Картина шестая
Комната Пушкина в Михайловском. Ломберный стол, заваленный рукописями и книгами. Простая деревянная кровать с кожаной подушкой. Диван.
Зимний вечер. Горят свечи. Жарко пылает камин. Около камина сидит и вяжет Арина Родионовна. Пушкин лежит на диване, читает. За окном воет метель, шуршит снегом по стеклам. Слышно, как в дальней комнате поют дворовые девушки:
Друг мой милый, красно солнышко мое,
Сокол ясный, сизокрылый мой орел,
Уж неделю не видалась я с тобой.
Уж неделю, как спозналась с горем я…
Пушкин (откладывает книгу). Будто стучат, нянюшка.
Арина Родионовна. Это метель. Оторвала стреху и стучит. Ночь вьюжная, шумная.
Пушкин (встает, подходит к окну). Как метет! Весь лес качается, гудит!
Арина Родионовна. Скучно тебе, Сашенька?
Пушкин
Песня девушек затихает.
Арина Родионовна. Перебудем как-нибудь зиму вдвоем. Лишь бы дал мне бог силы за тобой приглядывать! Как все уехали, уж так тихо стало в дому. Ночью мышь прошмыгнет, а я слышу…
Пушкин. Какое сегодня число?
Арина Родионовна. Да после крещенья будто пятый день. Или шестой…
Пушкин. Никто не пишет. Ни из Петербурга, ниоткуда. Не допросишься от них писем, от треклятых друзей!
В печных трубах протяжно воет ветер. Пушкин подкладывает в камин дрова.
Арина Родионовна. Воет, нечистая сила! Да… Ты, Сашенька, знаешь деда Михайлу из Зимарей?
Пушкин. Болтливый больно дед.
Арина Родионовна. Вот все так говорят: болтливый да болтливый… А слыхал, какая с ним оказия приключилась?
Пушкин (садится на пол около камина, обхватывает колени руками). Нет. Что-то не помню.
. В прошлый год об это время, в самый снег, плелся он из Святых Гор к себе в Зимари. Тверезый. Там через Сороть, через реку, тропка по льду была протоптана ниже Савкиной горки. Идет он. День сошел, а ночь еще не пришла, не приступила. И время, знаешь, такое смутное, тихое. А около тропки пролубь во льду, в реке. Вода в пролуби черная-пречерная. И видит Михайло: плавает в той пролуби золотой ковшик. Темнота уже, а ковшик светится, горит червонным жаром. Михайло остановился, потоптался, думает: «Ай унесть тот ковшик с собой? Все-таки золото». Да вроде неловко. Может, его кто нарочно в пролубь подкинул, чтобы Михайлу испытать, узнать – не вор ли он, не разбойник ли. Боязно ему ковшик унесть. «Ну, думает, тогда по крайности я из этого ковшика водицы напьюсь». Нагнулся он, полез за ковшиком, а бородища-то у него сивая, длинная. Помнишь?
Пушкин. Помню, помню. Что же дальше?
Арина Родионовна. Да!.. Тут высовывается из гфолуби мохнатая лапища, цоп его за бороду и держит крепко.
Пушкин смеется.
А Михайле-то было не до смеху.
За дверью слышен шепот, скрип половиц.
Подслушивают, негодницы!
Пушкин. Оставь их. Рассказывай.
Арина Родионовна. И говорит ему из-под воды человеческий голос. Сиплый такой, сердитый: «Ты что ж это, чертов дед, за золотой ковшик хватаешься»? Михайло оробел, отвечает: «Да мне бы только водицы испить». – «Вот я тебе покажу – испить! – хрипит это самое подводное чудище. – Как дерну за бороду, как окуну тебя вместе с треухом в пролубь, тогда будешь знать, как царские ковшики цапать!»
За дверью слышен сдержанный смех.
Я вас – подслушивать! Озорницы!
Девушки за дверью шарахаются и затихают.
Пушкин. Ну, нянюшка! Рассказывай же. Что за прелесть!
Арина Родионовна«Я, говорит, водяной царь. И теперь ты у меня будешь в услужении весь свой век. За невежливость твою. Будешь мне продухи бить во льду каждый день, чтобы мне тут зимой не задохнуться. А иной раз прикажу – сбегаешь в Святые Горы, расстараешься мне водочки. Погреться. Понял мой разговор?» – «Понять-то я понял, – отвечает Михайло, а сам тихонько вытаскивает из кармана острый ножик, – только у меня и так хватает бурмистров да господ. А ты еще на мою шею навязываешься! На это я не согласен. Иди ты, говорит, подальше, пресветлый водяной царь, лягушечье благородие». И ножиком себя по бороде – жик! Остался водяной с клоком волос в руке. А Михайло ему кукиш кажет и смеется: «Не-ет, говорит, слаба у тебя жила псковского мужичка объегорить!» Борода-то у Михайлы, говорят, только нынче к осени выросла, сровнялась. А то все ходил обкромсанный.
Пушкин (вскакивает, обнимает Арину Родионовну, целует ее в голову). Голубка моя! Да я готов жить с тобой в этой глуши хоть сотню лет. И откуда только у тебя все берется?!
Арина Родионовна. Век-то долгий. Сколько я перевидела этих ямщиков, странников, убогих и беглых – не перечесть. И каждый что-то свое мелет, каждый чегой-то выдумывает. Как выпьют водочки, так ты их только послушай – орлы! Будто у каждого в кармане сто целковых. А всамделе-то у них за душой один крест нательный, да и тот жестяной. Любит народ сказки. (Спохватывается.) Вот дура-то! Совсем память отшибло.
Пушкин. Ты чего всполошилась?
Арина Родионовна. Да Кузьма с вечера сидит в девичьей, дожидается. К тебе пришел. А я позабыла. Ах, грех, грех великий! (Встает, торопливо уходит.)
Пушкин. Это мы тотчас запишем. Оказию с дедом Михайлой. (Подходит к столу и, не садясь, быстро пишет на клочке бумаги.)
Входит Кузьма.
Здорово, Кузьма! Что же ты сидел три часа и не сказывался?
Кузьма. Полагал, вы заняты, Александр Сергеевич. Я-то в тепле сидел, песни слушал. Был я намедни в Тригорском у Прасковьи Александровны. Там письмецо прибыло для вас. Из города из Белой Церкви. (Подает Пушкину письмо.) Снежком его малость подпортило.
Пушкин. Спасибо. (Смотрит на конверт и засовывает письмо в книгу на столе.)
Кузьма (подходит к Пушкину). Тут дело такое, Александр Сергеевич…
Пушкин. Какое?
Кузьма (таинственно). Шатается по нашей округе один человек. В ватном картузе. Вроде как немец. Ездит, приценивается к гусям. А покупать не покупает. Все только народ опрашивает.
Пушкин. О чем?
Кузьма. Да все про вас, Александр Сергеевич… «У вас, мол, говорит, барин в Михайловском хороший, весьма известный господин. Он, должно, про будущую вольность крестьянского сословия вам уже все обсказал? Ну и про царя небось нет-нет да и перекинется веселым словом?» А мы, понятно, шапки мнем, покашливаем: «Что ты, ваше степенство! Да какой он хороший? Окстись! Он нас, мужиков, за людей не считает, по-французски сам с собой разговаривает, повсюду ходит с железной дубинкой девяти фунтов весом. Чуть что, сейчас замахнется этак дубинкой: „Я вас, мужичье! Больно много понимать об себе начали!“ А про царя при нем слова не скажи. Тотчас кричит: „Шапки долой! Я, кричит, за государя императора каждую неделю молебен деру у себя в доме“. Барин, прямо сказать, строгий».
Пушкин хохочет.
… посматривайте. Поаккуратней!..
Пушкин (протягивает Кузьме руку). Ну, спасибо тебе, Кузьма. У нас заночуешь. В такую вьюгу к себе в Зимари не возвращайся.
Кузьма. Куда там! Так снегом лепит в глаза – страсть! (Уходит.)
Пушкин закрывает за Кузьмой дверь на ключ, достает письмо, стоя читает его. Садится, сжимает голову руками.
Пушкин (повторяет слова письма). «Любимый мой, единственная моя радость! Я готова плакать от горя и нежности, когда пишу вам… (Замолкает.) Мне трудно поверить, что все это было так недавно и так давно…» (Прислушивается.) Лес шумит… как там шумели морские волны. Видно, на роду мне написано терять любимых.
В дверь стучат.
Кто?
За дверью голос Арины Родионовны: «Чай будешь пить?»
Потом! (Берет письмо, садится около камина, читает.) «Я уехала из Одессы в Белую Церковь, к отцу. Сегодня Александрийские сады оделись снегом, но река Рось не замерзла и шумит у меня под окнами. Если бы вы могли быть здесь! Или в Одессе, куда я скоро возвращаюсь». Она требует, чтобы я сжег это письмо. Но нет! Только не сейчас. (Прячет письмо в книгу.) Как странно подумать: на тысячи верст шумят леса, валит снег, скоро зазвонят к утрене в сельских церквах… А там, за этими лесами, – там она… Я бы отдал полжизни, чтобы пробиться к ней сквозь этот снег и вьюгу.
Снова стук в дверь. Пушкин открывает. Арина Родионовна вносит самовар, накрывает на краю стола, достает из шкафчика бутылку вина. Пушкин ходит по комнате.
Арина Родионовна. Ты что? Все бегаешь-Похудел сразу. Выпей чайку да ложись. Ночь уже поздняя. А то опять до свету будешь брызгать пером. Ишь, всю скатерку забрызгал.
Пушкин. Спасибо, милая. Иди, отдыхай.
Арина Родионовна. Я ведь уснуть не усну. Все буду ворочаться, думать.
Пушкин. О чем это, нянюшка?
Арина Родионовна. Да все о том же. Разве я не вижу? Дождаться бы тебе счастья, ангел мой! Ну, ну, не буду, не буду. (Уходит.)
Пушкин (наливает в стакан вина, постукивает по стакану пальцем, задумывается). Метель сразу стихла… Ну что ж! Выпью один. (Пьет вино.) (Усмехается.) Как это сказано? «Да ниспошлет господь любовь и мир его душе, страдающей и бурной». (Снова ходит по комнате.) Почему я все же так спокоен? И счастлив и несчастлив в одно и то же время… Отсюда, из захолустья, мне понятнее жизнь, чем было в Одессе, в Петербурге. Должно быть, всегда так – надобно отодвинуться поглубже. Тогда можно все охватить взглядом. Вот так охватишь– и видишь одно: смутно на душе. И на Руси всеобщее брожение мыслей. Что же будет, дружки дорогие! (Снимает, не переставая ходить, сюртук. Остается в белоснежной рубашке. Напевает.) «Ах, где те острова, где растет трын-трава, братцы!» (Садится к столу.)
За стеной бьют дребезжащие часы.
Тихо… Как на погосте. Да, смутно на Руси. (Берет перо и небрежно, очень быстро, почти не глядя на бумагу, не то рисует, не то набрасывает слова. Перечеркивает все и снова пишет. Перечитывает написанное.) «Что пользы в том, что явных казней нет, что на колу кровавом всенародно мы не поем канонов Иисусу, что нас не жгут на площадях, а царь своим жезлом не подгребает углей». (Смотрит за окно, откуда падает в комнату смутный свет.) Светает? Или взошла луна? (Гасит свечи, оставляет только одну.) Светает. Над рощей. (Подходит к окну.) Как много мне еще надобно сказать! И сказать так, чтобы я сам пришел в восхищение. Черт знает! Что за привычка болтать с самим собой! Как сорока!.. (Замолкает.) Заря уже проступает. А сна все нет. И никто не знает, что я, как я. Всегда наедине с собой. От этого, избави бог, мозги раскиснут. Что это? Постой, брат Пушкин!
Далеко слышен звон колокольчика под дугой.
Фельдъегерь! Наверное, эта пустельга Левка опять распустил по свету мои стихи насчет царя. Из ссылки в ссылку. Чепуха! Я, как прадед Ганнибал, начал бояться колокольчиков. (Всматривается в окно.)
Уже видна заря, снега, очертания леса.
Как скачут с горы! (Быстро подходит к свече, гасит ее, возвращается к окну.) Тройка! Почтовая!
У крыльца, взрывая снег, останавливаются, храпят кони. В последний раз ударяет колокольчик. Пушкин отшатывается от окна.
(Кричит.) Ваня! Пущин! Откуда?! (Бросается вон из комнаты.)
Крыльцо
Дверь из дома распахивается, на крыльцо выбегает Пушкин. К нему навстречу по ступенькам взбегает Пущин. Он в медвежьей шубе, весь в снегу. Ступеньки трещат под его ногами. Пушкин бросается на шею Пущину. Они крепко обнимаются и мгновение молчат.
Пушкин. Как… как ты попал сюда?
Пущин. Сумасшедший! Простудишься! В одной рубахе… Мороз же страшный. (Хватает в охапку Пушкина и тащит его в комнаты.) Ах ты Сверчок несчастный! Да не плачь, дурак!
. А ты? Зачем же ты?
В комнате Пушкина
Пущин (растерянно). Озяб, должно быть? Накинь-ка шубу! (Снимает с себя шубу, накидывает на Пушкина.)
Пушкин (смеется сквозь еще не высохшие слезы). Да она вся в снегу. (Сбрасывает шубу, снова обнимает Пущина.) Ваня, если бы ты знал…
Входит Арина Родионовна, пристально смотрит на Пущина, потом торопливо подходит, обнимает его.
Арина Родионовна. Не знаю вас, батюшка. Никогда не встречала. А вижу – свой.
Пущин. А я вас хотя и не видел, а знаю хорошо. И люблю крепко.
Пушкин. Нянюшка, буди людей! И давай свечи! Свечи!
Арина Родионовна. Сейчас все будет. Кофей, закуска.
Пущин. Где бы у вас умыться? Скачу из Пскова без остановки. В Острове только задержался, проник ночью в ренсковый погреб, купил три бутылки Клико.
. Чудесно! Погоди, сейчас. (Выбегает.) Арина Родионовна (зажигает свечи, подкла-дывает в камин дрова). Дом-то у нас в расстройстве. Похозяйничал здесь Сергей Львович. Оставил нас в такой лачуге. Уж не взыщите.
Пущин. Были бы люди хорошие. А дом – пустое.
Пушкин (возвращается с тазом и кувшином воды). Ариша, милая, подай рушник.
Арина Родионовна уходит.
Пущин (снимает сюртук, засучивает рукава). А я несусь в Москву. Решил заехать.
Пушкин. Вот мыло. (Начинает сливать Пущину на руки.) Не побоялся, Ваня?
Пущин (моется). Все отговаривали, стращали. Ты же под двойным надзором. Но как же я мог, понимаешь, проезжать отсюда в ста верстах и не заехать. Ведь, пять лет не виделись. Пять лет! Да жаль, я у тебя всего на несколько часов. Все служба!
Пушкин
Пущин. Хорошо тут у вас. Места какие! Леса, холмы.
Пушкин. Почему ты ушел из армии? В надворные судьи? Баратынского видел?
Пущин. Всех видел.
В дверь просовывается девичья рука с чистым вышитым рушником. Пушкин берет рушник и подает Пущину.
Пушкин. Вышла ли первая глава «Евгения Онегина»? Не знаешь?
Пущин (вытирается). Вышла. Ну, брат, спасибо за «Онегина»! (Мокрый, целует Пушкина.) Ты будешь умываться? Давай солью!
Пушкин. Да. Лей, не бойся.
Пущин. Вода у вас студеная. Со льдом.
Пушкин (моется). Лесная. Про меня что-нибудь говорят там, в Петербурге? Или позабыли совсем?
Пущин. Ты, брат, и сам не подозреваешь, какая вокруг тебя любовь. Какая слава шумит над этой взбалмошной головой. (Ерошит Пушкину волосы.).
. Трудновато поверить в собственную славу. В этой берлоге.
Пущин. Трудновато.
Входят Арина Родионовна и застенчивая девушка с длинными русыми косами. Девушка несет поднос с закусками. Ставит его на стол, кланяется Пущину и убегает. Арина Родионовна собирает со стола книги, расстилает скатерть, накрывает на стол. За окнами совсем рассвело. Утро ясное, тихое, и далеко на взгорьях снега уже озарены оранжевым блеском раннего солнца.
Пушкин. Садись к столу, Ваня.
Пущин. Начнем с напитка вдовы Клико? С шампанского.
Пущин откупоривает бутылку шампанского. Пробка летит в потолок. Янтарный солнечный свет уже заливает всю комнату.
Пушкин. Какое утро! Взгляни! Выпьем за тебя, Пущин. И за нашу Россию.
Чокаются и пьют. Пьет и Арина Родионовна.
Арина Родионовна. День и вправду такой занялся, будто светлый праздник. Всю ночь мело.
Пушкин. Великолепный снег. (Наливает по второму бокалу.) За наш лицей, Ваня!
Пущин. За лицей!
Пушкин и Пущин встают и выпивают свои бокалы. Садятся.
Пушкин Нянюшка, угости всех людей наливкой. И пирогами.
Арина Родионовна. И вправду. Пойти сказать. (Уходит.)
Пущин. Теперь рассказывай. За что тебя выслали из Одессы? В эту глушь?
Пушкин. Все Воронцов!
Пущин. Кого встречал на юге?
Пушкин. Многих. (Смотрит, улыбаясь, на Пущина.) Например, полковника Пестеля.
Пущин (стучит пальцем по столу). Ну что ж… Пора бы тебе сказать. Сроки уже приближаются. Тут безопасно?
Пушкин. Как сказать! В доме – да, а в окружности – не очень. Бродят всякие людишки, принюхиваются.
Пущин. Ты знаешь, что я вошел… Ну, в общем, я избрал новый и, пожалуй, самый верный путь служения отечеству.
Пушкин (вскакивает).
Пущин. И я не один. Многие.
Пушкин (нервно раскуривает трубку). Многие! Кроме меня. Меня вы к себе не берете.
Пущин
Пушкин. И потому опасен для вас?
Пущин. Это как раз пустое.
Пушкин
Пущин. Не горячись! Каждому свое, Саша. Мы – простые каменщики. Нас сотни. А ты один на всю Россию. Довольно того, что у каждого из нас хранятся твои стихи. Как заповеди.
Пушкин. Слабое утешение! Если бы ты сказал, что своими стихами я могу поколебать самовластие, вложить их, как кинжал, в руки мстителей, тогда я был бы спокоен. Но этого же нет!.. Ведь пет?
Пущин. Мало ты себя еще ценишь, Саша. Ох, как мало. А ежели я скажу тебе, что это есть, что твой голос звучит в самых глухих углах России как набатный колокол, – что тогда? Потерпи немного. Я клянусь тебе: когда приблизятся сроки, мы вызовем тебя. Я первый сообщу тебе: будь готов, мы ждем тебя, торопись, нам нужен твой голос. Да как же ты не понимаешь, что ты принадлежишь народу как поэт? Что твое поэтическое призвание выше всего, Саша. В кои-то веки дождалась Россия такого певца, а мы что ж – будем подставлять его голову под Удар? Нет, Саша! Живи, пиши, негодуй, сверкай во славу вольности и своего народа.
. Ну, спасибо.
Пущин. Будь спокоен. (Встает, обнимает Пушкина за плечи, ходит с ним по комнате.) Что пишешь?
. Трагедию о Смутном времени. И своего кисляя – Онегина.
Пущин. Черт тебя подери! Да если бы кто другой сказал мне такие слова об Онегине, я бы вызвал его к барьеру. И всадил бы ему пулю в башку.
Пушкин (смеется). – дуэлянт. Не хуже Грибоедова.
Пущин. Да, слушай! Чуть не позабыл во всей этой сумятице. Я же привез тебе комедию Грибоедова. В списке.
Пушкин. «Горе от ума»? Давай скорей! Вот рохля! Кюхля! Как же ты мог забыть?
Пущин достает из дорожного мешка рукопись. Входит Арина Родионовна с кофейником.
. Вот всегда так. Не пьют, не едят, а только смех да разговоры. Та-та-та да ха-ха-ха… Кофей сначала выпейте.
Пушкин (разворачивает рукопись). Нянька, не мешай. Не мешай, Аринушка!.. Чудо какое-то! Да это же бесподобно! (Читает.)
Нет-с, книги книгам рознь.
А если б, между нами,
На басни бы налег.
Ох, басни – смерть моя!
Насмешки вечные над львами, над орлами!
Кто что ни говори:
За стеной слышен шум, пение.
Арина Родионовна. Ишь, наливка их разбирает, девчонок. Ну, прямо светлый праздник.
Пущин (Пушкину).
Пушкин (с увлечением просматривает рукопись). Куда там свое! Ура, Ваня! Наконец-то народился России комический гений! Надо выпить еще и за это. (Наливает вино.)
Что ж любовь, что ж любовь не приходит
Ни при той, ни при этой погоде?
Какая изумительная чушь! Весь дом уже пьян.
Арина Родионовна
Пущин. Не надо! Мне через час уезжать.
Пушкин (Арине Родионовне). Позови их. Пусть тут споют. И спляшут.
. Ой, что ж это! Никогда не бывало. (Смеется.) И я будто пьяная, Сашенька. Вправду позвать, что ли?
Пущин. Зовите, зовите, нянюшка.
Пушкин. Хороша жизнь отшельника! А все по твоей милости, Ваня. Боже, как я рад!
Дверь распахивается. В комнату входят смущенные девушки. За ними Арина Родионовна. Девушки становятся в ряд, кланяются Пущину.
Арина Родионовна
Девушки берутся за руки и начинают водить вокруг Пущина и Пушкина хоровод все быстрее и быстрее. Цветистые девичьи платья, посуда на столе, комната – все озарено ярким солнцем и огнем свечей: их забыли погасить.
Девушки (поют)
Как у нас на улице,
Красны девки разыгрались,
Молоденьки расплясались.
Одна девка лучше всех,
У ней лента шире всех!
–
У ней лента шире всех!
Пушкин (хватает за руку Арину Родионовну, вступает с ней в хоровод)
Ах, ах, ах, ах –
Пущин
Эй, жги, говори, разговаривай!
В дверях появляется рыжий монах с острым носиком и едкими глазками. Его сначала не замечают. Монах укоризненно качает головой, потом кланяется на икону в углу, крестится и начинает пронзительным голосом читать молитву. Хоровод останавливается. Девушки в испуге бросаются вон из комнаты.
Монах. «Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое! Победы благоверному императору нашему Александру Павловичу…»
Арина Родионовна (Крестится и кланяется на икону.)
Пущин (Пушкину). Что это означает?
Пушкин… наблюдатель. Игумен из Святых Гор. Когда только успел дознаться? Не беспокойся. Я это накачаю ромом. Он пьяница первостатейный.
Монах. «На супротивные даруя и твое сохраняя крестом твоим жительство».
Пущин. Это тебе повредит?
Пушкин. Не знаю. Нигде нет покоя от этих… Нянюшка! Ром на стол! Для отца Ионы.
Монах (кланяется Пушкину). Простите великодушно, Александр Сергеевич, ежели помешал. Но, как говорится, от духовного лица не ущерб, а чистый прибыток. (Снова низко кланяется Пушкину и семенит к столу, куда Арина Родионовна ставит бутылку рома.)
Пущин Ну, Сверчок, придется нам расквитаться кое с кем за тебя. И расквитаться жестоко.