Е. С. ЗАГОРСКОЙ-ПАУСТОВСКОЙ
28 ноября 1931 г. Березники
Только что получил твое первое письмо. Глупый родной мой, единственный Крол — неужели ты думаешь, что в «здравом уме и твердой памяти» я мог бы сказать ту ужасающую нелепость и ложь, которую я сказал перед отъездом. Первый раз в жизни я читал твое письмо и плакал — не от слабости, а от страшного волнения, от сознания исключительной любви к тебе и Димушке, от сознания огромной ответственности за то, чтобы будущим творчеством и всей будущей жизнью оправдать твои тревоги и действительно прийти к величайшему счастью. Я знаю, что это будет,— как писатель я рос очень медленно и только теперь, сбросив с себя шелуху всяческих РОСТ и галиматьи, я чувствую, как я созрел. Перелом дался мне нелегко — после весенней поездки я чувствовал себя, как писатель, мертвецом — новое пугало меня, давило, и я не знал никаких путей, чтобы вложить в него весь тот блеск, который я чувствую и знаю в себе. Мне казалось, что как писатель современности, как писатель новых поколений — я ничто, я кончен, мой удел — более или менее удачное эпигонство. Так было в Москве после поездки — в Ливпах я старался ни о чем не думать — так я чувствовал себя то недолгое время в Москве, между приездом из Ливен и Березниками. Я не бежал из Москвы, но оставаться в Москве было немыслимо, бесплодно, нужен был толчок, чтобы наконец произошла кристаллизации.
Нужно было то, что здесь химики зовут «катализом»,— это вещество, состав которого держится в величайшем секрете. Смешивают несколько мутных газов, давят их в насосах, мнут паром, гоняют по трубам — газ остается все таким же мутным. Потом его пропускают через трубы, где лежит «катализ», и из труб льется чистая, необыкновенно прозрачная, пахнущая снегом и морем яшдкость. «Катализ» превращает грязные газы в голубоватую сверкающую жидкость. Так было и со мной. Из всей душевной мути, из бабьего моего и мелкого раздражения, заставляющего говорить тебе отвратительные вещи, которые я тут же забывал, из неверия в себя, из тысячи новых впечатлений, из всего периода моей жизни, где единственной ценностью была любовь к тебе и Димушке, «катализ» (он был неизбежен), первая же поездка, оставившая меня наедине с собой, создал спокойную твердость, знание своих сил, сознание переделанной заново жизни.
— отсюда и неудачи, и неверие в себя, и чувство своей «случайности» в этой жизни. Я брал неглубоко, стараясь заменить отчетливую мысль блеском и но умея придать этой мысли тот блеск, которого она заслуживает. Понимаешь ли ты менж До сих пор я чувствовал таких людей, как Роскин, тот же милый Югов, Асеев, даже Гехт, несравненно выше себя — именно потому, что они глубже знали и брали жизнь, чем я, потому что они — цельные люди. Превосходство моего стиля — и только стиля — не давало мне полной уверенности в своих силах. В этом и был разрыв между творчеством жизни и творчеством художественным, и это портило и мою жизнь, и мое творчество. Теперь пришло время говорить «во весь голос».
Маленькая моя, напиши мне сейчас же — ты должна знать, что вне тебя, Димушки и творчества у меня нет и не может быть жизни. Большие города и заводы строятся на крови и нервах — большая жизнь и большое творчество строятся на том же, как и большое счастье.
И, как нарочно, сейчас, в момент перелома, я получил и твое письмо, и письма «читателей», и письма Фраермана, и Лабутина. Письмо Фраермана — восторженное. Он пишет о моем «великом мастерстве», письмо Лабутина полно настоящей крепкой любви ко мне — за что все это — не знаю, я теряюсь.
«талантливой» женщины действительно чудесно — оно очень искренне написано, и очень хорошо, что оно анонимное. Оказывается, над моими книгами плачут, смеются и любят меня как писателя — я до сих пор не могу в это поверить.
Пиши, Кролик, мой родной. Я очень переволновался за последние дни, даже вспоминать о тебе и Димушке боюсь — до того стосковался.
кабря. А. сгустил краски — я рад поездке, она дала мне во сто крат больше, чем Карабугаз.
Третий день стоят морозы в 40 градусов — и ничего — шуба замечательная. На днях на два дпя поеду в Соликамск.
Пусть Димушка нацарапает мне что-нибудь (правой ручкой). Если с деньгами трудно очень, то сдай комнату (Драгичам или их знакомым) — мне хватит моей маленькой. Привет всем.