В. В. НАВАШИНОЙ
7 октября 1940 г. Солотча
Звэрунья-кукунья,— очень долго не писал тебе, потому что дни идут здесь очень спокойно, однообразно, я работаю, и впечатлепие такое, что прошло очень немного времени...
Почему ты и Серый бес так мало пишете. Каждый день я жду пнсем, но их нет, и я пугаюсь — все ли у вас благополучно в Москве.
Живем мы очень тихо, в полной пустынности. Я в последние дни много работаю (написал уже семь картин из девяти). 9-го окончу, а 10-го и 11-го буду отделывать и править. Работать здесь удивительно легко. В комнате у меня очень тепло. Старуха принесла ковер, окна (вторые рамы) Ал. Вас. уже вставила и между окон положила осенние листья и сухие цветы.
Ложимся мы очень рано — часов в девять. Ночи непроглядные. Среди ночи ипогда начнпается дождь и капли со звоном падают в таз (потолки, конечно, текут). Фунтик просыпается и долго лает на капли. Он гуляет с Ал. Вас, веселится, но почему-то много спит. Если его спросить, «где Звэра?», он очень волнуется и бегает по комнатам, ищет. У него теперь новая привычка,— он приходит ко мне, садится рядом и сам, безо всякой просьбы, протягигивает лапку — просит печенья.
Встаем мы тоже очень рано — в 6 часов, на рассвете. Я встаю раньше, Ал. Вас. позже. Она очень старается и, несмотря на то, что весь день одна, совсем не скучает.
Было два или три чудесных солнечных дня. Я ездил на резиновой лодке на Прорву, пробыл там весь день, сделал перерыв в работе. Вода такая прозрачная, что на огромной глубине видно дно. Ивы уже желтеют, и когда дует ветер, то Прорва совершенно сказочная — золотые листья перемешиваются с серебряными (листья ив — серебряные с изнанки), и все это блестит и сверкает под солнцем необыкновенно. На Прорве не встретил ни души. Развел на косе костер, кипятил себе чай. Рыба клюет странно,— она сбилась в стаи на глубине, и если попасть на стаю, то клев бешеный, но найти стаю трудно.
В лугах бродить очень одиноко, и даже не верится, что летом мы все бывали здесь. Были уже заморозки (на рассветах), иней, но днем на солнце еще летают бабочки и карамора. Третьего дня весь день летели журавли. Вчера уже летели стаями дикие утки.
кой же элегантностью, как Арон, в фетровой шляпе, очень похожий на иностранца. Спросил меня на ломаном русском языке, как пройти в Солотчу, очень церемонно поклонился и ушел. Странная встреча. Я не спрашивал его — кто он.
Спасибо Серяку за письмо и за газеты. Воображаю, какое смятенье в писательских квартирах. Вирту ругают всюду. В самобичевании Гехта есть что-то елейное,— мне оно не понравилось,— самобичевание в назначенный срок. Гехтеныш сделал это зря. Леонова жаль, потому что он все же очень самостоятельный и честный писатель. Сильно ли напуган Рувец?
Издали все это кажется мышиной возней. Нам до отъезда осталось уже немного — всего неделя. Скоро будем готовиться.
Пишите мне <…>
Целую тебя и Серяка. Па.
Посылаю тебе лепестки наших подсолнухов.
Пьеса о Лермонтове получается очень трагической. Но это хорошо. Я придумал песню — ее поет часовой,— она тебе, должно быть, понравится.
Примечания
— Осенью 1940 г. на писательских собраниях и в печати резко критиковалась пьеса Николая Вирты «В старой фактории».
— 22 сентября 1940 г. в «Литературной газете» появилась статья В. Фоменко «Клеветническая пьеса», в которой были выдвинуты обвинения против пьесы Леонида Леонова «Метель». Обвинения эти повторялись и в передовой статье газеты «Идейное воспитание советского писателя». Впоследствии эти обвинения были признаны неосновательными.