Зона голубого огня
Рабочий, с виду мальчик, небрежно сбросил со лба на глаза черные очки и низко нагнулся над железной балкой. Тотчас рядом с ним упала на землю с гулом и шипеньем ослепительная колючая звезда. Голубое пламя полилось по заводскому двору нестерпимой дрожью.
Звезда раскололась на части, отдельные иглы отлетели с треском и звоном, желтый дым окрасился в цвет морского утра – слегка фиолетовый, очень свежий, каким бывает солнце, пропущенное через хрустальную призму. Синие фейерверки автогена загудели во всех концах двора. Первая смена вступила в работу.
Рабочий был похож на лаборанта. Он сидел над горелкой, не шевелясь, как ученый за микроскопом. Черные очки, сосредоточенность и бледное лицо увеличивали сходство. Изредка медленная капля пота стекала на железо и так же медленно таяла, оставляя бледное пятнышко соли.
Рабочий отнял горелку, на железе вздулась кровавая рана разреза. Рабочего звали Николаем Грибковым. Ему было восемнадцать лет. Он резал автогеном металл.
Сосредоточенность его казалась излишней. На балке линия разреза отмечалась жирной белой чертой, – скривить было трудно. Сосредоточенность, конечно, объяснялась не этим. Из горелки рвалось пламя трех цветов. По краям оно было желтое, в середине– голубое, а при самом выходе из горелки – расплавленно-белое. Хорошую сварку давало пламя средней голубой зоны. Надо было ловить это пламя, следить за шириной огня, устранять дрожь руки. Эти навыки сварки въелись в сознание так крепко, что Грибков перенес их на резку металла.
Он резал и повторял про себя слова инструктора: «Работайте только средней зоной огня, работайте только синей зоной огня! Иначе вы не добьетесь доброкачественной сварки. Работайте только синей зоной огня».
Бессмысленное повторение одних и тех же слов – признак усталости. Грибков устал, но не от работы. Усталость пришла после случая в кино «Нептун». Усталость, раздражение и необъяснимая тоска.
Он работал и не заметил, что на железном щите с надписью: «Не смотри на пламя – испортишь глаза» – чья-то рука косо вывела мелом:
«Грибков – вор».
Выхлопные трубы дышали размеренно и часто, как дровосеки. Близорукий инженер-немец рассматривал через очки, как через лупу, плакат об экскурсии на Волховскую гидростанцию и задумчиво сосал сигару.
Завод гудел, как всегда. В этом гуле были непрерывность потока, скольжение невидимого конвейера, двигавшегося сквозь пар, пламя горнов, хлопанье молотов, запах кислот и шипенье автогенной сварки.
Конвейер выбрасывал мощные ребристые трансформаторы и хрустальный мир электрических ламп, сверкающих блеском прозрачного серебра.
Завод гремел по Москве и завоевал орден Ленина, а на заводе гремела ударная бригада сварщиков-комсомольцев имени Макса Гельца.
Грибков пришел к бригадиру Штейну. Штейн ругался в конторке с мастером-плановщиком из-за нарядов.
– Что тебе, Грибков? – спросил Штейн и взглянул, как всегда, исподлобья.
– Почему вы, честные комсомольцы, держите в своей бригаде вора? – глухо спросил Грибков.
– Какого вора?
– Да вот меня.
– Брось, Грибков. Ты же знаешь, как ребята к тебе относятся.
– Почему вы, честные, держите вора? – упрямо повторил Грибков. Он повторял эти слова несколько раз, настойчиво, зло, и губы его дрожали все сильнее.
Штейн взял его за локоть и повел в цех:
– Брось, успокойся. Как можно из-за такой чепухи…
На железном щите слова «Грибков-вор» кто-то замазал и белела новая надпись:
«Мерзавцу, стремящемуся оклеветать нашего товарища и внести разлад в бригаду, мы дадим такой урок, что он вспомнит свою прабабушку, как живую».
Слова «как живую» были зачеркнуты и рядом было написано «как таковую».
Штейн улыбнулся, стараясь скрыть улыбку от Грибкова.
В январе в сварочном цехе вышла задержка с трансформаторами.
В январе бывший сварщик Штейн, работавший в контрольном отделе, услышал по радио доклад о производственных коммунах. Громкоговоритель противным голосом изложил устав этих коммун. Штейн быстро схватывал сущность вещей, забывая о внешней их форме. Таково свойство поколения, выросшего после революции.
Сын часового мастера – Штейн в наследство от отца получил любовь к точным механизмам. Изменились только масштабы. Отец, выросший в тесноте и вони гетто, возился с часами, как аптекарь с унциями, а Штейн дышал воздухом революции и любил громадные механизмы заводов.
Он обошел сварочный цех, подумал, собрал комсомольцев и предложил им устроить ударную производственную коммуну.
Устав коммуны был очень прост: заработок поровну, за работу отвечают все. Штейн ушел из контрольного отдела, где получал двести рублей, в сварщики. Не только он, но и другие комсомольцы сознательно шли на понижение заработка. Не в этом было главное. Дело было в том, чтобы «показать класс» и внедрить в жизнь новые методы работы.
Цеховые скептики сулили провал. Скептицизм неистребим, как ирония. Скептицизм даже нужен, – при столкновении со скептиками бригада развязывала скрытую в ней энергию и удесятеряла удары – снаряд, как известно, взрывается при столкновении с препятствием.
Через короткое время бригада превысила нормы производительности труда на семьдесят процентов. Потом скептикам нанесли второй удар: заработок бригадников начал перегонять заработок скептиков, копавшихся каждый над своей «операцией».
Цех сдался, поглядел и вынес резолюцию: семьдесят процентов! Ну и дьяволы, как взялись за сварку!
Старикам было обидно. Мальчишки вставляли им перо за пером и учили ударной работе.
Возникло соревнование. Возникла вторая коммуна из беспартийных.
Штейн взял в свою бригаду трех беспризорников. В их числе был и Николай Грибков.
В кино «Нептун» шла картина «Курс – норд».
– багровая.
От беспризорности у Грибкова осталась любовь к живописным лохмотьям. Никакие убеждения не действовали. В город он выходил в рваной прозодежде и носил ее легко и уверенно. Каждая заплата и каждая дыра были не обыкновенными заплатами и дырами, а ранами и шрамами большого трудового дня. С завода он уходил, как с места боя.
Кино «Нептун» было хорошо знакомо. В годы беспризорности Грибков очень часто вертелся у кассы и говорил нарядным женщинам в светящихся чулках:
– Тетя, не заставляйте себя просить, дайте пять копеек сами.
Сейчас Грибков – сварщик и рабфаковец – стал в очередь.
Он засунул руки в карман и насвистывал «Марш Буденного». Он был полноправным гражданином, спокойным зрителем и оценщиком новой картины.
Милиционер с острыми серыми глазами, худой, как скелет, узнал Грибкова. Сомнений не было, – конечно, «Сверчок», имевший два привода за карманные кражи.
Женщина, стоявшая перед Грибковым, уронила сумку. Грибков быстро нагнулся, чтобы поднять ее, но милиционер схватил его за плечо. Грибков вырвался:
– Ошибся, мелитон. Не с тем дело имеешь!
Милиционер свистнул. Грибкова забрали. Все это видел подручный Петин из малого сборочного цеха. На следующий день пошли разговоры, что Грибкова арестовали за попытку украсть дамскую сумочку.
– Врете, черти, – сказал Штейн и поехал с двумя бригадниками в милицию.
Штейн возмутился. Грибков не вор и не может быть вором. Где доказательства? Доказательств не было.
– Что же вы, товарищ? – сказал Штейн начальнику отделения. – Вся бригада с беспризорными работает, делает из них сознательных граждан, а вы нам все дело срываете.
Бригадник и староста Николаев-единственный старик в коммуне-угрюмо посмотрел на начальника отделения через очки в железной оправе и сказал сердито:
– Невежливо это, товарищ. Начальник смутился, и Грибкова отпустили.
«с улыбками, гармошками и песнями» и далеки от хвастливых выкриков насчет закидывания шапками. Мутное море хвастовства иногда кипит вокруг стен завода, но завод строг и сосредоточен.
Бригады не верят хвастунам и не любят самомнительных людей. Человек шумит, а на подварке, глядишь, его трансформатор и даст течь. Грош цена таким разговорщикам.
У бригады имени Гельца был свой завистник. Кто он – бригада не знала, но догадывалась: кажется, один из мастеров. Семьдесят процентов и полное отсутствие брака не давали ему покоя. Зависть грызла его.
Случай с Грибковым завистник решил использовать, чтобы подорвать бригаду. Он пустил по цеху в качестве пищи для разговоров наивную тему.
– Вот глядите, какие у них ударники. Не рабочие, а карманные воры.
послали представителей.
Оказалось, что часть швов разошлась, так как трансформаторы безобразно перевозили, роняли. От такого обращения лопнул бы не только хрупкий трансформатор, но и паровой молот.
Бригада была ни при чем – это было ясно каждому, но все же комсомольцы решили особенно тщательно относиться к подварке.
Когда трансформатор готов, его наливают водой и испытывают под давлением – нет ли течи. Потом испытывают на масло. Если течь есть, трансформатор «подваривают». После подварки трансформатор переходит из сварочной в другие цеха.
Грибков долго не мог успокоиться. Он всегда был одним из самых сдержанных бригадников, никогда не гнался за большим рублем и ни разу не нарушил мерный и непрерывный ход работы в цехе. Он варил, молчал, и ему все казалось, что рабочие, прячась за гулом горелок, говорят о том, что он вор.
– то просился в другие цеха, то хотел вовсе бросить завод, – иногда он прислушивался к шуму завода и толкал Грибкова:
– Слышь, море шумит.
Васька был по натуре «летун». Комсомольцы внимательно поглядывали на обоих.
Штейн морщил лоб и задумывался, как бы подойти к ним поубедительней и помягче: у обоих надо было загладить память о прошлом. Вся бригада была привлечена к этому делу. Очень медленно и осторожно им удалось втянуть беспризорных в культурную работу и послать их учиться.
Однажды в сварочную пришел инженер Братин. Он предложил всем бригадникам точно изложить на бумаге весь процесс сборки, сварки и подварки трансформаторов. Изложили. Тогда Братин сказал:
– Обдумайте каждый всю работу шаг за шагом и внесите поправки.
И Грибкову и Ваське до тех пор казалось, что работа в цехе однообразна, строго рассчитана и ничего в ней переменить нельзя. Думать над ней, по их мнению, было делом инженеров. Теперь предлагали думать им самим.
Грибков вырезал горелкой в донышке трансформатора дыры. В ламповом цехе он видел штамповочные машины. Они хрюкали, как сонные чугунные свиньи, и вырезали в листах золотой латуни ровные и частые дыры.
Грибков предложил дыры в донышке штамповать машинами. И скорее и чище.
Братин выслушал его строго. На сухом его лице Грибков не заметил ничего, кроме внимательности, а через неделю в сварочный начали приходить донышки со штампованными дырами.
– Вы получили премию. Хотите поехать с экскурсией на Волховстрой?
Грибков покраснел. Васька свистнул и налег на рационализацию. Николаев совсем смутил его:
– Будешь лучший ударник – пошлют тебя кругом Европы на теплоходе. Читал в «Известиях»?
– Нет, не читал.
– А ты почитай, летун.
Тогда Васька придумал стол для сварки швов.
Штейн добился экономии в пять тысяч рублей, отменив контрольный листок, носивший название «форма 457». Листок этот путался под ногами и мешал работать. Сварщик варит 40 швов. Раньше на каждый шов составлялся контрольный листок. После сварки каждого шва листок надо было передавать контролеру. Сорок швов – сорок листков. Листки терялись, с ними было много возни. Штейн отменил эти листки и ввел один листок на весь трансформатор.
Рационализаторская работа увлекла всех. Она была особенно наглядной и точной.
С Ладоги дул ветер. К вечеру вокруг белых фонарей закружился первый снег. Он шел недолго, таял, тонул в Волхове и стекал мелкими каплями по голубым окнам гидростанции.
Грибков слушал, радовался и удивлялся. Там, на заводе, жизнь шла в ежедневной борьбе, в ежечасных заботах, и за ними не было так отчетливо видно всех достижений, как со стороны. Рапорт подводил итог. Он свел всю работу бригады к нескольким точным формулам.
«Бригада поставила своей задачей воспитать коммунистические отношения к труду».
«Производительность труда бригадников превысила норму на 70 %».
«Зарплата всех членов коммуны, независимо от квалификации, совершенно одинакова и превышает зарплату наиболее квалифицированных рабочих».
«У коммуны нет ни одного прогула и ни одного опоздания».
«Брака нет».
«Вслед за бригадой весь сварочный цех значительно улучшил работу».
«Бригада обучает четырех чернорабочих, делая из них высококвалифицированных сварщиков».
«Вся бригада постановила не покидать завод до конца пятилетки».
«План на 1930/31 год, данный администрацией, бригада увеличила вдвое».
«Бригада обязалась выполнить пятилетку в два с половиной года и свое обязательство сдержит».
Грибкову казалось, что рабочие гидростанции и молодой техник, сидевший в красном уголке, смотрят на него с добродушным почтением. Это сильно смущало. Хотелось поскорее удрать.
Через час отходил поезд на Ленинград. Грибков взглянул сквозь ноябрьскую ночь на здание Волховской станции. Оно пламенело голубым огнем, как средняя зона автогенного пламени, и пульсировало током, лившимся через трансформаторы на гигантские заводы Ленинграда.
Голубой и спокойный купол огня был виден из окна вагона очень долго. Ненастная ночь разбивалась об этот блеск, как разбивается птица, налетая на фонарь маяка.
1930
Впервые напечатан в журнале «30 дней», 1930. № 12.