Орлов Виталий: "Конец Неведомого Века"

Странствуя, нужно жить, хотя бы недолгое время, в тех местах, куда вас забросила судьба. И жить нужно, странствуя. - К.Паустовский.

Kогда в Соединенных Штатах появилась изданная на английском языке книга Константина Паустовского "The Story of a Life" ("Повесть о жизни"), критик Орвилл Прескотт написал в "Нью-Йорк Таймс", что это "одна из наиболее удивительных и прекрасных книг, которую нужно прочесть, чтобы получить удовольствие. Это без сомнения лучшая книга из всех тех, что я читал в этом году".

Узнав о том, что в этой далекой стране выходит его книга, Константин Георгиевич написал письмо "Моим читателям в Америке": "Я искренне рад, что мои книги будут читать в Америке. Я люблю и глубоко уважаю американский народ за многие его великолепные качества...Я люблю современных американцев и люблю их отцов и дедов, замечательных людей и пионеров Америки, - тех, кого воспели Купер и Брет Гарт, Марк Твен и Джек Лондон, О.Генри и Эдгар По, Лонгфелло и Уитмен. С раннего детства я завидовал жизни Тома Сойера и Гекльберри Финна. Эти провинциальные американские мальчики стали всечеловеческими и вечными образами такой же силы, как Дон-Кихот...Если бы это зависело от меня, то я жил бы еще долго, чтобы объехать всю землю и успеть написать все то, что я задумал". Но он понимал, что сделать этого не успеет. "Повесть о жизни" он довел только до 1922 года, то есть до того времени, когда ему было тридцать лет. "Описать свою жизнь хотя бы до 1960 года (года написания "Моим читателям в Америке" - В.О.) я вряд ли успею, - писал Паустовский. - Слишком много событий произошло в моей жизни - то случайных, то неслучайных, и слишком много я видел людей - тоже случайных и неслучайных".

Многие годы он собирался написать книгу, какой в русской литературе еще не было. В "Начале неведомого века", третьей книге "Повести о жизни", он признается в этом такими словами: "Если бы я мог сбросить со счетов еще лет десять, то мне хватило бы времени, чтобы написать еще и вторую повесть, может быть, более интересную, чем первая, - вторую книгу о своей жизни. Но не о той жизни, какая была на самом деле, а о той, какой она должна быть и могла бы быть, если бы создание собственной жизни зависело только от меня, а не от ряда внешних и зачастую враждебных обстоятельств. Это была бы повесть о том, что не сбылось, о всем, что властвовало над моим сознанием и сердцем, о той жизни, что вобрала в себя все краски, весь свет, все волнение мира. Я вижу многие главы этой книги так ясно, будто я пережил их несколько раз".

Паустовскому незачем было думать об этой книге, потому что он и без того всю свою жизнь писал книгу, какой в русской литературе еще не было. Мир и жизнь, люди и события виделись Паустовскому сквозь воздух мечты и вечности, он просто не мог иначе видеть, иначе дышать. Как же нам сегодня всем не хватает этого воздуха!

Описанные им места Украины и России не становятся страной Паустовского, как, мы знаем, есть страна Грина. Мещера это Мещера, Ильинский омут это Ильинский омут. Зрение Паустовского, зрение поэта сквозь воздух мечты прибавляет красоты этим местам, но, преображая их внимательной любовью, ничуть не искажает их. Нет страны Паустовского - есть зрение Паустовского, воздух Паустовского, мир Паустовского.

В 60-е годы, в еще досолженицынские, досахаровские времена, у думающего населения Советского Союза два имени были эталоном порядочности и поведения - Паустовский, который, обойденный всеми государственными премиями и наградами, не герой труда, не лауреат, оказался самым читаемым, авторитетным и любимым прозаиком, живым классиком, и Твардовский, редактор самого честного, самого нужного тогда журнала. Радостно и хорошо было бы видеть их рядом как единомышленников и соратников. Но только через 10 лет после того, как Паустовский написал письмо "Моим американским читателям", "Новый мир" опубликует его. А тогда переданная Паустовским в этот журнал рукопись четвертой книги "Повести о жизни" отклоняется редакцией и возвращается автору с письмом, написанным Твардовским. "По-прежнему, - пишет он о рукописи, - в ней нет мотивов труда, борьбы и политики, по-прежнему в ней есть поэтическое одиночество, море и всяческие красоты природы, самоценность искусства, понимаемого очень, на наш взгляд, ограниченно... И, главное, во всем пафос безответственного, в сущности глубоко эгоистического "существовательства", обывательской, простите, гордыни, коей плевать на "мировую историю" с высоты своего созерцательского, "надзвездного" единения с вечностью". Вразумленные зрением Паустовского, умудренные его опытом, не станем сегодня ни ужасаться, ни укорять, тем более, задним числом. На совести Твардовского много грехов, но это письмо писалось цельным и честным человеком. Не им одним мучительно близко к сердцу были приняты запальчивые слова о том, что после Освенцима невозможно писать стихи. Не вина Твардовского, помнившего голодомор 30-х годов, репрессии 37-го, отказавшегося от "раскулаченных" и высланных родителей, прошедшего войну, что он так и не примирился с Паустовским, так и не понял его. Примем это разногласие как частный пример вечного спора прозы, каковую в данном случае представлял поэт, и поэзии, чью опасную свободу отстаивал прозаик.

Через несколько лет спор этот был вынесен на мировую арену. Паустовский оказался претендентом на самую высокую и славную для писателя всемирную Нобелевскую премию по литературе, а прозу на этот раз представлял Шолохов, официально выдвигаемый на эту премию уже много лет подряд. ""Тихий Дон", несомненно, великий эпический роман - трагедийно-живописный, добротно-подробный, язычески-стихийный эпос, - писал Борис Чичибабин, - представляется мне несколько устарелым, этнографически-архаическим, принадлежащим и интересным скорее минувшему, чем настоящему и будущему. Поэтическая проза Паустовского с графически-бегло набросанными героями, но освещенными светом вечности, заставляющая читателя думать, воображать, мечтать, кажется мне более современной и перспективной. Будь я в Нобелевском комитете, я проголосовал бы за Паустовского"...

Трудно представить себе с книгой Паустовского в руках манкурта¹, хама, черносотенца, антисемита, как, впрочем, невозможно представить с ней и почетного героя нашего времени - нового русского.

Как звучит - "Паустовский", "Таруса", "Мы были у Паустовского в Тарусе". Здесь и хрустальный воздух, и хруст осенней листвы, и снежный хруст, и светлая грусть, без которой, по словам Паустовского, невозможно счастье...

Вышедший в 1961 году в Калуге альманах "Тарусские страницы" был одним из первых знаков наступающей "оттепели": Б.Окуджава, Ю.Казаков, Н.Коржавин, Ю.Трифонов, Д.Самойлов, Н.Заболоцкий, М.Цветаева. В альманахе, в редколлегии которого был К.Паустовский, впервые были напечатаны и его воспоминания "Встреча с Олешей", написанные в Тарусе в том же 1960 году, что и "Моим читателям в Америке".

"Это было в самом начале войны, в июле 1941 года. Я приехал в Одессу с фронта, из-под Тирасполя, на военном грузовике, соскочил с него около вокзала и пошел в "Лондонскую гостиницу". Здесь он встретился с Юрием Карловичем, который стал доказывать Паустовскому: "Одесситы и сейчас, во время войны, такие же мужественные, веселые и смешливые, как и всегда. Пойдемте, походим по городу, и я могу поручиться, что где-нибудь мы увидим старых, ни перед чем не сдающихся одесситов". Они вышли из гостиницы, а когда началась воздушная тревога, зашли в первый же двор - типичный одесский "греческий" двор. Завыл самолет. Загремели железными обвалами взрывы и залпы зениток. Кто-то гневно отдернул занавески на венецианском окне, ударил ладонью в раму, и она с треском распахнулась...В окно высунулся старый, плохо выбритый еврей в спущенных подтяжках и мятой рубахе. В руке он держал газету. Он, должно быть, спал и прикрывался этой газетой от мух. Взрывы и вой самолетов разбудили его. Он высунулся в окно, упираясь ладонями в подоконник. Красными от раздражения склеротическими глазами он смотрел на промахнувший низко над двором с сатанинским воем самолет и крикнул с негодованием:

-Что? Опять? Босяки!!

Паустовский вырос на Украине, в Киеве. Юность его однако оказалась накрепко связанной с Одессой. 1 апреля 1921 года при перерегистрации журналистов К.Паустовский заполнил анкету, из которой следовало, что Паустовский Константин Георгиевич, 1892 года рождения, профессиональный журналист с 1918 года, секретарь редакции газеты "Моряк" и одновременно сотрудник Информационного отдела Опродкомгуба, член профсоюза совработников с июля 1920 года, женатый, образование среднее, имеющий печатные статьи и неизданные труды, проживает по улице Черноморской,18, квартира 5 (ныне это дом #8). 23 июня 1921 года вышел "золотой" 100-й номер впоследствии столь знаменитой газеты "Моряк". Отпечатанный на немыслимо белой по тем временам бумаге в две краски, он оказался "золотым" еще и по составу авторов литературного отдела: Исаак Бабель, Эдуард Багрицкий, Валентин Катаев и Константин Паустовский. В этом номере Паустовский напечатал стихи:

	Вы помните, - у серого "Камилла" 
	Ныряли чайки, словно хлопья снега, 
	Как чешуя, вода в порту рябила, 
	И по ночам слепительная Вега 
	Сверкала вся, как древняя корона, 
	Как божий знак покинутых морей...

Совсем недавно выяснилось, что изысканно-романтическое стихотворение это имеет под собой вполне реальную прозаическую основу. Вечером 3 июня 1921 года в Одесском порту ошвартовался углевоз "Камилло Гильберт", который привез в испытывавшую острейший топливный голод Советскую Россию партию угля из Балтимора...

С тех пор прошло уже 80 лет. Роман о нашем времени, не менее трудном для Одессы, чем то, которое предстает со страниц "Начала неведомого века", Паустовский мог бы назвать "Концом неведомого века". В конце неведомого века стараниями, любовью и энтузиазмом читателей Паустовского, кучкой чудаков и мечтателей, которых он всю жизнь так любил, в Одессе были созданы литературное товарищество "Мир Паустовского" и музей его имени - в доме по улице Черноморской. Жива и газета "МорякЪ".

- Че-пу-ха! - сказал Олеша раздельно и внятно. - Одесситы не сдаются и не умирают. Их остроумие замешано на бесстрашии. Их храбрость расцветает от острых слов".

недавно побывавшей в родном городе.

- Мне кажется, что сохраняют. Я была в Одессе по личным делам, но сыграла несколько своих спектаклей, которые мои одесские друзья оценили примерно следующими словами: "Таки в Нью-Йорке тоже что-то умеют". Ровно год назад газета "МорякЪ" поместила объявление о том, что "распоряжением городского головы учреждена муниципальная премия имени Паустовского". В этом году уже во второй раз был объявлен конкурс на соискание этой премии. Я участвовала в этом конкурсе со своим моноспектаклем "Корзина с еловыми шишками" и 9 марта получила грамоту "За популяризацию литературного наследия К.Г. Паустовского". Кстати, вот еще одно доказательство бесстрашия моих земляков: в той же газете, в которой был объявлен конкурс, прочла: "Настройка весов в сторону обвешивания покупателей распространена, кроме рынка "Черемушки", в мясном и молочном корпусе рынка "Привоз"...

Паустовского похоронили в Тарусе, под старым пышным деревом, и когда зарыли могилу над Окой, которая хорошо видна с этого места, ударила молния с такой ослепительной силой, что темная вода, другой берег и деревья стали белыми. И хлынул ливень...