Екатеринослав - Днепропетровск в жизни Паустовского
... Кем только не пришлось работать Паустовскому: и вагоновожатым московского трамвая, и санитаром скорой помощи, и газетным репортером… В 1916 году его дядю — опытного артиллерийского инженера Николая Григорьевича — срочно перевели служить из Брянска в столицу. Он помог молодому Паустовскому устроиться работать на Брянский завод в Екатеринославе браковщиком снарядов.
Молодой писатель зимой приехал в наш город. Первые впечатления были довольно безрадостными: «Приехал в Екатеринослав. Было тихое, серое утро. И город показался мне грустным, бесцветным…
Пишу в номере гостиницы "Паллас". За окном какой-то состав ржавого железа. Небо мутно. В соседних номерах цыгане из хора поют весь день и скулят отчаянно», — писал Константин свой невесте в Севастополь.
И через три дня: «Екатеринослав неуютный, грязный, утомительный город. И для меня он всегда будет помечен печатью невыносимой, испепеляющей тоски за тобой…»
Паустовский был очень утомлен тяжелым трудом, но, проживая в Екатеринославе, он был хоть немного ближе к своей любимой.
В автобиографической «Повести о жизни» он рассказывает о первых здешних знакомствах: «В Екатеринославе я снял угол в предместье Чечелевке, невдалеке от Брянского завода…
Кроме меня, на кухне жил еще клепальщик с Брянского завода — высокий малый с дикими глазами… Каждый вечер, возвращаясь с завода, он приносил с собой бутылку мутной екатеринославской бузы — хмельного напитка из пшена, выпивал ее, валился, не раздеваючись, на рваный тюфяк на полу и засыпал до первого утреннего гудка». (Кстати, зададимся вопросом: малый был глухой — как же он слышал утренний гудок?..)
Константин Георгиевич вспоминает, что таким же был и хозяин квартиры. На Брянском заводе Паустовский занимался проверкой шрапнельных стаканов. Условия труда в цехах были незавидные: «Рядом с тем местом, где я работал, стояла круглая пила. Она с невыносимым визгом пилила железо. От этого визга холод продирал по коже, и в душе поднималось бешенство. Визг этот ввинчивался в мозги как сверло.
Я глох, слеп и, если бы я мог, то взорвал бы эту пилу. Большего глумления над человеком, над нервами, мозгом и сердцем нельзя было придумать.
Когда пила замолкала, то было еще хуже: все ждали, нервничая, когда же она снова завизжит. Самое это ожидание вызывало тошноту…»
Правда, со временем Паустовский имел возможность познакомиться с городом и его людьми с немного другой стороны. В частности, он познакомился с рабочим Бугаенко, человеком спокойным, размеренным, немного насмешливым. Завязался неторопливый разговор. Бугаенко предложил Константину написать политическую листовку по поводу сплошного произвола в стране. Писатель вспоминает: «Я согласился. Я написал листовку и вложил в нее весь пафос, на какой был способен. Тень Виктора Гюго, выражаясь фигурально, реяла надо мной, когда я писал эту листовку. Но Бугаенко начисто ее забраковал». После этого, пишет Паустовский, он бился над листовкой несколько вечеров, пока не написал ее просто и понятно. Рабочие размножили ее на гектографе и распространили. Константин Георгиевич очень гордился ею, но ни перед кем не мог похвалиться своим авторством. Паустовский хотел оставить себе хотя бы один экземпляр на память, но Бугаенко не разрешил и попрекнул Константина в плохом знании законов конспирации.
Константин Паустовский вспоминал: «Я был подчинен не заводскому начальству, а представителю артиллерийского управления при Брянском заводе капитану Вельяминову, присланному из Петрограда.
Раз в три-четыре дня я должен был приходить к нему и докладывать о своей работе.
Я долго не мог догадаться, на кого был похож капитан Вельяминов, но потом, наконец, вспомнил: на декабриста Якубовича. У Вельяминова было такое же сухое лицо, темные свисающие усы и верная повязка на лбу.
Вельяминов жил на Большом проспекте. Из окон его комнаты был виден Днепр и сады. В садах уже набухали почки. Над деревьями, как всегда ранней весной, стояла едва приметная зеленоватая дымка.
Комната Вельяминова была завалена чертежами, книгами и множеством вещей, не имевших отношения к его прямой специальности — артиллерийскому делу.
Вельяминов увлекался стетографией и краеведением. Подоконники были тесно заставлены мензурками, склянками с проявителями, рамками для печатанья снимков. Пахло кислым фиксажем.
На круглом столе под филодендроном, на бархатной вытертой скатерти лежали фотографии. Это были виды провинциальных городов — Порхова, Гдова, Валдая, Лоева, Рославля и многих других. В каждом городе Вельяминов находил что-нибудь любопытное. Дымя зажатой во рту папиросой, он снисходительно, но с видимым удовольствием рассказывал мне об этих находках и показывал их фотографии.
Каждый свой отпуск Вельяминов проводил в местах глухих и далеких от столиц. В разоренных помещичьих усадьбах он фотографировал картины, изразцовые печи, сохранившуюся в комнатах и садах скульптуру, привозил снимки в Петроград и показывал друзьям — знатокам искусства.
Со сдержанной гордостью он рассказывал мне, как ему удалось найти могилу пушкинской няни Арины Родионовны в селе Суйда под Лугой, а кроме того — бюст работы известного скульптора Козловского и две картины французского художника Пуссена в заколоченном доме около Череповца.
Я подолгу засиживался у Вельяминова, рассматривая фотографии. Он поил меня чаем из термоса и угощал бутербродами с вареной колбасой.
В загроможденной его комнате было очень тепло. Я медлил уходить к себе на Чечелевку, в ободранную кухню, где наперегонки бегали по стенам прозрачные от голода рыжие тараканы.
— Довольно вам киснуть на Чечелевке и глохнуть от пилы. Я вас пошлю в Таганрог. Это очень славный город. Но по пути в Таганрог вы заедете в Юзовку на Новороссийский завод и наладите там браковку снарядов. Потратите на это всего две-три недели. Согласны?
Я, конечно, согласился.
Вельяминов выдал мне жалованье и деньги на дорогу, пообещал приехать летом в Таганрог, и мы расстались.
У себя на Чечелевке я провалялся почти всю ночь без сна. Лампу мы никогда не гасили и только этим спасались от тараканов. В темноте они сыпались со стен и шныряли по лицу и рукам.
— опоздать в Юзовку на пять-шесть дней, а за это время съездить в Севастополь. Вельяминов об этом не узнает…
Из крана капала вода, тараканы пили на полу из маленькой лужи, на улице пьяный кричал, рыдая: "Стреляй в меня, иуда! Бей в душу!" — но я ничего не замечал. Я уже дышал, засыпая, воздухом цветущих миндалевых садов…»
«Экспедиция XXI» № 6 (132) 2013