмидт происходил из классической морской семьи, всем членам которой было свойственно искреннее уважение к простым русским матросам. Отец его был адмиралом, но самым ярким представителем семейной традиции стал брат отца – Владимир Петрович Шмидт. Оба брата – участники обороны Севастополя 1854—1855 годов, причем Владимир Петрович сражался на знаменитом Четвертом бастионе, где находился и Лев Толстой. Евгений Шмидт пишет о своем двоюродном деде, что тот за Севастопольскую оборону «…получил Георгия и Золотое оружие. В конце 50-х годов он командовал императорской яхтой «Тигр». Пользуясь большим расположением Императора Александра II, в 60-70-х годах командовал большими линейными кораблями, в 80-х был зачислен в свиту, командовал нашим флотом в Тихом океане и, наконец, в начале 1890-х получил назначение в Адмиралтейский совет. Умер Владимир Петрович полным адмиралом, числясь по старшинству первым в списках чинов Российского флота и будучи кавалером всех орденов, кроме Андрея Первозванного…»
9
По моей просьбе дочка Владимира Семеновича Мрозовского Аэлла Владимировна Гамаюнова написала воспоминания о своем отце. Некоторыми биографическими сведениями героя «Броска на юг», канвой его жизни мне хотелось бы поделиться с читателями.
«Его мать – Нина Андреевна Зданевич – преподавала математику и французский язык в Карее, в женской гимназии. В 1906 году, когда настало время поступать сыну в гимназию, переехали вБатум. Она одна воспитывала сына. В 1911 году Володя приехал в Москву и поступил на юридический факультет Московского университета, но окончить курс не удалось – началась мировая война. Он возвращается к матери, перепробовал несколько специальностей. Увлекается театром – сначала выступал на любительской сцене, потом стал профессиональным актером, но недолго.
С 1921 года В. С. Зданевич (Мрозовский) работал в Батуме корреспондентом, писал театральные рецензии, в 1922 году – репортер «Трудового Вотума». В начале двадцатых годов он знакомится с моей будущей мамой; подъем и обновление в папиной жизни длился около десяти лет.
Фраерманы, Паустовские, Мрозовские, поэт Чачиков…
В недрах студенческой молодежи этого института зарождается коллектив, сначала безымянный, состоящий всего из трех человек, получивший название «Синяя блуза». Название придумал папа, душой творческого коллектива театрализованной живой газеты был Борис Южанин, возглавивший впоследствии одноименный театр.
„Для моего отца наступила вторая молодость, когда еще не успела отойти первая. «Синяя блуза» как массовый коллектив начала множиться и почковаться, подобные коллективы появлялись не только в нашей стране, но и за границей. Ему было 28лет…«Синяя блуза» справляла свои годовщины. Первая совпала с моим рождением. Отец, как дань времени, дал мне новое имя. С тех пор повелось – в день рождения дочери собирались друзья: Паустовские, Фраерманы, Борис Южанин, Чачиков, Зданевичи – родственники Владимира Семеновича. Отец устраивал шарады, розыгрыши, театральные действа, кукольный театр за полосатой коричнево-желтой занавеской. Он был, конечно, большой фантазер и выдумщик и всегда носил в душе театр.
В 1926 году отец становится редактором редакции общественной информации ТАСС. В начале 30-х годов «…блуза» подошла к своему естественному концу, с развитием игрового профессионального театра она изжила себя.
В 1929 году папа заболел редкой тогда болезнью, рассеянным склерозом. Через пять лет у него отнялись ноги, он пролежал в постели два года, но не сдавался – писал статьи, рассказы, задумал книгу…Друзъя помогали как и чем могли. Паустовский помогал деньгами и присылал врачей. Как будто ожил, а затем в эвакуации все болезни опять вернулись к нему, и в январе 1942 года он был похоронен на высоком берегу реки Белой, в селе под Уфой…»
«Мрозовский списался со своими родственниками в Тифлисе и заочно снял для меня комнату», то это означает, что Нина Андреевна назвала чете Паустовских для местожительства тифлисский дом своего родного брата Михаила Андреевича Зданевича в Кирпичном переулке.
До начала знакомства с «кавказскими» дневниками отца я полагал, как, впрочем, была убеждена и Аэлла Владимировна, что знакомство наших отцов произвошло в Батуми, как это и описано в «Броске на юг». Но потом оказалось, что в наши головушки надо внести кое-какие коррективы, а именно: из «сухумских» записей Константина Паустовского следует, что свой благотворный для здоровья и рискованный для жизни поход на озеро Амтхел-Азанда он совершил вместе с… Владимиром Семеновичем.
С семьей В. С. Мрозовского, в том числе с его женой Софьей Владимировной, у четы Паустовских установились и долгие годы поддерживались теплые, дружеские отношения, работали вместе в Москве – в РОСТА.
10
Я поражаюсь чистоте и, если можно так сказать, беспомарочности рукописей отца. И не важно каких – опубликованных или до сих пор все еще ждущих своей очереди.
Одна из таких вещей, сохранившихся в его архиве, – блокнот с очерком, написанным в Тифлисе в 1923 году.
Тифлис
Над мутной, зеленой Курой, в ярком солнце, Тифлис густо пенится желтыми плоскими крышами и серыми шатрами армянских церквей.
И на всем – серовато-желтый цвет окрестных гор, цвет верблюжьего меха, цвет, напоминающий пустыни Азии, монотонность ее горячих степей.
А в темных щелях армянского базара, откуда несет запахом шашлыка и стучат до вечера молоточки чеканщиков, бродят облезлые подслеповатые верблюды и ходят толпами, перебирая точеными ножками, здешние добродушные, многотерпеливые ишачки.
красноармейцев в суровых шлемах и темно-зеленых шинелях, словно высеченных из дикого камня, и забредших сюда «фешенебельных» иностранцев в лакированных туфлях и серых макинтошах.
И над всем этим висят вопли ишаков, треск жаровен, чад, бодрые крики автомобилей и густое небо.
Тифлис не знал гражданской войны. И это заметно повсюду. Нигде я не видел такого громадного количества сердитых старых чиновников с облезлыми бархатными околышами, чопорных в нищете офицерских своячениц, донашивающих убогие меха, и хрипунов генералов, торгующих на Головинском проспекте папиросами.
В Тифлисе – это целый мир брюзгливых осколков от прошлого. Он не ждет возвращения старого, но хранит все его традиции, все мелочи старого быта. И генералы с папиросами, стоящие на Головинском, говорят постоянным покупателям «здравия желаю» и величественно козыряют, а у офицерских своячениц целуют почтительно руку в заштопанных нитяных перчатках.
А в советских учреждениях – небывалая чистота, зеркала паркетов, тишина, ковры, ковры и ковры и осторожное позванивание телефонов.
наместника, всюду трепещут по ветру громадные красные флаги.
В уличной жизни Тифлиса нет нездоровой, визгливой, подозрительной суеты Одессы и Батума, наполненного энглизированными одесситами.
Здесь – сдержанное оживление, нет ажиотажа (по крайней мере заметного), здесь большей частью крупные и верные дела. […]
Сегодня – воскресенье, и я ушел из нового Тифлиса в старый, на гору Давида, на могилу Грибоедова, заросшую черным плющом.
Внизу лежало море плоских крыш, вилась Кура, а за ней синимлъдом уже горели вершины главного хребта.
какая это древняя земля, покрытая тысячелетней пылью.
А внизу пурпурным пятном трепетал по ветру флаг над Совнаркомом.
11
Константин Паустовский познакомился со Зданевичами – Кириллом Зданевичем и Валерией Владимировной (в девичестве Валишевская), – когда они уже были разведены, но продолжали жить в одном доме в Кирпичном переулке, имея общего сына Алика (Павла), отданного, по сути, на воспитание бабушке – Валентине Кирилловне Зданевич.
Романтическая взаимность Константина Паустовского и Валерии не могла быть не замечена Кириллом, в дневнике проскальзывает короткая запись отца: «Кирилл ревнует».
Валерия Владимировна вскоре после отъезда моих родителей в Москву выходит замуж за Михаила Сергеевича Навашина, сына известного ученого-ботаника, продолжающего дело отца. И только после ухода от Навашина Валерия Владимировна в 1936-м году становится женой К. Г. Паустовского.
и Кирилла Михайловича быть не могло.
Не случайно поэтому их творческие контакты не прекратились и в последующем. Через несколько лет по просьбе Кирилла Михайловича Паустовский напишет предисловие к его книге «Нико Пиросманашви-ли». Заканчивается оно следующими словами:
Кириллу Михайловичу Зданевичу мы обязаны тем, что великолепное, сверкающее, очень жизненное и вместе с тем, я бы сказал, магическое (как магичен, величав и порой загадочен Кавказ) искусство Пиросманашвили теперь открыто всем. Каждому дана возможность встретиться лицом к лицу с этим великим народным живописцем и испытать на себе власть его картин.
Будем же благодарны Зданевичу, который в ущерб собственному творчеству, жертвуя своей любимой работой, отдал много лет и сил на то, чтобы приобщить тысячи и тысячи людей к той чистейшей радости, которую он сам испытал, открыв бессмертного Пиросмани.
12
Помимо «Броска на юг», Константин Паустовский написал о Пиросмани три очерка. Первый, под названием «Грузинский художник», написан по свежим впечатлениям и опубликован во втором номере раритетного ныне журнала «Искусство и промышленность» за 1924 год. Чуть позже, в 1931 году, Паустовский помещает в журнале «Бригада художников» (в органе, как написано в выходных данных, Федерации пространственных искусств) другой – «Жизнь на клеенке», и ровно через пять лет после «Броска на юг» в составе своего сборника «Книга о художниках» (1965 год) появляется наиболее полный вариант под прямым, бесхитростным названием «Нико Пиросманашвили».
соприкосновения Паустовского с полотнами художника, но и нес в себе отзвук непосредственных впечатлений автора от Тифлиса. И еще одна маленькая деталь: немногие литераторы берут на себя смелость публиковать первые свои вещи, чаще всего следуют реверансы, что это грехи молодости и работы несовершенны. В данном случае первые литературные опыты оказались достойны взгляда зрелого мастера слова.
13
Эта книга на титульном листе имеет позаголовок. «Рекорд нежности (Житие Ильи Зданевича)». Книга написана Игорем Терентьевым, «картинки» к ней, как указано, рисовал Кирилл Зданевич. Издана брошюрка тифлисским «Обществом левых поэтов и художников» – «41°».
В архиве отца сохранился первый номер газеты «41°», в которой напечатано стихотворение Игоря Терентьева – заключительный штрих «Жития…». Если нынешних читателей удивит необычное написание слов, скажу, что большими буквами в «заумных» стихотворениях выделялись ударные буквы, то есть те, на которые падает ударение.
ИЛЬЕ ЗДАНЕВИЧУ
СлеЗа маРшируеТ
кобрА нос ТоТиТ
тулиЯ выраЖаетСя
элиЯлИяААА
АБывЫГыДжЗЫ
ИМ!
Зда!!
ИЛЬЯ!!!
14
В архиве отца сохранилась тоненькая книжечка стихов поэта Колау Чернявского. С одним из стихотворений, пусть даже в виде фрагмента, хочется познакомить широкого читателя, поскольку оно посвящено Валентине Кирилловне Зданевич и здесь как бы уместно.
КАМЕННЫЙ ПОЛЕТ
В. К. Здапевич
И кем я был и кем я буду,
Не только этот смуглый пыл,
Не только вешнюю причуду
Смеется старое письмо
Былое катится само,
И промежуток все короче.
Пусть нивы тяжкие валы
Разроют тяжкими плугами,
И зеленеются лугами…
15
Здесь и далее выделено автором.
16
Античный город, некогда расположенный рядом с современным Сухуми. Затоплен морем. Его развалины видны с побережья. (Прим. ред.)
17
Переезд из Сухума в Батум.
18
19
В конце листка приписано отдельно «Что б здесь. Вечер [нрзб]. Крол болен. Тоска».
20
Записи в этих дневниковых листках обрываются.
21
Последующий текст – своеобразный сжатый итог наиболее сильных впечатлений от поездки.
22
Речь идет о Рязани
|