Паустовский и Татьяна Арбузова

Паустовский и Татьяна Арбузова

Рассказывает старшая дочь Татьяны от первого брака - Галина Арбузова.

"Они встретились, когда она, актриса Татьяна Евтеева, была женой модного драматурга Алексея Арбузова (ей посвящена арбузовская пьеса "Таня"). А он, писатель всемирной известности Константин Паустовский, был давно женат. История их любви - это еще и история оставленного, увы, в прошлом отношения к любви", - считает дочь Татьяны, Галина Арбузова

- Как произошло знакомство вашей мамы с Константином Георгиевичем? Наверное, есть какое-то семейное предание?

- С Паустовским маму познакомил мой отец. Они встречали в Ялте Новый год, и мама рассказывала, как папа с большим воодушевлением крикнул ей: "Танька, Танька, иди скорей, я тебя познакомлю с необыкновенным человеком и писателем!" Мама тогда мало была знакома с творчеством Паустовского, но, любя и даже обожая отца, она, прислушиваясь к его мнению, а особенно к такому восторженному, стала ждать появления этого человека. И вдруг появился, как вспоминала мама, довольно чопорный, небольшого роста мужчина, застегнутый на все пуговицы. Маме он страшно не понравился этой своей изолированностью и, как ей показалось, даже надменностью. На людей, которые не знали Константина Георгиевича, он всегда производил такое впечатление. Но на самом деле он был полной противоположностью тому впечатлению, которое производил. Для посторонних он выработал какую-то отгороженность. Всегда при галстуке, с сосредоточенным выражением лица. Расслабленности при незнакомых людях он себе не позволял.

- А ваша мама произвела впечатление на Константина Георгиевича, несмотря на его "изолированность"?

- Да, Константин Георгиевич быстро влюбился в мою маму. Она была настоящая красавица. Яркая блондинка с голубыми глазами, прекрасным очертанием лица. Она, никогда не задумываясь о своей редкой красоте - я это точно знаю, - победно несла эту красоту. Ее невозможно было не заметить, где бы она ни была!

Помню, когда мы вернулись из эвакуации, дом наш после бомбежки был заново восстановлен, и у нас ничего не осталось. Была зима, и мама ходила в страшных залатанных валенках. И однажды мамин приятель, известный тогда, но ныне забытый актер Астангов - он снялся в "Мечте" у Ромма, - позвал маму в ресторан. Мама сказала: "Да у меня вообще надеть нечего, у меня даже туфель нет". Астангов сказал: "Тебе можно и в валенках". И потом мама смеясь рассказывала, как она танцевала с ним в "Метрополе" в валенках и как ее приглашали другие мужчины. Она этого не сказала, но было понятно, что и в этой своей бог весть какой одежде она была царицей... Так вот, возвращаясь к знакомству с Паустовским... Мы жили в Копьевском переулке рядом с Большим театром, в коммуналке. В тот момент у мамы с отцом начался период расставания. А Константин Георгиевич забрасывал нашу небольшую комнату огромными букетами цветов, но с мамой общался мало. Несмотря на то что родители расходились, у них всегда собиралась папина молодая компания: Валентин Плучек, Александр Гладков, многие другие. И эти цветы всегда вызывали у них безумные взрывы хохота. Наверное, потому, что Паустовский казался им пожилым человеком, несмотря на то что ему было тогда 48 лет.

Мама не сразу влюбилась в Паустовского, но поняла размах его личности. Несколько раз она брала меня к нему в гости в Лаврушинский переулок. Об этой квартире у меня сохранились очень смутные воспоминания. Я безумно боялась собак, кстати, этот страх передался мне по наследству от отца. А у Константина Георгиевича была такса - Фунтик, описанная во многих его рассказах. Когда она залаяла, я с дикой скоростью взгромоздилась на письменный стол знаменитого писателя, что произвело, конечно, весьма отрицательный эффект. Так что мое знакомство с Константином Георгиевичем можно считать очень давним.

- Букеты не произвели на вашу маму должного впечатления?

- Нет, не произвели. Мама вышла во второй раз замуж за блистательного человека, Михаила Яковлевича Шнейдера. В Москве тогда были две литературно-философские школы. Во главе одной из них стоял Шкловский, а во главе второй - Шнейдер, сейчас совершенно забытый. Он был сценаристом, но, главное, написал книгу "Наедине с дураком", которую тогда, конечно, нельзя было напечатать. Она так и не была издана, затерялась, но те, кто ее читал, говорят, что это была выдающаяся вещь. Началась война. Мы все попали в Чистополь, откуда было трудно выбраться, и именно Паустовский взял нашу семью с собой в Алма-Ату, в эвакуацию. Именно там, в 43-м году, Константин Георгиевич признался маме в любви.

- Это что-то изменило в их отношениях?

- Пожалуй, нет. Но я все время встречалась с Константином Георгиевичем. Эти воспоминания милы и, наверное, имеют значение только для близких людей.

Дело в том, что жили мы в жуткой бедности. Помню, мама соорудила себе юбку из мешковины и деревянные босоножки с переплетами из страшно дорогой тогда вещи - фитилей. Можете себе представить, что это был за наряд! Но все равно она оставалась красавицей. В этой обстановке каким-то чудом оказался розовый веер, который кто-то подарил маме. А я в детстве была довольно замкнутым ребенком, но при этом способным на какие-то нелепые взрывные поступки. И вот я взяла этот веер и пустила его в арык, которыми была полна Алма-Ата. Волна с гор несла этот веер со страшной скоростью, а я бежала вдоль арыка и рыдала. Навстречу мне шел Паустовский, а я кричала: "Мамин веер!"... Вы бы видели, с какой скоростью и мальчишеской ловкостью он бежал со мной рядом еще целый квартал и выловил все-таки этот размокший и уже никому не нужный веер!

Мы часто встречались с Константином Георгиевичем и часто ходили к нему всей семьей в гости.

- Были цветы, влюбленность, наконец, признание в любви, но их отношения никак не развивались?

- Думаю, они развивались, но не бурно, а исподволь. Константин Георгиевич с семьей вернулся из эвакуации в Москву, а мы остались, потому что, для того чтобы приехать в Москву, нужен был вызов. И Паустовский заставил отца, чтобы он сделал запрос на дочку и тем самым на мою мать тоже. Отец почему-то сам об этом не задумывался. Но он это сделал, и мы вернулись в Москву.

Знаете, судьба такая странная, витиеватая вещь, и получилось так, что Константин Георгиевич принял участие и в папиной судьбе. В конце войны у отца случилось прободение язвы, он умирал. Его жена сообщила об этом маме. А у мамы не было никаких высокопоставленных знакомых, кроме Паустовского. И она ночью дозвонилась ему, и он этой же ночью сумел раздобыть какого-то хирурга-светилу. Папе сделали операцию, и он выжил.

- Жизнь подавала вашей маме знаки, много-много знаков, а она все равно не реагировала?

- Мама была скрытно целомудренным человеком, и мы никогда не обсуждали с ней эти вещи. Я потом всю жизнь жалела, что не обсуждала с ней то, что касалось ее жизни, не задала ей такие простые и, по сути, скромные вопросы! Но по письмам и дневникам Константина Георгиевича видно, что роман их начался тут, в Москве, после нашего возвращения из эвакуации. Я знаю, что ночь Победы, этот момент, который был очень важен для них, как и для всей страны, они провели на Красной площади вместе до самого утра.

- Это был переломный момент в жизни вашей мамы?

- Нет, перелома опять не последовало, хотя к этому времени мамин муж умер. Он болел туберкулезом.

Мы жили на улице Горького в тридцатиметровой комнате, а папе в то время оказалось негде жить, и мы перегородили комнату шкафами. Я хорошо помню, что задней стороной эти шкафы были обращены в нашу сторону. За этими шкафами папа жил со своей семьей.

- Думаю, что робкие ноты, которые в письмах действительно есть, относятся не только к маме, а к тому обстоятельству, что он должен был порвать с другой женщиной. Это Константину Георгиевичу давалось нелегко. Он не был человеком сверхрешительным, который мог бы в один момент разорвать все связи. Он, конечно, любил Валерию Владимировну Навашину, когда женился на ней, и это был длительный период его жизни, это была глубокая связь.

"Повесть о жизни", точнее, ее последняя часть, которую Константин Георгиевич успел написать, как раз кончается описанием влюбленности в Марию - так он назвал ее в книге. Это была Валерия Владимировна. Уйти из семьи было для Константина Георгиевича очень трудным решением, и это привнесло большой драматизм в их отношениях с мамой с самого начала.

Константин Георгиевич не мог решиться на это не столько эмоционально, сколько физически - не мог сказать что-то резкое и уйти. И мама, которая была очень импульсивна, посчитала нужным просто уехать из Москвы - сначала в Кизляр, потом в Гродно. Все это отразилось в почти безумных письмах Паустовского к ней, хотя в безумии он укорял маму.

- Этот отъезд из Москвы был вызван желанием подтолкнуть или не мешать Константину Георгиевичу сделать решительный шаг?

- Думаю, мама полюбила Паустовского и ее захватило это чувство. Но она была человеком, который не принимал и не мог вынести половинчатости. Она отдавалась чувству целиком и считала, что с другой стороны тоже должно быть такое же отношение.

Паустовский и Татьяна Арбузова

Вполне возможно, что она не хотела мешать решению или хотела, чтоб так или иначе все кончилось. Думаю, что мама хотела внутренне освободиться, избавиться от этого чувства, хотя от Паустовского приходили письма, в которых он говорил, что все, что он пишет, - это для нее и ради нее, что, кстати, впоследствии подтвердилось. Во второй части "Повести о жизни" - "Беспокойная юность" - есть строки о том, как на дождливом рассвете он расставался с любимым человеком... Это была мама.

- Отъезд мамы все-таки подтолкнул Константина Георгиевича к действиям?

- Нет, не подтолкнул. Это продолжалось довольно долго. Мы жили в Минске, где был замечательный театр, потом переехали в Таллин - там открылся новый театр. Ничто не менялось до лета 49-го года.

- С 39-го по 49-й год. Но это, конечно, не был бурный роман двух людей, которые постоянно были рядом. Это была не зависящая от них тяга друг к другу, потому что оба делали много для того, чтобы не соединиться. Мама делала решительные шаги, чтобы все порвать, забыть, а Константин Георгиевич делал то же самое тем, что оставался в доме, где все было так обжито, где удобно было работать, что было для него главным в жизни.

Это была любовь вопреки. Когда Константину Георгиевичу стало ясно, как он говорил, что ни одной минуты больше он не может жить без мамы, он собрал маленький-маленький чемодан и приехал в Ялту, где я два лета жила у маминой подруги и куда тогда же приехала мама.

- Семейное счастье началось в комнате, перегороженной шкафами?

- Да, Константин Георгиевич переехал в нашу 15-метровую комнату. Тогда уже стояла настоящая перегородка, за стеной которой жила семья отца. А самое забавное, что у папы и мамы в один и тот же год родились сыновья. У мамы - Алеша, у папы - Кирилл. Мальчики долго думали, что они братья, были очень дружны и страшно разочаровались, когда узнали, что они почти не родственники. Но отношения их не изменились.

потом вкатить обратно. А я спала под столом с ножкой посередине, а потому могла спать только свернувшись нелепым образом. Работал Паустовский на подоконнике - письменного стола, естественно, не было. Но ранней весной мы переехали в Солотчу, в Мещерский край, где мне посчастливилось прожить три лета.

Константин Георгиевич никогда не высказывал недовольства, хотя, думаю, ему это не могло нравиться после большой и уютной квартиры в Лаврушинском.

- Бытовые трудности повлияли на отношение Константина Георгиевича к вашей маме?

- На самые глубинные отношения, конечно, нет. Но нельзя отрицать, что сложности в быту не облегчали жизнь Константина Георгиевича. Практически последние годы жизни он не мог работать дома, и даже тогда, когда мы получили большую, но двухкомнатную квартиру на Котельнической набережной. Мы въехали в нее вшестером, и кабинета у Паустовского так и не было.

В Тарусе его тоже не было, потому что дом был полон народа и я спала на его кушетке в кабинете.

С возрастом я поняла, что это были чудовищные условия: утром в беседке холодно и сыро и совсем не так романтично. Самые свои большие вещи он написал в домах творчества - в Дубултах, Коктебеле и Ялте, где ему было спокойно и он принадлежал самому себе.

Мама из музы очень скоро превратилась в человека, который управлял домом и создавал Константину Георгиевичу условия для работы. Когда он болел, это были самые лучшие условия, которые тогда могли быть, - с медицинским обслуживанием на дому. Паустовский ненавидел больницы и ложился туда только в самых крайних случаях. Всё было устроено так, что все телефонные переговоры вела мама, отказывая множеству людей, которые хотели повидаться с Константином Георгиевичем. Отказывать приходилось не потому, что он не хотел, но потому, что не мог это сделать физически. Эта неприглядная работа ложилась на маму, и, конечно, это было не так романтично.

Но глубинная любовь и даже страсть сохранились до самых последних дней. Записки Константина Георгиевича к маме, написанные в больнице уже дрожащей рукой и малопонятным почерком, были так полны, сильны чувством молодой любви! В конце жизни эта любовь не только не уменьшилась - это была яркая вспышка.

- Вашу маму любили, ею восторгались мужчины. Вам, девочке, подростку, это не мешало, не раздражало?

- Нет, я с раннего возраста обожествляла свою мать. Когда была совсем маленькая, а мама уезжала, оставляя меня с нянькой или отправляя куда-то, у меня были странные такие фантазии. Я придумала, что где-то есть необыкновенной красоты замок и мама-королева должна время от времени уезжать в свое королевство. И когда я росла, мои представления о мамином величии находили свое подтверждение. Например, когда мы вернулись из эвакуации в Москву, я любила тайно идти за мамой по улице и считать мужчин, которые не обернулись маме вслед. Это были единицы, и я относилась к ним с большим презрением.

- Нет, не ревновала. Я преклонялась перед мамой, обожала ее и нисколько не удивлялась, что какой-то человек полюбил мою маму. Паустовского я знала с довоенных времен и не то чтобы любила его, но чувствовала к нему большое расположение. И когда мы стали жить вместе, я была просто счастлива. И никакого неудобства, что у меня два отца, я не чувствовала. Отец всегда оставался у меня один. Хотя, когда Константин Георгиевич официально женился - а развод у него был очень долгий и сложный, и мой брат родился как бы вне брака, - он хотел меня удочерить. Но мама решительно воспротивилась, потому что даже подумать не могла, что папа на это согласится, не могла принести ему такую боль, по сути, оскорбление.

С отцом я рассталась, вернее, он расстался со мной, когда мне было четыре года, и мы долго не виделись, потому что сначала уехали с мамой в эвакуацию, а после войны мама, часто меняя театры, переезжала со мной из города в город. Но несмотря на все это, никогда не проходило и дня, чтобы мама не рассказывала мне, что мой отец самый необыкновенный, самый лучший, самый-самый во всех смыслах. И так было даже тогда, когда он проявлял к нам не самый большой интерес. Но когда я стала подрастать, я ему стала не то чтобы интересна... но он считал, что можно в меня что-то вкладывать, и он занялся мною. Он брал меня с собой в Ленинград, водил в Эрмитаж, и всё, что касается живописи, особенно французской, которой он был очень увлечен, я узнала от него, и, конечно, многое другое.

Я считала, что у меня один отец - Арбузов. Но Паустовский заполнил меня собою изнутри. Это совсем другая вещь, об этом трудно рассказать словами. Константин Георгиевич был человеком, который умел захватить вас целиком. По-другому не скажешь. О поэтах Серебряного века я узнала от него со слуха - книг этих тогда у нас не было. Он так любил поэзию, что дома по памяти перепечатывал свои любимые стихи. У нас дома сохранились тома этих перепечаток. Он очень любил Гумилева и Блока, и многие стихи я выучила с его голоса. Потом, когда я прочитала эти стихи, то обнаружила много ошибок, которые делал Константин Георгиевич, читая их мне вслух. Со свойственной юности нахальством я показала ему эти ошибки. "Но так же лучше", - сказал он мне. Так что это была не забывчивость... В общем, оба папы были практически моими папами.

- Галина Алексеевна, и напоследок. Вот эта много раз описанная история о встрече Паустовского с Марлен Дитрих, ставшая легендой, так забронзовела, что хочется узнать, что в ней правда?

он только что вернулся из больницы. Но его любимый домашний врач, Виктор Абрамович Коневский, сказал: "Ну хорошо, я пойду с вами". После концерта Марлен Дитрих задали несколько вопросов: "Знаете ли вы русскую литературу?", "Какой у вас любимый писатель?"... Она сказала: "Я люблю Паустовского, и особенно его рассказ "Телеграмма". Когда она это сказала, то по залу пошел шумок: "Паустовский здесь, Паустовский здесь..." Переводчик ей это перевел, и она стала смотреть в зал, думая, что писатель сейчас поднимется. А Паустовский - я могу рассказать много историй, каким он был застенчивым человеком, - не вставал. Тогда зал стал аплодировать, как бы подталкивая его выйти на сцену... Константин Георгиевич вышел на сцену, и, не говоря ни слова, Марлен встала перед ним на колени в своем вечернем платье, расшитом камнями. Платье было таким узким, что нитки стали лопаться и камни посыпались по сцене. Люди на сцене, думая, что это драгоценные камни, бросились их собирать, чтобы отдать ей. А Марлен в своем узком платье стояла на коленях и не могла подняться. Доктор подбежал к сцене и сказал ему: "Ни в коем случае не поднимайте". Паустовский несколько мгновений стоял в растерянности. Марлен, наконец, помогли подняться, Паустовский поцеловал ей руку, и неловкость исчезла. Потом Дитрих прислала ему три свои фотографии на память. Одна из них висит у нас в Тарусе.

Из писем Паустовского к Татьяне

Май 1966 г. Больница.

Танюша, как хорошо, что ты здесь. Я лежу тихо, как мышь, чтобы не морочить врачей. У меня все хорошо. Наша любовь такая, что с ней не может ничего случиться.

Я буду жить ради тебя, а ты живи для меня. Целую.

Нежность, единственный мой человек, клянусь жизнью, что такой любви (без хвастовства) не было еще на свете. Не было и не будет, вся остальная любовь - чепуха и бред. Пусть спокойно и счастливо бьется твое сердце, мое сердце! Мы все будем счастливы, все! Я знаю и верю...

1966 г. Май.

Не могу не писать тебе. Боюсь сглазить наше счастье. Детка моя единственная во всей вселенной. Думаю о тебе беспрерывно...

Любовь моя безмерна, знай это!

Танюша, родная моя, мы еще будем жить - такая любовь, как наша, не кончается. Вся жизнь моя до последней капли - только в тебе, в одной тебе, целую и жду, верю в последнюю милость если не людей, то жизни.

У меня нету слов, а было так много, чтобы передать силу моей любви.

Пишу бессвязно, прости. Но я мужественно буду ждать тебя все время, всю жизнь и здесь, на земле, и там, где нас пока нет...

15 мая 1968 г.

Для нашей Тани

Все были жребии равны.

Танюха! Радость моя, прими это неуклюжее послание, оно составлено из алмазных слов и от чистого сердца, но в спешке не отшлифовано...

* * *

Когда выйдет собрание сочинений, купите для Тани-мамы маленький домик около ее родного моря - в родном ее городе, и пусть там живет с ней кто-нибудь из настоящих друзей... Не давайте ей отчаиваться, - жизнь оборвалась у меня чуточку раньше, чем могла бы, но это пустяк в сравнении с той огромной, неизъяснимой любовью, какая была и навеки останется между нами и никогда не умрет.

Золотое сердце мое, прелесть моя, я не сумел дать тебе ту счастливую жизнь, какой ты заслуживаешь, может быть, одна из тысяч людей. Но бог дал мне счастье встретить тебя, этим оправдана и моя жизнь, и моя работа, - в общем, незаметная перед лицом моей любви. Благодаря тебе я был счастлив в этой земной жизни. И поверил в чудо...

Да святится имя твое, Танюша!