Письма Паустовского. Примечания

ПРИМЕЧАНИЯ

Девятый том, заключающий первое посмертное Собрание со­чинений К. Г. Паустовского, принципиально отличается от пре­дыдущих восьми. Он состоит из писем. Если в предшествовавших томах опубликованы произведения, предназначавшиеся для пе­чати, то в этот том входят вещи, большая часть которых была обращена не к широкой публике, не к читателю, а к отдель­ным конкретным лицам и не преследовала решительно никаких литературных целей.

Письма, особенно в тех случаях, когда они принадлежат перу писателей, принято называть эпистолярным жанром. Из этого как бы следует, что они представляют собой один из видов лите­ратуры, аналогичный другим жанрам,— скажем, рассказу или стихотворению. Термином «жанр» в данном случае пользоваться можно крайне осторожно. Если повесть или роман, развертываю­щиеся в форме писем, по праву принадлежат, как говаривали в старину, к изящной словесности, то вряд ли то же самое можно сказать о частной переписке, идущей между писателем и многоли­кими его корреспондентами. Соотношение между письмами и ху­дожественными произведениями приблизительно такое же, как между моментальным фотографическим снимком и портретом жи­вописца. Случается, конечно, что моментальная фотография вер­нее и глубже передает характер человека, чем иные портреты, но это доказывает лишь, что исключения подтверждают правило.

­ется к адресату, посвящая его в сокровенные обстоятельства своего бытия, нимало не опасаясь, что доверительные признания, которые он делает, станут в скором времени достоянием гласности, таится одна из самых привлекательных особенностей эпистолярного наследия писателя. Подспудно автор писем, если он снискал при­знание и имя его приобрело известность, отдает себе отчет, что рано или поздно, когда его уже не будет в живых, все, написанное им, может удостоиться общественного внимания и, стало быть, не избежать этой участи и письмам, но соображения об их проблематичной судьбе не могут не отступать на задний план, вытесняясь ближайшими насущными мотивами, побуждающими его каждый раз вступать в эпистолярное общение с окружающими. Раскованность и непринужденность, откровенность и прямота, стихийно проявляющаяся потребность выразить то, что он думает и чувствует, не прибегая ни к каким литературным ухищрениям, не ориентируясь на художественный замысел, не оглядываясь на сюжет и композицию, делают письма (равно как и дневники) бесценным документом, проливающим свет на течение жизни и художественное творчество их автора. Следуя друг за другом в хронологической последовательности, они образуют летопись его дел и дней, давая нам возможность, понять, как складывалась и развивалась его личность, характер, судьба.

­стовского, постоянно возвращавшегося в своих книгах к воссоз­данию собственного жизненного пути, значение нисем как автобио­графического свидетельства не так существенно, как для других писателей, тяготевших к объективной манере письма и избегав­ших лирических вторжений на «территорию» своих повествований. Впечатление это обманчивое. Несмотря на то что пережитое и ис­пытанное им легло в основу большей части того, что он написал; несмотря на то что «романические» сюжеты занимали его неизме­римо меньше, чем собственный опыт; несмотря на его активное вмешательство в повествование, где он чаще всего выступал в ка­честве лирического героя, не только шедшего бок о бок со своими персонажами, во и комментировавшего их мысли, чувства, по­ступки, произведения Паустовского, включая и автобиографиче­ский цикл, никогда не были простым слепком действительности. Обращаясь к событиям и обстоятельствам своего жизненного пути, автор не копировал, а художественно преображал их. Не­даром он определял «Повесть о жизни» как «биографию своего современника». И хотя этот современник вобрал в себя характер­ные черты и свойства его автора, опрометчиво было бы отождеств­лять их друг с другом. Автор, такой, каким он был в действитель­ности, связан с рассказчиком автобио1 рафического цикла, как прототип к созданному на его основе герою романа или повести.

Нам нет никакого резона сокрушаться по поводу того, что в книгах Паустовского факты изложены и освещены не совсем так, как в его письмах. Сопоставление последних с первыми (и там, где между ними явственно ощутима перекличка, и там, где они обна­руживают несходство) открывает дверь в творческую лабораторию писателя, позволяя увидеть, каким путем он шел, чем руковод­ствовался при создании своих вещей, где строго придерживался фактов и где давал волю воображению, трансформируя их в соот­ветствии с замыслами.

В эпистолярном наследии Паустовского велика доля писем, адресованных родпым и близкий. Бытует убеждение (точнео было бы назвать его предубеждением), что внимания заслуживают только то письма, в которых отразились значимые общественные события и литературные явления, а все личное, частное, связанное с лю­бовью, размолвками, семейными происшествиями, бытом надо оставлять за бортом эпистолярных изданий. Пушкин придержи­вался на этот счет другого мнения. Прочитав письма Вольтера, касавшиеся такой далекой от поэзии материи, как покупка земли, он писал: «Всякая строчка великого человека становится драгоцен­ной для потомства. Мы с любопытством рассматриваем автографы, хотя бы они были не что иное, как отрывок из расходной книги или записка к портному об отсрочке платежа».

— в том случае, понятно, если книги пережили их созда­телей. Вез постижепия всей суммы житейских обстоятельств, со­путствовавших писателю, трудно попять и его человеческое свое­образие, и истоки его творчества. Сторонники отсечения от чита­теля информации, касающейся частных и личных сторон писатель­ского существования, в оправдание своей позиции любят ссылаться на цитату из Маяковского: «Я — поэт. Этим и интересен». Только по недоразумению Маяковский может считаться союзником подоб­ной позиции. Во-первых, не стоит забывать, где и когда сказал эти слова Маяковский. Во-вторых, он ведь но сказал: только этим ин­тересен. Что и говорить, если бы поэт не был нам интересен своими стихами, он не имел бы ни малейшего шанса завладеть нашим вниманием. Но именно потому, что писатель своими книгами за­владел нашим вниманием, он интересен нам и другим. И каким человеком был. И какой образ жизни вел. И чем увлекался. И кого любил. И на ком был женат. И кто были его друзья. И что его с ними связывало. Когда эта жажда, естественно возникающая у читателя, утоляется, он, не забывая о расстоянии, отделяющем его от писателя, чувствует свою человеческую соизмеримость с ним. А это ведь тоже не последнее дело.

Публикация писем делает необходимым нарушить молчание, какое обычно окружает семейные обстоятельства недавно умерших писателей. В данном случае положение облегчается тем, что молчание уже нарушил Н. Оттен («Издали и рядом. Из книги о К. Г. Па­устовском», журнал «Октябрь», 1983, № 6), рассказавший о том, что Паустовский был трижды женат. Сын писателя от первого брака В. К. Паустовский в книге об отце, над которой он сейчас работает, пишет: «В зарубежных исследованиях о жизни и твор­честве отца уделено внимание всем трех бракам. До сих пор я не совсем ясно представляю себе, где и как авторы этих работ доста­вали сведения, фотографии, что они передали верно и что напу­тали? Скорее всего, они пользовались косвенными данными и рас­спросами, так как в нашем литературоведении такого рода личные обстоятельства стыдливо игнорируются. Исключение делается лишь для иностранных писателей. Вот о четырех браках Хемингуэя сообщается вполне свободно. Между тем для писателя эти вопросы совсем не праздные и очень тесно связанные с творчеством. Отец, например, был человеком далеко не легкомысленным, и все его браки были внутренне обоснованы». К выводу, что нет никаких оснований игнорировать «такого рода личные обстоятельства», остается только присоединиться. Нет сомнений, что лучше всего услышать об этих обстоятельствах из первых уст.

Хотя он успел уже вкусить от лите­ратуры, хотя два рассказа его были напечатаны, хотя в глубине души он уже сделал выбор, его писательское самоосуществление шло куда медленнее, чем это ему виделось в мечтах. Временами его охватывало отчаяние, и ему казалось, что напрасно он пона­деялся на возможность стать художником слова. Ранние письма были для него не только единственным способом общении с близ­кими, с которыми его разлучили обстоятельства. Они были пробой пера, тренировкой литературных мышц. В письмах он воплощал то, что ему еще не удавалось воплотить в творчестве.

Застенчивый и замкнутый, К. Паустовский не склонен был неред каждым распахивать душу. Заветное он держал про себя, и единственный человек, которому он без оглядки открывал свое тайная тайных и святая святых, была его невеста, а потом жена — Екатерина Степановна Загорская, свидетельница его творческих мук. Ей он поверял свои надежды и мечты, с ней делился горестями и разочарованиями, ее знакомил с тем, что только что сочинил. Восторги в них перемежаются с туманностями, подлинные собы­тия — с литературными реминисценциями. Письма были искрен­ние, но их автор как бы входил в образ, созданный его воображением и навеянный чтением любимых книг. Паустовский не рисовался перед своей избранницей. Он на самом деле был в ту пору во власти мечтаний. Вымышленная жизнь, которой он отдавался всей душой, была для него реальнее самой реальности, а последняя вызывала у него чувство холодной отчужденности. Этот образ, образ чело­века, отрешенного от повседневности и ищущего духовной гармо­нии, ставший второй его натурой, предвосхитил романтических геро­ев прозы писателя двадцатых годов. Если, исповедуясь в том, что делается у него на душе, автор писем воспарял над действительностью, то в описаниях происходящего вокруг него, рассказывает ли он о страшной сцене прифронтовой бомбежки или о литератур­ном вечере, собравшем цвет московской художественной интеллиген­ции, или об одном из первых после Февральской революции заседа­ний Исполнительного комитета, он строго придерживается фак­тов и воспроизводит каждую подробность обстановки с предельной точностью. И эта особенность его ранних писем становится устойчи­вым свойством его прозы, в которой герои могут совершать самые неожиданные и причудливые поступки, но фон, на каком они дейст­вуют, выписан тщательно и достоверно, во всей его конкретности.

­пыток, так сказать, взять реванш за то, что не получилось в твор­честве. В книги, которые он писал одну за другой, Паустовский открыл дорогу всему, что его переполняло, и не было уже надоб­ности, когда ему хотелось излить душу, прибегать к некогда спа­сительной эпистолярной форме. За редкими исключениями — самое значительное из них относится к середине сороковых годов, когда он увлекся Татьяной Алексеевной Арбузовой (Евтеевой), мечтая соединиться с ней и видя на пути к этому одни препятствия, когда он был поглощен охватившим его чувством, делиться которым мог только с той, кого полюбил,— письма Паустовского стано­вятся менее исповедническими и все больше насыщаются самой разнообразной информацией. В том, когда и как они пишутся, наличествуют определенные закономерности. Как это ни странно, оседлая жизнь в Москве не способствовала эпистолярной актив­ности. С трудом удавалось бесперебойно работать. Зато положение круто менялось, когда Паустовский путешествовал или переби­рался в Солотчу или в Тарусу. Во время поездок было не до осу­ществления замыслов, и он во время остановок охотно обращался к письмам, благо впечатлений было хоть отбавляй, и он испытывал потребность поделиться с близкими людьми тем, чтоему посчаст­ливилось повидать. Мало что доставляло Паустовскому такую радость, как поселиться в глуши, отдаваться писанию, чередуя работу с рыбной ловлей и чтением. Равнодушный к комфорту, неприхотливый во вкусах и в привычках, он в деревенской избе, где никто и ничто не нарушали его уединения, чувствовал себя вольготнее, чем в оборудованной всеми удобствами городской квартире. Его не смущали ни непроглядная темень за окнами, ни вой свирепого осеннего ветра, ни керосиновая лампа, при свете которой приходилось проводить долгие вечера. Одного ему не хва­тало в этой блаженной оторванности от мира — близких и друзей. За отсутствием привычных собеседников он, повинуясь потреб­ности в общении, волей-неволей вынужден был обращаться к «эпи­столярному жанру».

Настаивая на том, что частные письма не являются принад­лежностью художественной литературы, надо подчеркнуть, что, написапные писателями, они существенно отличаются от писем людей, далеких по роду своих занятий от литературы. И совсем не потому, что писатель в каждом своем письме одержим стремле­нием видеть средство художнического самовыражения, а потому, что его природа, присущие ему черты, независимо от того, думает он об этом или нет, проявляются во всем, к чему прикасается его перо. Это подтверждают письма К. Паустовского. Они, пользуясь выражением Пушкина, оживлены его слогом. Известно, какую роль в прозе Паустовского играла природа. Не меньшую роль играет она в его письмах. Сколько в них пейзажей, беглых и об­стоятельных, отмеченных свежестью и зоркостью взгляда. Эле­менты жанров — новелла и эссе, жанровая сценка и проникновен­ная акварель,— к которым К. Паустовский обращался в своем творчестве, присутствуют и в его письмах.

Приведя в своих воспоминаниях письмо к нему Паустовского из Тарусы, драматург Александр Гладков заметил, что Таруса в нем описана так, как Том Сойер красил забор — сразу хочется туда поехать. Это верное наблюдение относится к подавляющему большинству писем Паустовского, писем заразительных, рождаю­щих желание быть там, где находится их автор. Можно было бы сказать, что письма Паустовского свидетельствуют о его эписто­лярном мастерстве. Но это само по себе верное утверждение мало что объясняет. Это мастерство коренилось в таланте общения, которым наделен был Паустовский. Он безошибочно находил ключ к тем, с кем переписывался. Здесь ему никогда не изменяло психо­логическое чутье. Он умел быть нежным и гневным, добродушным и насмешливым, терпимыми и непреклонным. И при этом всегда оставался самим собой. Круг его интересов, привычки и при­страстия, симпатии и отталкивания — все это отражается в его письмах.

­нии своей жизни написал К. Паустовский.

­сывался с ней. Эти письма не обнаружены. Едва ли в эпоху ре­волюции и гражданской войны Паустовский был так эпистолярно пассивен, как это явствует из ничтожного количества писем, до­шедших до нас. Скорее всего, они пропали. Паустовский писал Бунину и собирался писать Горькому. Письмо или письма (если во втором случае он осуществил свое намерение) разыскать не удалось. Будем надеяться, что эти и другие, пока не нашедшиеся письма когда-нибудь впоследствии отыщутся.

Рамки настоящего издания не позволили включить в том все дошедшие до нас письма К. Г. Паустовского. Мы были вынуждены отобрать для публикации те из них, которые представляют наи­больший интерес, стараясь при этом сохранить характерные осо­бенности, присущие эпистолярному наследию писателя. Для не­которых писем, имеющихся в нашем распоряжении, не пришла еще иора опубликовать их. Отдельные письма по тем или ипым обстоятельствам печатаются в сокращенном виде. Сокращения обозначены скобками и отточиями.

Письма печатаются в хронологической последовательности. Даты, которые автор ставил то в начале, то в конце писем и обо­значал то цифрами, то словами, унифицированы по форме и по­ставлены в начале письма. Если на письмо нет даты, оно, исходя из содержания, отнесено к тому времени, когда скорее всего было написано. Если в один и тот же день было написано несколько писем, они даются в алфавитном порядке их адресатов.

Этот том не мог бы появиться в свет без помощи тех, кто пред­ставил нам имеющиеся у них письма К. Г. Паустовского. Всем им (С. М. Навашипу, Н. К. Федииой, Т. В. Ивановой и др.) соста­витель выражает признательность. Особую благодарность заслу­живают Г. А. Арбузова, проделавшая огромную работу по сбору, расшифровке и систематизации писем, адресованных как ей самой и ее близким, так и другим корреспондентам К. Г. Паустовского, и В. К. Паустовский, собравший письма отца 1915—1936 годов.

ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства СССР.

— Институт русской литературы Академии наук СССР (Пушкинский дом).

ИХЛ — Издательство «Художественная литература»