Страна за Онегой

Страна за Онегой

С давних времен у нас на Руси повелось прибавлять к названиям далеких и малоисследованных земель приставку «за» – Заонежье, Заволжье, Зауралье.

Эта приставка как бы определяла черту, за которой кончался привычный мир и начиналась пустынная и заманчивая страна. Там, за Онегой, в Заонежье и Заволочье – за новгородскими волоками, по рассказам бродячих людей, светили чистой водой несметные озера, и путь туда был труден, – кони падали, ломали ноги, скользили от налипшей на копыта давленой ягоды, – брусники и клюквы.

Такой древней «новгородской пятиной», лежащей за краем обжитых земель, и была некогда Карелия – старинное Заонежье. Сейчас это название исчезло с наших карт. Оно сохранилось только за большим лесистым полуостровом, вдающимся с северо-запада в Онежское озеро.

Полуостров этот населен потомками новгородцев. Они сохранили чистый новгородский язык, сохранили старые сказания, песни, былины. Пушкин советовал учиться русскому языку у московских просвирень, С полным основанием можно учиться подлинному русскому языку и у жителей Заонежья.

Как-то ранним летом я приехал в одну из заонежских деревень к сказительнице Захаровой. Цвела черемуха, и было холодно. Летние холода на севере всегда совпадают с этим цветением. Поэтому у многих, кто побывал в северных местах, надолго остается странное представление, что черемуха – холодный цветок.

В деревне мне показали срубленную из толстой сосны высокую избу Захаровой с резьбой на оконных наличниках. Во дворе румяная старуха катала вальком белье. Это и была Захарова. Она увидела меня, отложила валек и вытерла потное лицо. На вальке были вырезаны цветы, травы, колосья, какие-то птицы.

Захарова не сразу согласилась петь.

– Я пою, – сказала она, – когда родина во мне затоскует.

Я не понял.

– Ну, как тебе это растолковать, желанный, – огорчилась Захарова. – Вот так иной раз к вечеру выйдешь на озеро. Лежит оно перед глазами, как серебряный плат. Лист на осине – и тот не трепещет. И так-то сладко станет на сердце, затоскует родина во мне, – и я запою.

Я догадался. Сказительница называла тоской по родине то чувство, которое мы, горожане, называем любовью. «Родина во мне затоскует». Очевидно, это означает, что чувство родной страны доходит до такой остроты, что требует немедленного выражения.

Захарова пела мне песни очень древние, очень величавые– и рекрутские, и плачи, и песни невест.

А невдалеке от Заонежья слепой певец Пертуев пел недавно руны Калевалы. Он ходил из избы в избу, садился на скамью, брал за руки хозяина и так, глядя перед собой тусклыми, невидящими глазами, пел великолепную сагу, рожденную среди валунов, водопадов и белых ночей.

Летом белые ночи превращают Карелию в страну необыкновенной прелести. В гранитных берегах озер стоит налитая до краев белая вода. Будто огромные куски фольги впаяны в камень. В этой прозрачной фольге отражаются небо с его непотухающей зарей и мохнатые лапы елей, но очень редко отражаются звезды. Их свет так слаб в эти ночи, что вода не в силах поймать его и чуть-чуть покачать на легкой озерной ряби.

Лесной сумрак полон тишины и запаха мхов. Из-под корней сочатся крепкие родники. Вода в них коричневая и холодная. Она пахнет железом. В озерах, в болотах лежат на дне зерна железной руды.

В озерах вода пахнет сосновой корой. Стоит подняться вол-не – и Онежское озеро тотчас начнет выбрасывать на берега горы сосновой коры. Пароходы идут по озеру с величайшей осторожностью из-за множества плавающих сосновых бревен.

Карелия все годы до войны сплавляла лес. Вся карельская суша представляет из себя сплошной массив лесов. Это страна лесорубов, дровосеков, звона пил, мощных буксиров, волокущих плоты, лесопильных заводов, бревен, досок, теса, скипидара, канифоли. Запах сосны преследует вас всюду, даже в проносящихся через Карелию вагонах «Полярной стрелы».

В этих лесах, в самой их глубине, путешественника по Карелии поражают светлые и просторные бревенчатые дворцы, построенные нашими и канадскими лесорубами. Карелы-лесорубы сотнями возвращались из Канады в свою страну. В их сердце, как и в сердце Захаровой, «тосковала родина»; Они привезли с собой канадские пилы, ловкие способы рубки и пилки деревьев.

по дереву.

Рядом с дворцами для людей были другие дворцы– для птиц, для коров, для лошадей. Я приехал к лесорубам в три часа дня. Заведующий фермой не хотел показывать мне коровника, так как у коров был в это время «мертвый час».

– рыжие с белым, коровы. Чистота была такая же, как и в домах для людей.

Изредка какая-нибудь из коров вставала, нажимала мордой на большую кнопку над эмалированной раковиной, и в раковину из крана лилась вода. Корова отпускала кнопку, вода переставала течь, и корова долго, вздыхая, пила из раковины воду.

И тут же рядом, в нескольких километрах, я наткнулся в лесу на смолокурню. Огромный старик сидел около земляной кучи и курил носогрейку. Из кучи шел желтый дым. Там тлело смолье, и из него стекал в яму деготь.

– Ишь кричат! – сказал старик. – Монашки.

– Почему монашки?

– А потому, что одеяние у них, у кукушек, – сказал старик, – темное с коричневой пестринкой, как у богомолок. И кланяются они, когда поют, в пояс, на все стороны света. По монастырскому уставу.

Старик помолчал и добавил:

– Монастыри были у нас знаменитые. Северные монастыри. Может, слыхали? На озерах. Трава под самые стены. Колокольный звон над водой. Церкви деревянные, таких церквей ни в одной стране нету. Сооружали те церкви мужички с аршином, да с отвесом, да с кружкой квасу. Так-то! А теперь люди разные ездят, на пластинки эти церкви снимают, восхищаются ими безмерно.

Из этого короткого разговора со смолокуром стало ясно, как органичны и глубоки в этом краю истоки народной поэзии, народного зодчества.

Великолепные деревянные шатровые церкви (всемирно известная церковь в Кижах), резные кресты, ставни, наличники – все это сообщает даже самым пустынным погостам-деревушкам то особое очарование, которым отличаются все памятные исторические места – Новгород, Углич, Суздаль. Отблеск многовекового народного искусства, отблеск истории лежит на всем облике Карелии.

Карелия за последние годы перед войной очень быстро превращалась из глухомани, из лесных дебрей в богатую, обдуманно развивающуюся республику.

Культура вошла в леса, дороги врезались в болота и скалы. Начали работать гидростанции и заводы. Один из важнейших в мире каналов прорезал Карелию, соединяя Белое море с Балтикой. Он прошел как раз по тому пути, где Петр Первый тащил волоком на катках с Белого моря в Петербург военные корабли. Культура отвоевала у севера его дикие земли. Огороды, сады, поля колосистой ржи сменили болотную траву. Древние заводы – низкие, угрюмые, выстроенные два века назад – засверкали электрическими огнями и вместо старинных чугунных ядер и грубых якорей начали изготовлять современные точные машины.

Будут восстановлены города Карелии – своеобразные города, где валуны лежат на улицах и рыболовы ловят лососей на задах огородов, где всегда господствовали труд, тишина и особое мудрое спокойствие жителей, свойственное северянам.

Будут восстановлены Петрозаводск, раскинутый амфитеатром над Онежским озером, Вознесенье с его разводными пешеходными мостиками через каналы, Повенец, Медвежегорск, Олонец.

Петрозаводск – столица Карелии – был освобожден от немцев и финнов не только с суши, но и с любимого петрозаводчанами Онежского озера. Оно накладывает своеобразный, почти морской отпечаток на жизнь города. Мимо Петрозаводска проходит великий водный путь на север. Теплоходы причаливают к дощатым пристаням города, а рядом с теплоходами качаются на якорях старинные лодки – новгородские ладьи с черными изогнутыми носами, похожими на гусиную шею.

Смешение прошлого с настоящим поражает в Петрозаводске на каждом шагу, так же как и слияние города с окружающей его северной природой.

– построенный полуциркулем ампирный дворец работы неизвестного, но талантливого архитектора. Скромный домик Державина. Рядом с Онежским заводом, где еще недавно существовали древние «водяные машины» (мельничные колеса, приводившие в движение станки), – великолепный зеленый стадион и рабочая слобода Голиковка.

В Голиковке – музей природных богатств Карелии. Поучительный и живописный музей. Когда входишь в его залы, то уже на пороге слышен запах опилок, смолы, сухих лесных ягод – характерный запах страны. Рядом с рыбачьими сетями, голубыми и тонкими, как паутина, рядом с карельской рожью, грибами, ягодами и рыбой лежат полированные плиты знаменитых карельских камней – шошинского порфира, гранита и куски розовой и желтой здешней слюды.

Разглядывая эту слюду, невольно сопоставляешь ее чистый и светлый блеск, отливающий то желтизной, то синевой, то серебром, с блеском воды в северных озерах, с цветом карельского неба, карельского воздуха, и тогда кажется, что слюда – самый характерный минерал для этих мест, что она «идет» северу, как идет человеку та или иная одежда.

Когда я вспоминаю о Карелии, то вижу ранний летний вечер в Вознесенье, тихие сумерки, воду, усеянную отражениями фонарей, гроздья черемухи над заборами, светловолосых девушек в ситцевых платьях, их песни, маленький оркестр, встречающий на пристани все приходящие пароходы, и два белых огромных шара, низко висящих в небе, – один на западе, другой на востоке – заходящее солнце и поднимающуюся луну. Смешение солнечного и лунного света придает воде, небу и воздуху необыкновенный цвет розового, чуть туманного золота. Сквозь это золото летели на север над Свирью журавлиные стаи.

1932