Хранительница
Я вычерпывал из лодки воду банкой от мясных консервов. Мальчишки считали эту банку золотой, потому что она была бронзированная и нестерпимым желтым огнем отражала солнце. Они предлагали мне обменять «золотую жестянку» на заржавленную банку от консервов, но я отказался, – жестянка мне самому нравилась. Я нашел ее на отмели под водой, где она переливалась чистым блеском и действительно была похожа на слиток золота.
– Недоверчивый! – говорили обиженные мальчишки. – Не все ему равно, какой банкой вычерпывать!
и очень серьезный мальчик – босой и без шапки.
– Товарищ, – сказала женщина, – разрешите на вашей лодке отъехать на середину водохранилища. На пять минут. Взять пробу воды. Вам не придется грести. Сеня за вас погребет.
от березовых рощ и сосен, стоявших на крутом сыпучем берегу.
Под водой у берегов покачивались заросли молодого стрелолиста. Солнце падало на дно тонкими лучами. Из лесов долетал теплый ветер, кружился, приносил запах цветов, – на берегах уже зацветала липа, – и уносил его дальше – к островам, к Волжскому каналу, к самой Москве.
– Водохранилище! – сказала женщина. – Хорошее придумали слово. Соответствует правде.
– А что? – спросил я.
– Здесь хранят воду, – ответила женщина. – Следят за ее чистотой. Видите, какая вода?
Она зачерпнула банкой воду и посмотрела на свет. Вода была очень чистая. В нее хотелось окунуть руку, чтобы ощутить осязанием ее чистоту и прохладу.
– Вы хранительница этой воды? – спросил я. Женщина усмехнулась.
– Пожалуй, что так, – согласилась она. – Я слежу за чистотой воды, делаю анализы. Для водоснабжения Москвы.
– Ну и как?
– Чудесная вода! За время войны здесь было тихо, пусто, – вода и отстоялась. Никто ее особенно не тревожил.
– Вода, – сказал Сеня, – чудо природы! Нам учитель так объяснял.
– Не одна вода, – ответил я, стараясь вызвать Сеню на разговор. – И воздух – тоже чудо. И земля. И хлорофилл в листьях. И трава. Все в природе похоже на чудо.
– Вода всего чудеснее, – возразил Сеня. – Без воды все бы погибло и жизни вот нисколько бы не было на земле. И не нужен был бы вам этот воздух. И самая земля превратилась бы в пыль и камень. Раньше вокруг Москвы было мало воды, а теперь – глядите! Озеро вливается в озеро. Ширь такая, что чайки за один раз перелететь не могут. Садятся отдыхать.
Сеня помолчал, потом спросил пожилую женщину:
– Клавдия Сергеевна, неужели одна наша река, когда ее запрудили, могла образовать такое озеро?
– Еще бы! – ответила женщина. – Наша река полноводная.
– Почему же эта река ваша? – спросил я. – Вы здесь давно живете?
– Давно, – ответила женщина. – Сорок лет. Я учительницей здесь была. Потом служила хранительницей дворца в Маврине. Знаете?
– Знаю.
– Из-за дворца мы с Сеней и подружились, – сказала женщина. – Помнишь, Сеня?
– Помню, – ответил мальчик. – Всю жизнь буду помнить.
– А что? – спросил я.
– Да ничего особенного, – ответила женщина. – В октябре сорок первого года немцы подошли вплотную к этим озерам и к Маврину.
– Снаряды здесь кругом падали, – добавил Сеня.
– Да, обстреливали, – согласилась женщина. – Вы войдите в мое тогдашнее положение. Или, вернее, в мое настроение, – поправилась она. – Осень, дожди… Канал опустел. Связи с Москвой нет, хоть до Москвы и недалеко. И все притихло. Я одна во дворце и в парке. Хожу, как одурелая. Стою часами у пруда, слушаю. Где-то грохают пушки. Самолеты ревут. А в воде – тишина. Вся ряска упала на дно, и потому далеко видно. Если близко где-нибудь разрыв, – зазвенят во дворце стекла и из глубины пруда выплеснется рыба. Блеснет золотым боком и снова уйдет в глубину. Странно так было.
Парк облетел. Стоит голый, пустой, а во дворце – холод, пустота, и он, как приговоренный, ждет своего часа. И никого нет кругом. Одна я. Не знаю, что делать И посоветоваться не с кем.
– Да… А потом пришла эта ночь. Самая страшная. К вечеру начался дождь со снегом. Ветер, ненастье! Пруд закачался свинцовой волной. И небо свинцовое, почти черное. И ветер свистит в окнах и сучьях. Тучи летели, прямо как дым, по самой земле. Руку подымаешь – и кажется, зацепишь за тучу. А канонада все ближе. Хоть бы один человек пришел. Не с кем слова сказать, не у кого узнать, что творится. Но я понимаю, что дело плохо и к ночи немцы уже будут здесь. «Что же делать? – думаю. – Неужели оставить немцам на поругание всю эту красоту? Нашу красоту – вековую, русскую, подмосковную. Нет, – думаю, – нельзя немцам ничего оставлять. Раскрадут, загадят, увезут к себе в Германию. Ни за что не оставлю. Сама все уничтожу, а им не оставлю». Решила, – и откуда только силы взялись. Ночь, тьма, парк гудит, качается, а я таскаю в залы, во дворец солому и радуюсь, что остался у меня керосин. Десять литров керосина у меня было спрятано в погребе. Боюсь только, что сырая солома, трудно будет ее разжечь.
– Она не горит, а дымит больше, – сказал Сеня.
– Вот именно, дымит, – согласилась женщина. – Натаскала я соломы. Села на диван в одной из гостиных, как садятся перед прощанием, перед дальней дорогой. Сижу и ни о чем не думаю. Только слушаю, как ветки бьют по стеклам, стучат, будто хотят мне сказать: «Что же это ты задумала, Клавдия Сергеевна? На что это ты руку хочешь поднять?» И вот слышу, будто крадется кто-то по залам. Я испугалась, как бы мне не помешали. Вскочила, зажгла спичку – и в солому. Огонь пошел, и при свете вижу, – Сеня стоит в дверях, держится за бронзовую ручку. Белый весь, трясется. Говорит тихо, одними губами: «Что ж это вы делаете, Клавдия Сергеевна?» Я больше догадалась, чем услышала, что он говорит. «Уйди! – кричу. – Не твое дело! Я немцам здесь ничего не оставлю!» А он не отвечает. Бросился к соломе, растаскивает ее, топчет. Я схватила его: «Не смей тушить! Пусть все горит! Убирайся отсюда!» А он посмотрел на меня так это злобно и отвечает: «Эх, вы! Струсили!) В немцев поверили! Наши их отобьют, нипочем сюда не пустят, а вы дворец спалите. Вам народ спасибо не скажет». И заплакал.
– Не плакал я, – сердито сказал Сеня. – Я только ругался. Это верно.
– Ну-ну, не плакал, – сказала Клавдия Сергеевна. – Подумаешь, какой герой!
И тут меня будто молнией ударило. «Да ведь прав он, – думаю. – Прав. Неужели наши не устоят, не отбросят их назад из-под самого своего сердца, из-под Москвы?» В жар меня даже бросило.
– Ну и что же? – спросил я. – Не сожгли дворец?
– Как видите, – ответила женщина. – Затоптали мы огонь. Опомнилась я немного, успокоилась и слышу: весь парк гремит, будто деревья стали железными, сталкиваются друг с другом, лязгают, грохочут. «Что это?» – думаю. Оказывается, танки. Наши танки идут потоком, крушат, давят, сшибают немцев, гонят их в кромешную ночь. Тут и я заплакала. От радости.
– Да, ночь была страшенная! – сказал Сеня и засмеялся. – С сотворения мира не было такой ночи.
– Ну вот, спасибо вам за лодку, – сказала женщина. – Греби, Сеня, к берегу. Пора в лабораторию. Правятся вам эти места?
– Очень, – ответил я. – Новый озерный край под Москвой.
– И какой край! – сказала женщина. – Вы посмотрите! Берега все в ромашке, как в первом снегу.
1946
Впервые напечатан в журнале «Молодой колхозник», 1946, № 2–3.