В ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
7 января 1959 г. Ялта
Прежде всего я должен извиниться перед деятелями украинской культуры, приславшими в «Литературную газету» письмо по поводу моего отзыва о художнике Пимоненко за то, что отвечаю с некоторым запозданием. Виной этому — мое отсутствие из Москвы и моя болезнь.
Поступки и мнения людей, в частности писателей, оцениваются не по отдельным, вырванным из общего контекста их произведений или, если можно так выразиться, «из контекста всей их жизни» кускам, а по всему их творческому пути.
Я вырос на Украине. Я глубоко люблю и уважаю украинский народ и его культуру. Достаточно прочесть мои повести и рассказы, такие, как «Тарас Шевченко», «Далекие годы», «Поводырь», «Днепровские кручи», «Синева», «Александр Довженко» и ряд других моих высказываний, чтобы убедиться в этом.
На этом фоне мое критическое отношение к художнику Пимоненко не является по существу столь значительным фактом, чтобы апеллировать в защиту Пимоненко ко всему Советскому Союзу.
В случае с Пимоненко идет спор о вкусах, о которых вообще спорить бесполезно. Извините, что мне приходится повторять эту банальную истину.
Меня только удивляет то обстоятельство, что деятели украинской культуры, приславшие письмо в «Литературную газету», тем самым выступают против независимости суждений, свободы вкусов и критики. Мне не нравится Пимоненко (как не нравится все умилительное и преувеличенно национальное и в русской живописи,— Елизавета Бэм, писавшая не красками, а сиропом, Маковский с его бутафорией и ряд других художников), и я имею право высказать свои суждения об этом без того, чтобы тотчас же не услышать печальной памяти окрики об оскорблении национальной культуры и так далее и тому подобное.
инскую культуру. В частности, это замечание относится к моему другу Максиму Рыльскому, знающему мои взгляды по этому вопросу.
Я помню начало XX века в Киеве и помню тот поток красивеньких открыток Пимоненко, который заполнял все писчебумажные магазины. Отрицать этот факт нельзя.
Что же касается некоторых неточностей (престарелый художник, писавший по памяти), то здесь возможно смещение фактов, воспринятых мною в детстве. В этом я, будучи взрослым, могу покаяться за десятилетнего мальчика.
Обвинение в беспринципности мне, по крайней мере, непонятно. Я нигде и никогда не декларировал своего безоговорочного признания передвижников. То обстоятельство, что Пимоненко принадлежал к передвижникам, не является для меня той «благодатью», которая оправдывает все его творчество. Здесь наши взгляды, очевидно, расходятся, так как я не принадлежу к апологетам передвижничества, как единственно возможной художественной школы.
Обвинение в беспринципности повисает в воздухе и ничем не доказано. Это ясно для каждого, кто читал мои высказывания об импрессионистах, о Врубеле и других художниках — не передвижниках.
— это только одно из словечек, обязательных в документах такого рода, как письмо.
То, что Пимоненко был другом Репина, не делает его равным Репину по силе художественного мастерства. Ссылка на это, по-моему, несостоятельна.
Во всяком случае, я чрезвычайно жалею, что моя любовь к подлинной Украине не совпадает с представлением об Украине со стороны авторов этого письма.
Могу только заверить их, что я люблю Украину и ее народ и жалею, что до сих пор, очевидно, не высказал этого в своих книгах с достаточной ясностью. Но время еще не ушло, и, несмотря на свой большой возраст, я постараюсь это сделать, чтобы никакая тень не омрачала в глазах читателей дружбу, а по-моему, и полное духовное единство украинского и русского народов.
К. Паустовский.
Печатается по машинописной конин, пересланной в ИХЛ из «Литературной газеты» вместе с письмом деятелей украинской культуры. Хранится в архиве ИХЛ.